Наталья АЛЕКСЮТИНА Призрак Мотылькова

Обнаружив, что Мотыльков лежит в больнице, Софья Ивановна решает проникнуть туда любыми способами! Даже если для этого ей придется пойти на хитрость.

Софья Ивановна твердо солгала, что трудилась когда-то в клинике для душевнобольных и теперь ей ничего не страшно.
– Прописка у вас местная? – поинтересовался женский голос.
– Конечно, – опять солгала Софья Ивановна.
– Хорошо, передайте трубочку охраннику, – смирились на том конце провода.
Софья Ивановна торжествовала победу. Дальнейшие ее действия были точны и быстры, словно всю жизнь она только и делала, что проникала в больничные корпуса. Прежде всего Софья Ивановна сдала верхнюю одежду в гардероб. Поднявшись на лифте на третий этаж, обнаружила, что ошиблась отделением. Тем не менее не преминула этим воспользоваться. У служебного туалета алело грозное требование: “Входя, сними халат!”. Кто-то требование выполнил – халат висел. Схватив его, Софья Ивановна стремительно кинулась наверх. Там, на полутемной, задымленной лестнице, торопливо оделась. Отдышавшись, отыскала, наконец, хирургию.
В широком длинном коридоре стояли каталки. Пахло кислыми щами. Софья Ивановна задохнулась от странного ощущения, что все это ей знакомо, где-то она это уже видела. Белый, чистый коридор. Человек на каталке с седыми волосами, прилипшими к коже. Голос врача: “Мотылькова, в пятую палату!..” Сон! Ее тяжкий ночной сон, когда ожидание призрака ни к чему не привело. Он не явился.
“Неужели я все это чувствовала, – вздрогнула Софья Ивановна. – Или он мне так отчетливо подсказывал?”
– Вы к нам? – весело спросила Софью Ивановну пробегавшая мимо сестричка.
Та быстро нашлась.
– Я из неврологии. Вот, просили Мотылькову передать…
– А-а, он в пятой, в боксе, – кивнула сестричка. – Если фрукты, то потрите.
– Хорошо, хорошо, – заспешила вперед Софья Ивановна.
Сколько раз она обдумывала их встречу! Сколько проигрывала диалогов! Представляла жесты, движения. Мотыльков устало улыбался – она рисовала ему налаживающуюся жизнь. Мотыльков грубил и замыкался – она брала его вниманием и заботой. Мотыльков сидел в тюрьме и писал истеричные письма – она внушала, что путь к спасению идет через всепрощение. Но сейчас ничего этого не требовалось: Мотыльков спал.
Софья Ивановна узнала его сразу, хотя в ее фантазиях он оставался подростком. Что-то детское она увидела и сейчас в крупном седом мужчине. Выражение лица его во сне было светлым и беззащитным. Над розовой мочкой уха кудрявился волос. На тумбочке в окружении таблеток и пузырьков с каплями стоял смешной коричневый ослик, повернутый мордочкой к больному.
Софья Ивановна тихо затворила за собой дверь.
Неприятной больничной атмосферы в палате не чувствовалось из-за свежего больничного белья с пестрым рисунком, ватного одеяла и маленького телевизора в углу. На стеклянном столике, напротив кровати, в беспорядке лежали разнообразные газеты и журналы. Рядом, на стуле, стояла кастрюлька, накрытая махровым полотенцем. Судя по запаху, в ней была недавно сваренная картошка.
Софья Ивановна аккуратно положила пакет с гостинцами на столик. Недолго посидев, решила написать Мотылькову записку, но раздумала. Встала. Однако взявшись за дверную ручку, услышала тихий голос:
– Нянечка, посидите.
Софья Ивановна села.
Одеяло чуть-чуть сползло в сторону, и она заметила, что шея и грудь у Мотылькова в гипсе.
Сердце Софьи Ивановны дрогнуло.
– Долго я спал?
– Нет, чуть-чуть, – успокоила Софья Ивановна. – Самое страшное позади.
