Наталья АЛЕКСЮТИНА Призрак Мотылькова

Бывший второгодник Мотыльков еще не найден. Судьба его неизвестна, но Софья Ивановна чувствует: ее жизнь переплетается с жизнью ученика. Ни ей, ни ему не избежать встречи…

Забрав подряд все три номера, она расстроенно подперла голову рукой. Ни один из них не отвечал. Рабочий день на фабрике детских игрушек давно закончился. Заметив удрученное лицо гостьи, Галька притащила футбольную игру, и они с Софьей Ивановной немного посоревновались. Потом та стала собираться. Папа сдержанно объяснял телефонному собеседнику свою концепцию развития машиностроения. Галька стояла, прислонясь к дверному косяку. Потом тихонько попросила:
– Не уходите. Пожалуйста. Сейчас папа будет смотреть телевизор, а я расскажу вам сказку. Я сама сочиняю сказки! Правда! Уже целых пять! Про кузнечика, про листик, про звезду, про тигренка и про лужу.
– Неудобно, Галя, я для твоего папы совершенно чужой человек, – возразила Софья Ивановна.
Галька помолчала. Через секунду сказала:
– Для него все чужие.
Софья Ивановна надела было плащ, но, посмотрев на Галькины тоскливые глаза, сняла. Прошла в комнату.
– Мне очень неловко: я не смогла дозвониться до необходимого человека. Пожалуйста, позвольте остаться у вас до завтра, – сказала она вежливо и грустно добавила: – Я заплачу.

Лежа на мягкой тахте под теплым пуховым одеялом, Софья Ивановна слушала горячий Галькин шепот.
– Жил-был на свете кузнечик. Он был не просто кузнечик, он умел играть на скрипке. Но ее у него не было. Каждое утро над листиком, под которым он жил, собирались звезды. Они любили слушать музыку и ждали, когда же у кузнечика появится скрипка. Наконец, старый друг-муравей из тонких соломинок собрал кузнечику инструмент. Покрасил его в зеленый цвет, а смычок соорудил из стебля ромашки. Кузнечик так обрадовался скрипке, что тут же сочинил новую мелодию. И вечером сыграл ее звездам. Она им понравилась. Они даже захлопали в лучи. И так было каждый вечер. Пока не наступила глубокая осень. Старый друг-муравей больше не покидал муравейника. Звезды стали дальше и бледнее. Свет их делался все холоднее. Смычок-стебелек завял. Кузнечик теперь лишь выглядывал из-под листика, потому что выходить было зябко. Дули сильные ветра. И однажды он проснулся от того, что вместо одеяла на нем лежал пушистый снег. Кузнечику стало тепло, будто в колыбельке. Ему чудилось, что звезды поют его мелодии, а старый друг-муравей трудится над новым смычком. Он снова заснул. Маленький и одинокий. Ветер унес соломенную скрипку… – голос Гальки на последних словах предательски дрогнул, и она надолго замолчала.
Софья Ивановна осторожно пошевелилась. Некоторое время ничего не говорила. Потом прошептала:
– Замечательная сказка, только очень печальная … Ты ее рассказывала родителям?
– Маме. Папа много работает, ему некогда.
– А братику?
– Я его не вижу. Когда я здесь, он с мамой уезжает за город. Он – маленький, ему пять лет.
– Куда вы с папой завтра пойдете?
– В контору. Там есть компьютер, я буду играть.
Софья Ивановна вздохнула. Затем неожиданно для себя сказала:
– Я скоро попаду на фабрику детских игрушек, постараюсь найти там героя твоей сказки. Не может быть, чтобы не выпускали кузнечиков. Тем более играющих звездам.
Но Галька уже спала.

Ранним утром по первому же номеру Софье Ивановне вяло ответили, что директор болен и переговорить она может с его заместителем. Смотря какой у нее вопрос…
Софья Ивановна замялась, но потом спросила непроснувшуюся секретаршу напрямик, серьезно ли болен директор Мотыльков и нельзя ли его проведать?
Удастся или не удастся ее бесхитростная провокация, Софья Ивановна не знала. Поэтому смотрела на кнопочный квадрат телефона с тревогой.
– А собственно, кто вы? – после секундного раздумья поинтересовалась секретарша.
