Не пора ли сменить песню?

Случайно получилось, что одновременно на моем письменном столе оказались два автора: писатель-фронтовик и художник, назвавшийся «внутренним эмигрантом». Их книги вышли с промежутком в два года: «Жизнь, подаренная дважды» Г. Бакланова – в 1999-м; «ПУСТЫРЬ. Атлас» Максима Кантора – в 2001 г. Оба автора размышляют об искусстве ушедшего ХХ века и, конечно, о своей жизни. Обратила внимание на несколько общих тем, затронутых моими разновозрастными соотечественниками: 80- и 40-летнего. Сопоставление их дало пищу собственным размышлениям. Начну со слова «Пустырь».

Пустырь

Вот при каких обстоятельствах появляется упоминание, близкое к нему по значению, у ветерана, главного редактора (1986-1993) журнала «Знамя» Бакланова: «Я был однажды в Японии. Поразительная страна. Но вот возвращаемся домой, и, пока самолет набирает высоту, все дальше открывалось, как от тесноты страна уже вылезла в море: корабли, корабли, корабли… А потом под нами и час, и два – пустынная планета: Сибирь. Складки хребтов, реденький на севере лес. Знаменитая сибирская тайга южнее, еще южнее Китай, население которого давно перевалило за миллиард. И каждый год прирастает столько же, сколько всего народу живет в Сибири. И – теснящаяся на островах Япония с ее техникой, страна, которая завалила товарами весь мир и продает не достояние детей своих и внуков, не нефть, не газ, не золото и алмазы, не грабит будущие поколения, лишь бы день прожить, а продает труд, который возобновляется вновь и вновь. И под гул мотора, повиснув над полупустым простором, так мало заселенным, где сокрыты несметные богатства, думалось мне о том, что ждет нас. Долго мне виделись марсианские пустынные просторы Сибири под крылом самолета, видятся и теперь».

Сорокалетний художник в письмах, помещенных в его книге, сообщает любимой: «Я часто жил на Западе и забывал пустыри своей родины, ее ватное небо, похожее на больничный халат». И предлагает: «Оглянись на наш город, расплывшийся в пустырях» – это в первом послании. В последнем признается: «Я захотел увидеть в твоем лице Россию и ее жалкую горделивую судьбу. Мне уже некуда пойти: нет дороги с этого пустыря ни на Запад, ни на Восток».

Еще одна жизненная коллизия объединила в моем внимании двух представителей отцов и детей. Фронтовик в своей книге «Жизнь, подаренная дважды» воспоминает яркое событие времен своего отрочества. Одиннадцатилетним мальчишкой он вместе со страной следил за эпопеей парохода «Челюскин». Построенный в 1933 г., пароход был назван в честь русского полярного исследователя Семена Ивановича Челюскина (ок.1700 -после 1760). На нем снарядили научную экспедицию под руководством ученого Отто Юльевича Шмидта (1891-1956). Цель – проплыть за одну навигацию по Северному морскому пути из Мурманска до Владивостока. Первая попытка не удалась – 13 февраля 1934 г. пароход был раздавлен льдами в Чукотском море. Участники рейда – «челюскинцы» – спешно выгрузились на дрейфующую льдину. Их спасли летчики: Ляпидевский, Леваневский, Водопьянов, Молоков, Каманин, Доронин, Слепнев. Имена полярных летчиков были тогда на слуху у всей страны. Кинохроника запечатлела, как торжествовала Москва, как чествовали героев. Стране был нужен праздник, говорит писатель, небывалое торжество, которое способно было многое стереть из памяти: коллективизацию, голод на Украине и Кубани, вымершие в центральных черноземных областях целые деревни. И подвиг полярных летчиков пришелся как нельзя кстати. Он был высоко отмечен правительством. В том же 1934 году за личные и коллективные заслуги перед Советским государством и обществом была впервые введена высшая степень отличия – почетное звание Герой Советского Союза с вручением ордена Ленина, медали «Золотая Звезда» и грамоты Президиума Верховного Совета СССР. Сейчас на улице, названной в честь одного из участников тех событий – Героя Советского Союза Анатолия Васильевича Ляпидевского – живет автор книги «Пустырь…». Возможно, в число расплывшихся в городе пустырей, о которых Максим сообщает любимой, он включил и тот, который расстилался напротив его дома.

