На чтение: ≈ 17 мин.Наталья Иванова в сегодняшнем литературном процессе исполняет несколько ролей одновременно: активный критик настоящего и въедливый историк культуры, пристрастный редактор журнала «Знамя», влюбленный в свое дело преподаватель (в течение многих лет она вела спецкурс и спецсеминар на кафедре теории литературы и критики филологического факультета МГУ, также руководит творческими мастерскими для молодых авторов). Но, пожалуй, одна из наиболее памятных читателям ее заслуг – это участие в публикации так называемой возвращенной литературы в перестроечные годы, той самой, что замалчивалась многие десятилетия. О работе, и не только, новая книга Ивановой «Чертополох и крапива. Литературная жизнь и ее последствия», недавно увидевшая свет в издательстве «Рутения». Мы побеседовали с Натальей Борисовной об уроках советского прошлого, эзоповом языке и разнообразных писательских стратегиях.
– Наталья Борисовна, в анонсе новой книги вы особо отмечаете часть, посвященную классикам, в основном тем, кому было плохо в их жизни, начиная с Мандельштама и заканчивая Георгием Владимовым. «Можно сказать, что это мои маленькие надгробные рыдания или надгробные камни», – признаетесь вы. Как этот замысел пришел к вам?
– Это сложилось само собой, ответом на почти подсознательный, но ныне обострившийся вопрос, как жить и о чем писать. И можно ли писать или взять паузу и помолчать. Сюжеты судеб писателей, оказавшихся в труднейших условиях не только творческой, но и жизненной реализации, всегда вызывали у меня повышенное внимание.
– Судьбы ваших героев были разными – трагическими, драматическими, смутными, серыми, но каждый выбирал свои стратегию и тактику поведения. А есть ли между ними что-то общее?
– Все они – от Мандельштама до Владимова – на сделку с властью не пошли. Избежали трех искушений на букву «к» – компромисса, конформизма, конъюнктуры. Рядом с Мандельштамом жили почти одногодки, поэты, которые прошли через революцию и Гражданскую войну. Пастернак выбрал свою стратегию, провел ее через 20-е годы, выжил во времена массового террора, написал свободный роман как альтернативную автобиографию, но был фактически убит за него официальной травлей в сравнительно вегетарианский период «оттепели». Ахматова, «великая душа», как к ней посмертно обращается Бродский, пережила гибель и аресты самых близких и прошла через гражданскую казнь. Цветаева – через эмиграцию, нищету, преследования и уничтожение родных, не выдержала последних испытаний и покончила с собой, как Маяковский и Есенин. Как и гибнущий Мандельштам, поэты «четверки» оставили чудо своего творчества и завещали знание о «красных линиях», которые нельзя пересекать. Те же проблемы выбора (уже в другом историческом контексте) видны и в жизнетворчестве Георгия Владимова, Фазиля Искандера, Виктора Некрасова.
– В эпоху застоя вы, по собственным словам, выбрали стратегию молчания. После нескольких неудач, постигших вас из-за цензуры, вы почувствовали, что лучше уйти из критики в «тихое» литературоведение. Актуален ли этот опыт сейчас? Проекция на сегодняшний день работает по отношению к советскому прошлому?
– Опыт молчания у меня есть. Шоковое состояние не позволяет забалтывать происходящее: если не получается говорить прямо, если запреты непреодолимы, лучше взять паузу. История культуры, общества, литературы дает возможность ухода в другие пространства, близкие и далекие. Да хоть в ХIХ век, хоть в библейские времена, было бы что сказать. В истории литературы много примеров такого опыта – «Иосиф и его братья» Томаса Манна и другие его тексты, романы Юрия Давыдова, Юрия Трифонова. Книги Аркадия Белинкова о Юрии Тынянове или Александра Лебедева о Чаадаеве прочитывались как размышления о выходах из тупика. Это касается практик советского времени, скажем, эзопова языка. Но опыт, например, театра Юрия Любимова сейчас вряд ли сработает…
– Еще в 2003 году вы издали книгу «Ностальящее», где описали использование «старых песен о главном» и советских символов даже в гротескном и пародийном виде как возвращение к опасным смыслам недавнего прошлого. Остались ли ваши слова услышанными?