И Софья Ивановна облегченно выдохнула. В общих чертах она рассказала девушке, что когда-то, очень давно, Сеня Мотыльков был ее учеником и вот теперь в преддверии вечера школьных друзей ей бы хотелось пригласить его на встречу персонально. Однако раз такое дело, то она с удовольствием навестила бы бывшего подопечного. Софья Ивановна так старательно придавала голосу просящие нотки, так напирала на недолгое пребывание в городе, что секретарша утомленно сказала:
– Подождите, – и стала шуршать бумажками.
Вскоре она продиктовала адрес больницы.
– Купите фрукты и напишите записку. В палату вас не пустят: Семена Андреевича только вчера перевели из реанимации, – посоветовала девушка.
Софья Ивановна дрожащим голосом поблагодарила.
Чай они пили вместе с Галькой на отделанной желтым кафелем кухне. Папа отдавал распоряжения по телефону.
Выставленные на стол зефиры, фисташки, сыр и ветчину Софья Ивановна не трогала – отщипывала понемногу от свежей булки. Галька ковыряла ложкой йогурт и казалась печальной. Изредка она косилась на гостью, но та поспешно опускала глаза. Галька надеялась поехать с ней.
Затянувшееся молчание грозило обернуться слезами, поэтому Софья Ивановна спросила, когда Галька собирается в обратный путь.
– Мама позвонит, тогда поеду, – дернула плечом девочка.
– Я постараюсь тебя проведать, – пообещала Софья Ивановна.
Галька кивнула, уткнувшись в пестрый рисунок клеенки.
Выйдя из подъезда, Софья Ивановна несколько раз оглянулась. Галька появилась на мгновение у окна, неловко махнула рукой и тут же исчезла, оставив колыхаться белоснежный тюль.
Софья Ивановна села в автобус.
Дорога до больницы показалась ей бесконечно долгой. Вначале она неслась по черным, пахнущим жженой резиной тоннелям метро. Втекал и вытекал из вагона поток людей, шуршали над головой газеты, спали с откинутыми головами бледные молодые люди, просила милостыню вчерашняя женщина с ребенком. Софье Ивановне чудилось, что нет конца этому подземному замкнутому кругу, что по дьявольскому сценарию на каждой станции все начинается вновь. Выходят одни, заходят другие. Разбитые утренней ленью, молчаливые, похожие друг на друга. Те же сумки, та же одежда, те же газеты. Те же бездумные провалы глаз. Скрежещущий бег электричек заглушает всякое слово. Минутная тишина станций так неожиданна, что всплески юного смеха вызывают раздражение.
Софья Ивановна еле дождалась нужного названия. Выбралась из вагона, едва не забыв сумку. На улице глубоко и жадно вдохнула свежий воздух. Маленький рынок, на который она попала, напомнил ей о фруктах для Мотылькова. Она решила купить немного яблок и мандарин. Бродя вдоль прилавков, почувствовала, как кто-то трогает сумку. Повернулась. Распахнутые, наивные глаза. Мальчишка лет десяти в ветхой курточке, с горлом, завязанным толстым шарфом. Приветливо улыбнулся и поспешно ткнул пальцем в сумку.
– Тетенька, у вас замок расстегнулся.
Софья Ивановна засуетилась, заахала. Рассыпалась в благодарности и протянула мальчишке мандарин. Он смущенно потупил глаза.
Софья Ивановна, не переставая умиляться, устроилась в троллейбусе.Полезла за кошельком, чтобы достать адрес. Кошелька не было. Так же как и футляра из-под очков. После того, как перерыла все внутренности сумки, поняла, что ее обокрали. “Распахнутые, наивные глаза”. Участливая забота о замке. Мандарин в руке, давно не знавшей мыла. Софья Ивановна еле сдержала всхлип. Хорошо, что деньги у нее во внутреннем кармане плаща, но адрес больницы!..
Остановки три она проехала, ни у кого ничего не спрашивая. Сглатывала внутренние слезы. Потом обратилась к соседке. Та долго размышляла над номером больницы.
– Алексеевская или Семеновская?
– Не знаю, – сказала Софья Ивановна.
Соседка начала рассуждать вслух, чем немедленно привлекла внимание передней половины салона. Завязалась дискуссия. Одни утверждали, что Алексеевская – это психбольница, другие приписывали этот же статус Семеновской.
– Мне нужна обычная, клиническая, – вмешалась Софья Ивановна.
Дискуссия сейчас же продолжилась на тему, какая из больниц до переименования была нормальной.