Знаки времени

«Многие мальчишки того времени мечтали стать полярными летчиками, я – вспоминает писатель, – в том числе». В письме художника Максима Кантора к своему второму адресату – европейскому другу – рассказ о его времени и мечте: «Я вырос в годы, когда эмиграция на Запад казалась желанной и почетной. Я завидовал тем, кто сумел отряхнуть прах отечества с ног своих. Я считал героями тех, кто сумел влиться в чужую культуру и разучился говорить по-русски. О, как притягательны были они, осмелившиеся убежать. Для меня в иные годы не было почетнее и желаннее титула «внутренний эмигрант». Это был щегольской знак отличия».

Вот еще момент, объединивший моих персонажей. Не знаю, имеет ли родственное отношение к нашему «внутреннему эмигранту» Макс Григорьевич Кантор, о котором упоминает в своей книге Бакланов: «В 41-м году было ему около сорока пяти лет, на заводе он занимал солидное положение, за ним заезжала машина, в то время это значило многое. Надо полагать, была у него бронь. Но в первые дни войны он пошел воевать в ополчение, они были в одной дивизии с моим братом: Юра – в артиллерийском полку, Макс – в стрелковом полку, санитар. Я не знаю, как он погиб, ничего больше не знаю о нем. А о гибели брата матери рассказал его однополчанин». Брат погиб в 1942 году под Харьковом, прорывая кольцо окружения, куда попало, по официальным данным, девяносто тысяч человек.

Вспоминая, свидетель тех лет обращает внимание на «особый нравственный климат в те месяцы 41-го года», «когда над страной, над всем народом нависла угроза гибели. И кто-то бежал из Москвы, а кто-то, все бросив, шел ее защищать».

Определить сегодня нравственный климат не представляется возможным – такое понятие утрачено.

Но оба мои литературных собеседника признаются по прошествии многих лет в пережитом чувстве стыда. Григорий Яковлевич: «Теперь и вспоминать стыдно, самому не верится, но мы (с другом. – Курсив мой. Т.Б.) обрадовались, когда услышали по радио: война. Люди плакали, какие лица были у людей! Даже сейчас, когда смотришь эти старые фотографии – люди под репродуктором слушают заикающуюся речь Молотова, – мороз пробирает. А мы с Димкой Мансуровым, радостные, побежали в военкомат: вот оно, пришло наше время…. Нас прогнали. Наш год еще не призывали в армию». Максим: «Мне стыдно за годы, которые я провел, изыскивая права и выдумывая цели».

Признания обоих – результат личного опыта, в котором и преодоление навязанных пропагандой представлений. Бакланов вспоминает: «Был у нас ламповый приемник ЭКЛ Воронежского радиозавода, его потом отобрали, когда началась война: у всех тогда отобрали приемники. А пока шла война в Европе. Вечерами горело окошко приемника, свист, треск, завывание: это чтобы мы не слышали слова правды про нашу войну с Финляндией. Что мы знали? Ничего мы не знали. Пропаганда наша, насквозь лживая, поддакивала Гитлеру в те дни, а люди душой были с побежденными французами, с англичанами… Это было народное чувство, народное понимание происходящего».

Лживой советской пропаганде уделено достаточно страниц в разоблачающих публикациях перестроечного периода. А как насчет западной пропаганды, которая формировала мечты наших диссидентов о свободной жизни за рубежом? Познакомимся с ее результатами, которыми делится художник в письмах к европейскому другу, опубликованных в его книге.