– К предупреждениям Бориса Дубина и моим (чувствовала себя Кассандрой) мало кто прислушался. Но эту тему я не оставляю (см. статью «ВпередНазад (ностальящее 2.0)», «Знамя», №7, 2022). Полной аналогии с советским периодом нет, но опыт преодоления ограничений пригодится, хотя новые повороты, трагедии и драмы потребуют иного осмысления. Но поскольку уже век не можем оставить в прошлом прошлое, болеть будем долго. Не припомню такого, как сейчас.
– Поэт Мария Степанова в недавнем интервью критически высказалась о засилье прошлого: «Мы потратили все силы на любовь к прошлому и перестали доверять будущему. То есть дети, еще не успев вылупиться из яйца, уже очень хорошо знают, что будущее – это страшно, а вот прошлое – оно, может быть, и пугающее, но по крайней мере мы знаем, как там. И кажется, что оно безопаснее будущего, что можно выучить правила, чтобы не попасть под очередной поезд истории. И получается, что мы на всех парах мчимся в обратном направлении. (…) В любом случае мы имеем дело с фантазией о прошлом, индивидуальной или коллективной». Согласились бы вы с ее словами?
– Со словами Марии Степановой трудно не согласиться. Еще в конце 90-х, когда премия Белкина за повесть года и другие жанровые премии (включая премию Юрия Казакова за рассказ) вовсю работали, мы, критики, придумали свою ассоциацию АРСС с ежегодной немаленькой премией, а после вручений («Русский Букер» начал эту традицию) проводили разбор полетов в виде ежегодных конференций, и да, упертость прозы в историю критики отмечали уже тогда. Сейчас другая тенденция – добровольное огибание актуальности. Черного и белого не берите, да и нет не говорите. Ведь барыня прислала сто рублей! С одной стороны, это более чем объяснимо, с другой – производит впечатление натужных обязательств.
– Сами вы никогда не огибали актуальность. Например, в годы перестройки вместе с коллегами активно занимались публикацией ранее запрещенной литературы. Какими материалами особенно гордитесь?
– Публикационный бум с 1986 года – великое и эйфорическое время. Свободу от ограничений, шлюзы открыл Андрей Платонов: «Ювенильное море» в «Знамени» – 1986, «Котлован» в «Новом мире» – 1987, «Чевенгур» в «Дружбе народов» – 1988.
В 1986-м я перешла в «Дружбу народов», и одна за другой в толстых журналах следовали запретные ранее публикации из архивов (переписка Пастернак – Цветаева – Рильке, «Исчезновение» Трифонова… Роман «Доктор Живаго» увеличил ожидаемый тираж «Нового мира» до двух с половиной миллионов; «Реквием» Ахматовой, полный Мандельштам, Заболоцкий с душераздирающей историей его заключения, «Собачье сердце», обэриуты… Постепенно распечатывался весь Солженицын (это был последний бастион, стены цензуры рухнули), из письменных столов были вынуты роман Александра Бека «Новое назначение», «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова подняли тираж журнала до 1800000 экземпляров, а еще волна публикаций из эмиграции, Иосиф Бродский, Сергей Довлатов и до Владислава Ходасевича и Нины Берберовой. Владимир Набоков с «Защиты Лужина» до «Дара», а потом и «Ады». Эти несколько русел – архивы, письменные столы, эмиграция – снесли тогда все преграды.
– Перестроечные и 90-е – освободительные годы литературной жизни. А что происходит с читателями сегодня?
– А сегодня горькое послевкусие: куда делись все эти миллионы благодарных читателей? Все вымерли, а просвещение ушло из реальности как большой проект? «Рухнуло дело моей жизни», – сказал мне знаменитый славист в телефонном разговоре. Моя литературная жизнь все эти месяцы ищет другие формы. Кроме статей и докладов, я написала и напечатала пьесу-коллаж «Фрейденберг, или Сестра моя жизнь» («Знамя», №3, 2023), закончила драму «Пунин. Монологи, стихи, постановления и приговоры», в замысле еще одна часть трилогии под общим названием «Голоса и тени». Сопоставляя смыслы и сталкивая судьбы, ищу стратегию жизни и поведения для себя самой.