Она увидела, как Мотыльков улыбнулся уголком рта.
– Позади… Я сам отпустил управление и слетел с моста.
Софья Ивановна промолчала, внутренне сжавшись.
– Я хотел этого, няня. – Мотыльков вдруг попытался приподняться, но глухо застонал.
Софья Ивановна испуганно вскочила и похлопала его по одеялу.
– Лежи, лежи, Сеня! Вставать еще нельзя!
– А я встану?
– Обязательно! – с горячностью заявила Софья Ивановна. – На то ты и выжил.
Мотыльков долго не отзывался, потом медленно заговорил:
– Называю тебя няней, а у самого ее никогда не было. Но так ласково получается: ня-ня… И матери-то почти не было: одни записки помню: “разогрей, сходи в магазин, убери в комнате”. Все ей некогда было. Встанет утром и упорхнет, а то и вообще не возвращается. Личную жизнь налаживала. Я ей своим рождением ее подпортил… Думаешь, легкого поведения была? Не-ет, просто я не вовремя родился. Куда ей молодость и красоту девать? Не на меня же тратить.
Мотыльков устало вздохнул.
– Поспи, Сеня, – попросила Софья Ивановна.
– В реанимации отоспался, – пошутил Мотыльков. – Знаешь, что странно? Все детство чудилось, девчонка с белыми волосами, школа. Учителя разные. Будто сижу я в классе и отвечаю урок Софочке… была у нас такая молоденькая литераторша… а она улыбается и никак не хочет поверить, что я его выучил… не любили меня преподаватели.
Софья Ивановна поправила дрожащей рукой какой-то журнал.
– Биологичка, так та однажды чуть веткой в походе не проткнула – такая злая на меня была! Я с парнем одним поспорил, что смогу бабочек наколоть на ветку – перед девчонками красовался. Накалывал, а сам от себя тошнотой давился… Перед Анной Дмитриевной потом стыдно было…
– Викторовной, – машинально поправила Софья Ивановна.
– Мать до сих пор не знает, что меня на второй год оставляли , – усмехнулся Мотыльков. – Думал, брошусь в реку, хоть кому-то станет жаль меня, мертвого… Ольга тогда, одноклассница, помогла… поцеловала. Я так обалдел, что умирать раздумал. Так просто и так нежно поцеловала… Вышла замуж за меня, – голос Мотылькова внезапно осел, стал густым, хриплым. – Все думал, почему она стала моей женой, потом понял: из жалости. Мать безалаберная, учеба не дается, ростом не вышел, это потом я после армии возмужал, а тогда на самом деле мелким был. Прониклась, одним словом!..
– Зря ты так, может, Оля любила тебя, – осторожно сказала Софья Ивановна.
– “Зря!” – горько повторил Мотыльков. – Бросила она меня, няня. Пять лет пожила и бросила. Теперь у нее муж, дочь, любимая работа. Ничего мне не оставила, кроме боли. Веришь, иногда просыпаюсь, а подушка мокрая. И женщины были, хорошие, заботливые, с одной лет семь прожил, а про девчонку с белыми волосами думать боюсь – запью. Из-за нее карьеру на работе сделал, стал директором фабрики. Ты бы подумала, что второгодник Мотыльков станет директором фабрики? А я стал! По всей Западной Европе прокатился, в Канаду слетал, новые технологии ввел, лучших художников к себе переманил! – Мотыльков перевел дыхание и слегка шевельнул забинтованной рукой. – А для чего? Ну самоутвердился, ну доказал себе, что чего-то стою, а дальше? Игрушки выпускаю для чужих детей, в дом прихожу, где нет любимой женщины, мать счастлива в браке, звонит иногда, вон картошки принесла, хотя знает, что сейчас нужны каши да соки. Ослика поставила на тумбочку, говорит, что талисман счастья… Я сам отпустил управление, няня. Сам.