Эмигранты

У автора много вопросов и к себе: «Вы ли виноваты, вашими ли стараниями мы вырастили в себе интеллектуального холуя? Вы разве виноваты, что пресловутое чувство Родины стало постыдным и мелким. И наоборот, – поиск убежища и харчей в чужой прихожей, – сделались почетными». Не вспоминается ли при этом признании, дорогие мои читающие соотечественники, молодой лакей Яша из «Вишневого сада». При помещице Раневской, уехавшей в Париж, в услужении был этот самый лакей. После знакомства с «европейской культурой», ему на родине все не нравится: «Здесь оставаться положительно невозможно, …страна необразованная, народ безнравственный».

«Повзрослев, спрошу Вас прямо: Вы эмигрантов любите? Я, например, нет. То есть раньше очень любил, а теперь нет, не люблю. Не люблю я тех, которые уехали счастья искать, не люблю тех, которые читают Набокова и Довлатова и говорят, что это и есть подлинный русский язык; тех, которые со смехом рассказывают, как бывало стояли в очереди за колбасой; тех, которые исполняют эстрадный номер в богатых гостях и потчуют европейца историей про свои попранные права; тех, которые, глядя новости в телевизоре про Россию, понимающе кривятся – им ли не знать! Бабы в телогрейках, да пьяные мужики, да серые заборы, и грязь, грязь… правильно мы сделали, что уехали! Ведь ничего не изменится, жизни все равно не будет! Ах, как разумно, как дальновидно мы унесли ноги. Вот их я не люблю. Не люблю за то, что психология предприимчивого дантиста их стараниями возведена в принцип культуры, в парадигму, прости Господи, свободы.

И безразлично мне, милый друг, что они имели право на счастье и самоопределение. Пусть, что с того? Сердцу не прикажешь – все равно не люблю. Но куда интереснее, что Вы их тоже не любите. А ведь это Вы их такими сделали, Вы их так надрессировали. А все равно не любите – и понятно за что. За неполноценность. Потому что для обретения достоинства человеку надо отвечать за что-то и быть готовым это защитить. Например, Родину. Но ведь Вы первый учили нас, что патриотизм – это низко. Достойно быть космополитом. Причем космополитом, двигающимся с Востока на Запад, а не наоборот.

Белые офицеры, которым хватало причин бежать из России, чахли от тоски и сходили с ума, но советский либерал, лишь помани его, бросает с легкостью все, а если и вспомнит о Родине, так только то, что там мешали самовыражаться. Вы вырастили (или способствовали его росту) такой вид российского интеллигента, который частные привилегии стал полагать культурно-исторической необходимостью и задачей культуры.

Интеллигент эпохи развитого социализма эмигрировал из России потому, что не мог на Родине чувствовать себя полноценным гражданином: недостаточно было заниматься структурным анализом, надо было призвать страну к ответу за танки в Праге. Это понятно. Но скажите, кто из уехавших сумел стать полноценным гражданином на Западе – по заявленным выше меркам?

Вы будили во мне гражданина – но невозможно быть гражданином вообще, как невозможно быть солдатом вообще: можно быть солдатом определенной армии. Я говорю сегодня, что Вы отучили эмигранта быть гражданином в своей стране, и не научили быть в Вашей. Я говорю буквально следующее: история потрудилась предъявить определенный счет к России и русским людям: лучшие гибли, отдавая жизнь за других, безразлично при каком строе это происходило, поскольку мужское поведение уравнивает разногласия. Важнее мужского поведения ни в политике, ни в искусстве вообще ничего не бывает».