Выручил Софью Ивановну старичок в красивых позолоченных очках.
– Выходите здесь, – шепнул он, – за углом и будет искомое.
Софья Ивановна торопливо соскочила с подножки.
Старичок не обманул.
Больница оказалась целым городком. Вокруг серых зданий вились посыпанные солью дорожки. Торчащие из-под снега кусты скрывали многочисленные лавочки. Изредка проезжали машины “скорой помощи”.
В справочном бюро Софье Ивановне сказали, что Мотыльков лежит в хирургическом отделении, в пятой палате. Однако сегодня посетителей не пускают, лучше прийти в выходные. На ее просьбу сделать исключение женщина в белом халате закрыла окошко.
Софья Ивановна села на кушетку. Ночевать ей сегодня было негде. Мотыльков – цель ее приезда – находился буквально в нескольких этажах. Следовательно, так просто Софья Ивановна уйти не могла. Мало того, препятствие в виде строгой пропускной системы взвинтило ее расшатанные городом нервы. Дух протеста родился в Софье Ивановне. Он и толкнул бывшую учительницу на небольшую авантюру. Заметив на двери объявление о приеме на работу медсестер и санитарок, Софья Ивановна подошла к охраннику и попросила указать, где располагается дирекция больницы. Охранник равнодушно кивнул на лестницу позади себя.
– Я бы хотела поговорить по поводу трудоустройства.
– Звоните.
Служебный телефон ответил сразу. Приятный женский голос долго выспрашивал у Софьи Ивановны цель ее посещения. Потом долго убеждал ее в нецелесообразности работы санитаркой: зарплата микроскопическая, уход за больными, единственное утешение – неафишированное питание в столовой. К тому же санитарки требуются в неврологию и в хирургию, где – как сами понимаете – зрелище не для слабонервных.
Софья Ивановна твордо солгала, что трудилась когда-то в клинике для душевнобольных и теперь ее ничего не страшно.
– Прописка у вас местная? – поинтересовался женский голос.
– Конечно, – опять солгала Софья Ивановна.
– Хорошо, передайте трубочку охраннику – смирились на том конце провода.
Софья Ивановна торжествовала победу. Дальнейшие ее действия были точны и быстры, словно всю жизнь она только и делала, что проникала в больничные корпуса. Прежде всего Софья Ивановна сдала верхнюю одежду в гардероб. Поднявшись на лифте на третий этаж, обнаружила, что ошиблась отделением. Тем не менее, не преминула этим воспользоваться. У служебного туалета алела грозное требование: “Входя, сними халат!”. Кто-то требование выполнил – халат висел. Схватив его, Софья Ивановна стремительно кинулась наверх. Там, на полутемной, задымленной лестнице, торопливо оделась. Отдышавшись, отыскала, наконец, хирургию.
В широком длинном коридоре стояли каталки. Пахло кислыми щами. Софья Ивановна задохнулась от странного ощущения, что все это ей знакомо, где-то она это уже видела. Белый, чистый коридор. Человек на каталке с седыми волосами, прилипшими к коже. Голос врача: “Мотылькова, в пятую палату!..” Сон! Ее тяжкий ночной сон, когда ожидание призрака ни к чему не привело. Он не явился.
Неужели, я все это чувствовала?, вздрогнула Софья Ивановна. Или он мне так отчетливо подсказывал?
– Вы к нам? – весело спросила Софью Ивановну пробегавшая мимо сетричка.
Та быстро нашлась.
– Я из неврологии. Вот, просили Мотылькову передать…
– А-а, он в пятой, в боксе – кивнула сестричка – Если фрукты, то потрите.
– Хорошо, хорошо – заспешила вперед Сфоья Ивановна.
Сколько раз она обдумывала их встречу! Сколько проигрывала диалогов! Представляла жесты, движения. Мотыльков устало улыбался – она рисовала ему налаживающуюся жизнь. Мотыльков грубил и замыкался – она брала его вниманием и заботой. Мотыльков сидел в тюрьме и писал истеричные письма – она внушала, что путь к спасению идет через всепрощение. Но сейчас ничего этого не требовалось: Мотыльков спал.
Софья Ивановна узнала его сразу, хотя в ее фантазиях он оставался подростком. Что-то детское она увидела и сейчас в крупном седом мужчине. Выражение лица его во сне было светлым и беззащитным. Над розовой мочкой уха кудрявился волос. На тумбочке в окружении таблеток и пузырьков с каплями стоял смешной коричневый ослик, повернутый мордочкой к больному.