Мотыльков замолчал, глядя потухшими глазами в потолок. Софья Ивановна тоже ничего не произносила. Пальцы ее беспокойно теребили края халата. Губы едва заметно подрагивали. Наконец, она позвала:
– Сеня…
Дверь в палату вдруг отворилась и вошла сестричка со шприцем в руках. При виде Софьи Ивановны она строго сдвинула брови и сказала:
– Всякое общение пациенту категорически запрещено! Мы даже отключили телефон, чтобы его не беспокоили. Прошу вас покинуть палату.
Софья Ивановна растерянно развела руками.
– Я не потерла фрукты…
– Сами справимся, – успокоила сестричка и жестом указала Софье Ивановне на дверь.
– Да, да, – заторопилась та. Через голову сестрички успела крикнуть, – Сеня, а знаешь, приезжай в гости. Туда, где учился. Ко мне! Харьковская двадцать, квартира пять. Я тебе пирог испеку, чаю попьем, поговорим. Я буду очень ждать!
И уже выдворенная из палаты, она услышала тихое:
– Спасибо… Софья Ивановна.

Вернувшись домой, Софья Ивановна первым делом спрятала в свой письменный стол крохотного пластмассового кузнечика, которого с великим трудом отыскала в одном из Домов детской игрушки. Кузнечик держал в лапках коричневую скрипку и взирал на мир большими грустными глазами.
Затем Софья Ивановна позвонила старшей Лебедкиной. Услыхав, что бывший зять в больнице, та хмыкнула.
– Как был неудачником, так и остался.
– Послушайте, ну станьте же людьми! – вспылила Софья Ивановна – Он нуждается в поддержке. Пять лет человек прожил с вашей дочерью, а вы их вычеркиваете, будто пять минут… Он не неудачник, ему просто никто не помог в трудную минуту. Хотя бы проведайте, денег на дорогу я вам достану.
Софья Ивановна ждала, что старшая Лебедкина бросит трубку, но та после паузы спросила:
– Он что, серьезно болен?
– Он серьезно одинок. Если его поддерживать, то Сеня обязательно поднимется. Оля похоже была и остается его единственной любовью и ваше посещение может стать для него неожиданным, но очень эффективным болеутоляющим.
– Я знаю, что Мотыльков после развода сильно пил. Потом как-то справился… Но не могу же я ему обещать Олино расположение!
– Дело не в этом, – поморщилась Софья Ивановна – а в элементарной заботе. Разве вам самой незнакомо ощущение собственной заброшенности, когда от дочери долго нет писем, когда подруги заняты своими проблемами.
– Давайте адрес больницы – сказала старшая Лебедкина – и свой телефон. Я позвоню, когда вернусь.
На следующий день вечером к ней на дежурство заглянула Анечка Громова. Школа была пуста и тиха. Дети отдыхали на каникулах, учителя уходили рано. Софья Ивановна даже скучала без неугомонного топота ног, без веселых вскриков девчонок. К тому же, ей не терпелось отдать Гальке Дубининой крохотного кузнечика. Софья Ивановна просто таяла от удовольствия, предвкушая как замрет в немом восторге юная сказочница.
Анечка принесла пирожков с творогом и баночку вишневого варенья. Вскипятив воду, они сели пить чай.
– Ты ни за что не поверишь, но со мной приключилась необыкновенная история, – начала Софья Ивановна.
Анечка громко прихлебнула из блюдечка.
– Ко мне явился призрак…
– Ты нарочно такие гадости говоришь на ночь глядя? – полюбопытствовала Анечка.
Софья Ивановна замахала руками.
– Нет, нет, не волнуйся, никаких замков и кровавых историй. Всего лишь призрак Мотылькова… – и Софья Ивановна поведала подруге о своих переживаниях, раздумьях и похождениях.