Потеряли азимут

О мужском поведении, о том, что «в армии воспитывают сурово» и «робким в армии тяжело», вспоминает восьмидесятилетний ветеран. Подтверждает частными случаями, характеризующими в том числе и психологическую обстановку в конкретной среде. Например, такой эпизод: курсанты артиллерийского училища ходили в сапогах. А к ним прислали замполита в ботинках с обмотками. После сталинского приказа о введении в армии единоначалия многие комиссары оказались лишними, их превратили в замполитов с офицерскими званиями и прислали учить делу. Напряженности в отношениях между воспитателями и воспитанниками придал, казалось бы, пустяк, бытовая мелочь. Фронтовики, офицеры, правда, из пехоты – в обмотках, а курсанты – артиллеристы, в сапогах. Приказано курсантам – обменять сапоги на обмотки. Молодежь восприняла это как оскорбление: «Ведь это не только сапог, нас чести лишили. И любимым занятием стало подначивать». Сообщают в курилке: «Слыхали, товарищ лейтенант, какое у нас ЧП во взводе? Курсант, раздолбай такой, азимут потерял. А у нас на батарею всего два…». И видим, как у замполита глаза дурной кровью наливаются: «Как потерял? Командиру взвода доложено?». Первая мысль лейтенанта – «утеряно (а может быть, и присвоено?) казенное имущество». С грамотешкой, как правило, у них было плоховато, комментирует автор. Вспоминает и ответные издевательства старшего состава: и бег в противогазах, и спать в противогазах, и отжиматься в противогазах. Какой вывод делает литератор из своего сурового военного опыта: – «Честно сказать, я до сих пор горжусь, что был строевым офицером и вроде бы неплохо воевал».

Об этом поколении горькие строки признания художника в письме европейскому другу: «Из них, из этих людей, было сформировано то поколение, которое стало гордостью России, поколение Твардовского, Симонова, Платонова, Заболоцкого, Шостаковича, Зиновьева. Как видите, я включил в этот список и борцов с режимом, и его адептов. И никакого шанса у эмигранта не осталось встать рядом, просто потому что его не было рядом в бою. Одно дело спастись, и совсем другое прожить реальную жизнь и умереть за нее. Вы скажете: а лагеря? И я отвечу: да, и лагеря тоже. Особенность российской истории в том, что трагедия войны уравновесила трагедию лагерей, в том, что жертвы Гулага сделались, в том числе, и жертвами Великой войны. Я не хочу сказать, что война оправдала лагеря, напротив, она сама стала лагерем, как лагерь был войною. Лагерь был передовой и заключенный тот же фронтовик; и солдат, вернувшись с войны, признает в нем однополчанина. И те, кто спасся от лагеря и Сталина в эмиграцию, одновременно дезертировали с поля боя, вот в чем штука».

Я бы сказала, что эмигранты как бы потеряли азимут, но не в издевательском, а в прямом смысле. «Потерять азимут – это, проще говоря, потерять направление, которое определяют по карте и компасу», – разъясняет изюминку издевки бывший курсант-артиллерист. Художник же произошедшее с ним оценивает так: «С годами мне сделалось нестыдно признаваться в том, что я не хотел бы своей Родине иной биографии, измененной внешности, других героев. И та стыдная и помпезная история, которая была, она ничем не хуже европейской, просто другая. И культура другая, и породила она другую цивилизацию, совсем иные привычки.

Наследие Чаадаева

В переписке с европейским другом художник размышляет над введенными еще Чаадаевым понятиями: «Славянофил, Западник и Евразиец – суть персонажи русской комедии дель арте, маски наподобие Пульчинелло, Тартальи и Труффальдино. У них характерная речь, ужимки и риторика, – но не ищите за масками живых образов. Они повторяются из века в век, играют похожие сценки, бранят друг друга в прессе, глотают валидол. – Нам надо войти в Западную цивилизацию! – кричит Труффальдино. – Россия спасет мир! – вопит Пульчинелло. – Монголы – наши братья! – рвет рубаху Тарталья. Им кажется, что их спор реален, что здесь, на театральных подмостках, решится судьба огромных холодных просторов. Эта комедия до известной степени оживляет русскую тоску, но к реальной жизни никак не относится. Реальность же состоит в одном, – в начальстве. Комедианты выслуживаются перед ним, кто как умеет. Но комедианты не побеждают никогда – пьеса идет ежедневно, много веков подряд, маски дергаются и кричат на сцене, начальство в ложе дремлет, почесывает живот и считает деньги».