Софья Ивановна тихо затворила за собой дверь.
Неприятной больничной атмосферы в палате не чувствовалось из-за свежего больничного белья с пестрым рисунком, ватного одеяла и маленького телевизора в углу. На стеклянном столике, напротив кровати, в беспорядке лежали разнообразные газеты и журналы. Рядом, на стуле, стояла кастрюлька, накрытая махровым полотенцем. Судя по запаху, в ней была недавно сваренная картошка.
Софья Ивановна аккуратно положила пакет с гостинцами на столик. Недолго посидев, решила написать Мотылькову записку, но раздумала. Встала. Однако взявшись за дверную ручку, услышала тихий голос:
– Нянечка, посидите.
Софья Ивановна села.
Одеяло чуть-чуть сползла в сторону, и она заметила, что шея и грудь у Мотылькова в гипсе.
Сердце Софьи Ивановны дрогнуло.
– Долго я спал?
– Нет, чуть-чуть – успокоила Софья Ивановна Самое страшное позади.
Она увидела как Мотыльков улыбнулся уголком рта.
– Позади… Я сам отпустил управление и слетел с моста.
Софья Ивановна промолчала, внутренне сжавшись.
– Я хотел этого, няня, – Мотыльков вдруг попытался приподняться, но глухо застонал.
Софьяч Ивановна испуганно вскочила и похлопала его по одеялу.
– Лежи, лежи, Сеня! Вставать еще нельзя!
– А я встану?
– Обязательно! – с горячностью заявила Софья Ивановна – На то ты и выжил.
Мотыльков долго не отзывался, потом медленно заговорил:
– Называю тебя няней, а у самого ее никогда не было. Но так ласково получается: ня-ня… И матери-то почти не было: одни записки помню “разогрей, сходи в магазин, убери в комнате”. Все ей некогда было. Встанет утром и упорхнет, а то и вообще не возвращается. Личную жизнь налаживала. Я ей своим рождением ее подпортил… Думаешь, легкого поведения была? Не-ет, просто я не вовремя родился. Куда ей молодость и красоту девать? Не на меня же тратить.
Мотыльков устало вздохнул.
– Поспи, Сеня – поросила Софья Ивановна.
– В реанимации отоспался – пошутил Мотыльков – Знаешь, что странно? Все детство чудилось, девчонка с белыми волосами, школа. Учителя разные. Будто сижу я в классе и отвечаю урок Софочке… была у нас такая молоденькая литераторша… а она улыбается и никак не хочет поверить, что я его выучил… не любили меня преподаватели.
Софья Ивановна поправила дрожащей рукой какой-то журнал.
– Биологичка, так та однажды чуть веткой в походе не проткнула – такая злая на меня была! Я с парнем одним поспорил, что смогу бабочек наколоть на ветку – перед девчонками красовался. Накалывал, а сам от себя тошнотой давился… Перед Анной Дмитриевной потом стыдно было…
– Викторовной – машинально поправила Софья Ивановна.
– Мать до сих пор не знает, что меня на второй год оставляли – усмехнулся Мотыльков – Думал, брошусь в реку, хоть кому-то станет жаль меня, мертвого… Ольга тогда, одноклассница, помогла… поцеловала. Я так обалдел, что умирать раздумал. Так просто и так нежно поцеловала… Вышла замуж за меня – голос Мотылькова внезапно осел, стал густым, хриплым – Все думал, почему она стала моей женой, потом понял: из жалости. Мать безалаберная, учеба не дается, ростом не вышел, это потом я после армии возмужал, а тогда на самом деле мелким был. Прониклась, одним словом!..
– Зря ты так, может Оля любила тебя – осторожно сказала Софья Ивановна.
– “Зря!” – горько повторил Мотыльков – Бросила она меня, няня. Пять лет пожила и бросила. Теперь у нее муж, дочь, любимая работа. Ничего мне не оставила, кроме боли. Веришь, иногда просыпаюсь, а подушка мокрая. И женщины были, хорошие, заботливые, с одной лет семь прожил, а про девчонку с белыми волосами думать боюсь – запью. Из-за нее карьеру на работе сделал, стал директором фабрики. Ты бы подумала, что второгодник Мотыльков станет директором фабрики? А я стал! По всей Западной Европе прокатился, в Канаду слетал, новые технологии ввел, лучших художников к себе переманил! – Мотыльков перевел дыхание и слегка шевельнул забинтованной рукой – А для чего? Ну самоутвердился, ну доказал себе, что чего-то стою, а дальше? Игрушки выпускаю для чужих детей, в дом прихожу, где нет любимой женщины, мать счастлива в браке, звонит иногда, вон картошки принесла, хотя знает, что сейчас нужны каши да соки. Ослика поставила на тумбочку, говорит, что талисман счастья… Я сам отпустил управление, няня. Сам.