– И делаете это с успехом, успевая давать советы другим. Например, на недавней встрече в рамках цикла «Актуальная критика» вы поделились тезисами о литературном деле, в том числе следующим: «Критик рождается из чувства сопротивления». Чему и кому сейчас стоит сопротивляться?
– Сопротивляться надо деградации культуры, исчезновению гуманизма, изоляционизму, чтобы не сбылись слова Замятина о том, что у нашей литературы есть только одно будущее – это ее прошлое.
– На той же встрече вы рассказывали об отношении к критике как к литературе. У каких мастеров нужно учиться?
– То, что критика – литература в добавленных измерениях, включая интеллектуальное, показывает история нашей словесности ХIХ-ХХ веков в остроумных и подчас несправедливых сочинениях и эссе – от репортажа Гоголя из книжной лавки с продажей первого издания «Бориса Годунова» (блестящий образчик жанра! свой спецкурс по теории критики начинала с него) до полемической статьи Достоевского «Г-н -бов и другие», разумеется, в контексте, и лекций (на самом деле литературно-критических эссе) Набокова. Ну и Юрий Тынянов, Борис Эйхенбаум, Лидия Гинзбург, Виктор Шкловский. Из нашего времени, конечно, вспоминаю парадоксальные статьи о поэтах и кинематографе Владимира Турбина, перетекающие из жанра в жанр тексты Георгия Гачева, завиральные и провоцирующие на спор сочинения Льва Аннинского, головокружительные сопоставления Михаила Эпштейна. На то критика и литература, что в ней множество жанров, и она использует свои возможности, порой уходя под землю, как живая река. А насчет мертвой воды – этого с лихвой хватило в советские времена и навсегда там замерзло.
– Тогда поговорим о живой воде – о сегодняшней жизни журнала «Знамя». Как сегодня чувствует себя ваше детище?
– Сегодня «Знамя» живет в обстановке поиска – отбора – выбора. На нас, на толстых журналах, лежит особая ответственность, нас, независимых, почти не осталось. Стараемся сделать максимум, не все получается. Рамки возможного постоянно сужаются. Вроде бы все как обычно, но уже ковид нарушил правила, мы продолжаем коллективные обсуждения при принятии решений, но чаще через зум. Это технология.
Что касается публикаций, то прежде всего хочу отметить два направления наших усилий. Первое – как градусник. Температуру измеряем по ответам литераторов, молодых, зрелых, старшеньких, опросами по насущным темам, например: как молодой автор преодолевает барьеры и препятствия на пути к самому себе и читателю? Как он мыслит себя и будущее литературы за пределами бумаги, настоящее и будущее больших (толстых) книг? Зачем вообще сегодня идти в литературу, когда она не приносит ни гонораров, ни особой славы?
– Наверняка второе направление ваших усилий – поиск и публикация архивов. Я угадал?
– Это так. Здесь не могу не отметить все из «нарытого» и присланного Валерием Есиповым – Варлам Шаламов в контексте литературных отношений, притяжений и отталкиваний. Очень интересна публикация в двух номерах, №5 и 6, дневников помощника Эдуарда Шеварнадзе Теймураза Степанова (Мамаладзе) за самые острые годы – 1985-1988. В №6 воспоминания из ленинградской жизни Татьяны Венцлова, жены поэта Томаса Венцловы. Дневники, архивы, пристальное прочтение известных текстов замечательными учеными-филологами, а особенно круглые столы и обсуждения, «Наблюдатель» с рецензиями в каждом номере на не менее чем десяток новых книг и выставок, обзорами в «Переучете» самого любопытного, что напечатано нашими коллегами в других периодических изданиях, – это рукотворная, организованная редакцией, поистине журнальная деятельность.
– А что касается стихов и прозы?
– Тут мне трудно кого-то назвать, а кого-то нет, но прекрасные наши авторы-поэты как птицы поют, прозаики сочиняют как на душе сложилось, а мы лишь отбираем, аранжируем, делаем свою композицию. Доносим до читателя. Хорошо бы он оставался с нами, и не только на бумаге, но и в Интернете. Того же желаю и себе самой.
Выбор читателей
Комментарии