Странная это затея, – резюмирует эмигрант, – выдумывать про два сложившихся организма и вполне себя проявивших организма, будто они в принципе похожи и когда-нибудь встретятся. Нечестно это и по отношению к Западу, который давным-давно стал тем, кем собирался. И втройне нечестно это по отношению к России, которой вечно пытаются внушить, что она не состоялась, но непременно в будущем состоится, если постарается, конечно, Но они состоялись давно – и Россия, и Запад. И состоялась давно судьба русского, и состоялась судьба европейца – они очень разные, эти судьбы. Для чего же тогда существует энтузиазм, выдающий дурную и тяжелую русскую судьбу за недо-европейскую? Для чего же делается этот благородный призыв «стать, как европейские люди», если он обращается к людям, всегда живущим иначе и живущим безнадежно иначе?

Свобода от ответственности

В последние годы на пустыри – те, о которых упоминал художник в письме к любимой, – нахлынули воды европейской цивилизации. «Людей в России много, – язвит художник, – и что делать с ними непонятно. Их уже и крестили, и в социализм определяли, а они все ни с места – какие были, такие и остались». Но русским правителям нравится быть европейцами. И в очередной раз великая идея, с иронией констатирует исследователь, посетила державные умы – объявить свое население европейцами… Да и мужиков с бабами пора поучить – пусть усваивают азы демократии, прививают себе инстинкт частного собственника.

Что из этого получилось? Каждый россиянин из собственного опыта может оценить результаты последнего преображения России в Европу.

Ведя мысленный диалог с европейским собеседником, автор вопрошает как бы от его имени: «Неужели для вас заказано просто стать цивилизованными людьми, удобными соседями. Неужели вы однажды не станете прилежными учениками и не переймете обычаи и манеры – чтобы потом ваши дети знали их уже с рождения?». На что твердо отвечает: «Нет, никогда не станем. Знаете ли, мы станем только хуже».

Свою безапелляционную уверенность он подкрепляет географическим атласом: «при взгляде на карту мира заметен принцип подвижного равновесия, которое сохраняется между странами и народами вне зависимости от переноса границ. Существует гармония замысла – кому бы такой ни принадлежал: мировому духу или геологическим процессам». Географическую карту художник воспринимает как структурное пространство, на котором явственно проступают культурные ядра – Европы, Азии и «каждое сильное культурное пространство на этой планете создает вокруг себя защитные пояса – и этим объясняется рисунок карты». Карта подсказывает ему вывод: Россия «не входит ни в европейское, ни в азиатское пространство, но создает свое собственное. Отсюда и уверенность в том, что «это вопрос не исторического, не культурного, даже не географического, но геометрического свойства: как нечто может быть частью целого, если одно, взятое само по себе, больше этого целого во много раз?».

Но разве эта географическая карта доступна только художнику Максиму Кантору? Да и он некоторое время назад смотрел на нее по-другому. Полученный житейский опыт помог ему прозреть и по части идеологии: «Мы должны были исходить из того, что и демократия, и коммунизм являются символами, знаками, но не вещами. И, следовательно, можно было спросить: чем одна утопия хуже другой утопии». Но не спросили и стали воплощать вместо одной утопии другую. Не вызывает и у писателя – фронтовика согласия мысль, настойчиво и уверенно звучащая во время перестройки: «Ну, слава богу, наконец-то искусство освободилось и занялось самим собою!» Освободилось от чего? – вопрошает он самого себя. – От всего, что было и есть его душа, и боль, и совесть?».

Оба моих собеседника отмечают, что ХХ веку гордиться нечем: торжество цивилизации совпало с упадком культуры. Не только в искусстве, но и в жизни многие люди поняли призывы к свободе, как освобождение от обязанностей: перед близкими, «от тех обязанностей, которые и сделали его человеком», от профессиональных обязанностей перед порученным делом, от обязанностей избранников народа перед избирателями.