Мотыльков замолчал, глядя потухшими глазами в потолок. Софья Ивановна тоже ничего не произносила. Пальцы ее беспокойно теребили края халата. Губы едва заметно подрагивали. Наконец, она позвала:
– Сеня…
Дверь в палату вдруг отворилась и вошла сестричка со шприцем в руках. При виде Софьи Ивановны она строго сдвинула брови и сказала:
– Всякое общение пациенту категорически запрещено! Мы даже отключили телефон, чтобы его не беспокоили. Прошу вас покинуть палату.
Софья Ивановна растерянно развела руками.
– Я не потерла фрукты…
– Сами справимся – успокоила сестричка и жестом указала Софье Ивановне на дверь.
– Да, да, – заторопилась та. Через голову сестрички успела крикнуть – Сеня, а знаешь, приезжай в гости. Туда, где учился. Ко мне! Харьковская двадцать, квартира пять. Я тебе пирог испеку, чаю попьем, поговорим. Я буду очень ждать!
И уже выдворенная из палаты, она услышала тихое:
– Спасибо… Софья Ивановна.

Вернувшись домой, Софья Ивановна первым делом спрятала в свой письменный стол крохотного пластмассового кузнечика, которого с великим трудом отыскала в одном из Домов детской игрушки. Кузнечик держал в лапках коричневую скрипку и взирал на мир большими грустными глазами.
Затем Софья Ивановна позвонила старшей Лебедкиной. Услыхав, что бывший зять в больнице, та хмыкнула.
– Как был неудачником, так и остался.
– Послушайте, ну станьте же людьми! – вспылила Софья Ивановна – Он нуждается в поддержке. Пять лет человек прожил с вашей дочерью, а вы их вычеркиваете, будто пять минут… Он не неудачник, ему просто никто не помог в трудную минуту. Хотя бы проведайте, денег на дорогу я вам достану.
Софья Ивановна ждала, что старшая Лебедкина бросит трубку, но та после паузы спросила:
– Он что, серьезно болен?
– Он серьезно одинок. Если его поддерживать, то Сеня обязательно поднимется. Оля похоже была и остается его единственной любовью и ваше посещение может стать для него неожиданным, но очень эффективным болеутоляющим.
– Я знаю, что Мотыльков после развода сильно пил. Потом как-то справился… Но не могу же я ему обещать Олино расположение!
– Дело не в этом, – поморщилась Софья Ивановна – а в элементарной заботе. Разве вам самой незнакомо ощущение собственной заброшенности, когда от дочери долго нет писем, когда подруги заняты своими проблемами.
– Давайте адрес больницы – сказала старшая Лебедкина – и свой телефон. Я позвоню, когда вернусь.
На следующий день вечером к ней на дежурство заглянула Анечка Громова. Школа была пуста и тиха. Дети отдыхали на каникулах, учителя уходили рано. Софья Ивановна даже скучала без неугомонного топота ног, без веселых вскриков девчонок. К тому же, ей не терпелось отдать Гальке Дубининой крохотного кузнечика. Софья Ивановна просто таяла от удовольствия, предвкушая как замрет в немом восторге юная сказочница.
Анечка принесла пирожков с творогом и баночку вишневого варенья. Вскипятив воду, они сели пить чай.
– Ты ни за что не поверишь, но со мной приключилась необыкновенная история, – начала Софья Ивановна.
Анечка громко прихлебнула из блюдечка.
– Ко мне явился призрак…
– Ты нарочно такие гадости говоришь на ночь глядя? – полюбопытствовала Анечка.
Софья Ивановна замахала руками.
– Нет, нет, не волнуйся, никаких замков и кровавых историй. Всего лишь призрак Мотылькова… – и Софья Ивановна поведала подруге о своих переживаниях, раздумьях и похождениях.