– Пойми, суть не в том, что я чувствую свою вину, хотя это тоже немаловажно – сказала она, завершая рассказ – Я вдруг поняла, какую ношу в виде 7 “Б” тогда на себя взвалила. Ношу, потому что другого слова я не нахожу. За них надо было болеть, отвечать, их надо было вытаскивать, если забредали в болото. Я не оценила тогда веса этой тяжести и сбросила, как только стрелочка весов зашкалила. Может, и не призрак вовсе являлся, а сознание не давало мне покоя. Сознание того, что что-то недоделано в этой жизни, что-то осталось незавершенным. Будто ложишься спать и мучительно вспоминаешь – какая-то деталь дня пропала. Где она? Как ее найти? И каждую ночь одна и та же мука: куда девался промежуток от и до…
Подумать только, через тридцать с лишним лет мне вдруг пришло в голову, что и сына своего я где-то потеряла. нет, он вполне благополучный инженер, но что его угнетает и радует я давно не знаю. Не потому что не люблю его – наоборот, горжусь и ценю, – а потому, что в один прекрасный момент сработал синдром 7 “Б”: стало тяжело – сбросила. Ему бы поговорить о девчонке, в которую влюблен, а я все видела его таким, каким он меня устраивал. Вот и остались в разных мирах. Он в своем, я – в своем.
– Мне кажется, ты сильно преувеличиваешь – слегка раздраженно заметила Анечка – На пенсии мы все начинаем потихоньку сходить с ума.
– Ну вот, – вздохнула Софья Ивановна – ты все-таки мне не поверила.
– Почему? – ответила Анечка – Ты выглядишь вполне нормальным человеком, только не строй из себя мученицу.
– Ах, все не так просто – покачала головой Софья Ивановна – Мне вдруг стало холодно от себя, той, и я представила, а каково же было детям.
– Тебя послушать – монстры с указками в руках, а не учителя. Будто нам больше нечего было делать, как преподносить 7 “Б” свою любовь на блюдечке с золотой каемочкой! Перестань! Это несправедливо по отношению к прошлому. Оно было разным. И если в нем случались ошибки, это не значит, что ты – бездушный человек. Не все ошибки неисправимы, и, Соня, прошу не забывать, мы были очень молоды. А молодости многое простительно.
Анечка с некоторым шумом собрала грязную посуду и отправилась ее мыть.
Софья Ивановна почему-то подумала о Гальке Дубининой. Как та сидит сейчас в до блеска вычищенной квартире и пока папа смотрит телевизор или говорит по телефону, сочиняет сказки. Про звезды, про ручьи, про листики. И все сказки заканчиваются грустно, потому что все они – об ее одиночестве.
Потом Софья Ивановна представила, как пригласит Гальку к себе, накормит пирожками и булочками, затем они напишут письмо в редакцию какого-нибудь детского журнала с просьбой напечатать Галькины произведения, журнал ответит согласием, и счастливая Галька прибежит к ней однажды, размахивая глянцевой обложкой.
Выздоровев, приедет Мотыльков. Она предложит ему пожить в комнате внучки (та как раз уедет на дачу). Вечерами они будут сидеть на кухне в аппетитном запахе жареной картошки, пить чай или кофе и беседовать. Мотыльков расскажет о своей жизни, работе, пожалуется на жуткую загруженность. Признается, что втайне мечтает бросить все к чертовой бабушке и убраться в самую захудалую деревушку. После кухонных бесед ему станет намного легче. Спать он будет гораздо спокойнее, и мысли о жизненной несостоятельности постепенно уйдут…
– Соня!
Софья Ивановна встрепенулась и повернула голову. Анечка смотрела на нее глазами, полными ужаса.
– Соня! Там… в оранжерее…
Софья Ивановна заботливо усадила подругу на диван. Дала глотнуть воды. Анечка пришла в себя и, пугливо оглянувшись на дверь, спросила:
– Соня, ты ничего не видела?
Софья Ивановна покачала головой.
Анечка торопливо сглотнула и погрозила двери пальцем. Через секунду она жалобно всхлипнула.
– Со-оня, в оранжерее… привидение! В школьной форме! С белым фартучком! Со-оня, я узнала ее! Ленка Сумкина из 9 “А”! Со-оня!
Софья Ивановна погладила Анечку по голове, смиренно вздохнула и пошла забирать оставленную подругой посуду.

Продолжение.
Начало в “УГ” NN13-19