«Да, такова русская почва» – отмечает художник. – Но это не важно, считает он, важно другое, – «эта земля не хуже иной подходит для того, чтобы выполнять свои обязанности и переживать чувства – делать то, чему учит вовсе не цивилизация, а обыкновенная принадлежность человеческому роду».

Феномен того, как Россия делается Россией, он открыл, когда слушал Высоцкого, передававшего в своей песне разговор русской и еврейской матерей: «…вы тоже пострадавшие, а значит порусевшие: мои без вести павшие, твои безвинно севшие».

И это все забыть? – вопрошает литератор – то, что «… выпало нам жить в эпоху войн и революций, когда умопомрачение охватывало целые народы, и жизнь человеческая переставала что-либо значить…

В заключение вернусь к упомянутому ветераном народному чувству, народному пониманию событий. Во время Великой Отечественной войны – оно было безошибочным. А сейчас? Не откликаясь на ценности американской модели цивилизации с ее культом финансового успеха и прав человека, – правильно ли понимает народ сегодняшние события?

В открытом бою, как показывает история, русских не сломить, пробуют другим оружием – информационным. Под предлогом свободы слова, хуля все отечественное, информационное пространство многие годы заполнено сплошным черным цветом. Не сомневаюсь, что профессионалам информационной войны хорошо известно – как ломается и распадается личность, если постоянно говорить только об ее недостатках. Любой педагог и психолог знает, как распрямляется и наполняется энергией человек, если опираться на его достоинства. Именно таким образом можно воодушевить человека на созидание. Следовательно, выбранная воинами информационных сражений тактика нагнетания беспросветности в деловой жизни и низкопробных развлечений на уровне «эротического днища» свидетельствует о стремлении уничтожить население. В то же время апологеты американской модели цивилизации, уподобившиеся глухарям, самозабвенно токуют свою любовную песню о правах человека. Да, у нас нет никаких прав, но исчезающий народ правозащитников не волнует. А возможно, это и есть их цель? И права человека ими понимаются так, чтобы огромная территория с богатыми недрами досталась трудолюбивым и расчетливым, способным извлекать прибыль. А она принадлежит ленивым, которые вдохновляются только единственным мотивом: «была бы страна родная, и нету других забот». Но кто предложил народу хорошо оплачиваемую работу, порядок и законность в стране? Никто и никогда. Так какая нам разница – коммунизм или демократия в стране и кто против кого ведет борьбу. Это борьба за власть, которой нет никакого дела до своего народа. Народ отвечает таким же безразличием. Но сколько это может продлиться?

За достоинство называться русскими народ платил на протяжении веков своими жизнями. Но территория России заселена не только русскими по крови. Ее независимость защищали и люди других национальностей. Имеют ли они право считать Россию своей Родиной? Другого ответа, кроме утвердительного «да», быть не может. Так, что же вы, мои братья по крови, отказываете людям, сражавшимся на полях войны, в праве чувствовать себя своими на этой земле. Это несправедливо!! Если для европейцев основной ценностью их цивилизации является сила права, то для русской цивилизации – справедливость. Почему мы проявляем нетерпимость к инородцам? Постыдно кричать: «Россия – для русских» тем, чьей кровью и потом полита наша земля. Если они добросовестно работают на благо России и русской культуры и причисляют себя к русским, мы должны этим гордиться. Значит, есть и у нас привлекательные стороны, а не только лень, пьянство и грязь, о которых нам трубит перестроечная пропаганда.

Хотелось бы выяснить: есть ли в стране здоровые силы, способные взять на себя ответственность за отчизну. Не только в День Победы почтить высокими словами принесенные народом жертвы, но делами доказать, что эти жертвы действительно не были напрасными. Не пора ли сменить песню раздора на призыв к солидарности всех патриотических (но не националистических) сил в стране, чтобы начать созидать современную Россию?