– Пойми, суть не в том, что я чувствую свою вину, хотя это тоже немаловажно – сказала она, завершая рассказ – Я вдруг поняла, какую ношу в виде 7 “Б” тогда на себя взвалила. Ношу, потому что другого слова я не нахожу. За них надо было болеть, отвечать, их надо было вытаскивать, если забредали в болото. Я не оценила тогда веса этой тяжести и сбросила, как только стрелочка весов зашкалила. Может, и не призрак вовсе являлся, а сознание не давало мне покоя. Сознание того, что что-то недоделано в этой жизни, что-то осталось незавершенным. Будто ложишься спать и мучительно вспоминаешь – какая-то деталь дня пропала. Где она? Как ее найти? И каждую ночь одна и та же мука: куда девался промежуток от и до…
Подумать только, через тридцать с лишним лет мне вдруг пришло в голову, что и сына своего я где-то потеряла. нет, он вполне благополучный инженер, но что его угнетает и радует я давно не знаю. Не потому что не люблю его – наоборот, горжусь и ценю, – а потому, что в один прекрасный момент сработал синдром 7 “Б”: стало тяжело – сбросила. Ему бы поговорить о девчонке, в которую влюблен, а я все видела его таким, каким он меня устраивал. Вот и остались в разных мирах. Он в своем, я – в своем.
– Мне кажется, ты сильно преувеличиваешь – слегка раздраженно заметила Анечка – На пенсии мы все начинаем потихоньку сходить с ума.
– Ну вот, – вздохнула Софья Ивановна – ты все-таки мне не поверила.
– Почему? – ответила Анечка – Ты выглядишь вполне нормальным человеком, только не строй из себя мученицу.
– Ах, все не так просто – покачала головой Софья Ивановна – Мне вдруг стало холодно от себя, той, и я представила, а каково же было детям.
– Тебя послушать – монстры с указками в руках, а не учителя. Будто нам больше нечего было делать, как преподносить 7 “Б” свою любовь на блюдечке с золотой каемочкой! Перестань! Это несправедливо по отношению к прошлому. Оно было разным. И если в нем случались ошибки, это не значит, что ты – бездушный человек. Не все ошибки неисправимы, и, Соня, прошу не забывать, мы были очень молоды. А молодости многое простительно.
Анечка с некоторым шумом собрала грязную посуду и отправилась ее мыть.
Софья Ивановна почему-то подумала о Гальке Дубининой. Как та сидит сейчас в до блеска вычищенной квартире и пока папа смотрит телевизор или говорит по телефону, сочиняет сказки. Про звезды, про ручьи, про листики. И все сказки заканчиваются грустно, потому что все они – об ее одиночестве.
Потом Софья Ивановна представила, как пригласит Гальку к себе, накормит пирожками и булочками, затем они напишут письмо в редакцию какого-нибудь детского журнала с просьбой напечатать Галькины произведения, журнал ответит согласием, и счастливая Галька прибежит к ней однажды, размахивая глянцевой обложкой.
Выздоровев, приедет Мотыльков. Она предложит ему пожить в комнате внучки (та как раз уедет на дачу). Вечерами они будут сидеть на кухне в аппетитном запахе жареной картошки, пить чай или кофе и беседовать. Мотыльков расскажет о своей жизни, работе, пожалуется на жуткую загруженность. Признается, что втайне мечтает бросить все к чертовой бабушке и убраться в самую захудалую деревушку. После кухонных бесед ему станет намного легче. Спать он будет гораздо спокойнее, и мысли о жизненной несостоятельности постепенно уйдут…
– Соня!
Софья Ивановна встрепенулась и повернула голову. Анечка смотрела на нее глазами, полными ужаса.
– Соня! Там… в оранжерее…
Софья Ивановна заботливо усадила подругу на диван. Дала глотнуть воды. Анечка пришла в себя и, пугливо оглянувшись на дверь, спросила:
– Соня, ты ничего не видела?
Софья Ивановна покачала головой.
Анечка торопливо сглотнула и погрозила двери пальцем. Через секунду она жалобно всхлипнула.
– Со-оня, в оранжерее… привидение! В школьной форме! С белым фартучком! Со-оня, я узнала ее! Ленка Сумкина из 9 “А”! Со-оня!
Софья Ивановна погладила Анечку по голове, смиренно вздохнула и пошла забирать оставленную подругой посуду.

Продолжение.
Начало в “УГ” NN13-18