Наталья Алексютина Иллюзия Маленькая повесть

В то утро город был восхитителен!
Солнечный, легкий, он словно и не стоял вовсе, а плыл в небе. В лужах скользили щепки с лоскутами вместо парусов. Фонтанка затопила ступени набережной.
В то утро Даша увидела его. Он шагал ей навстречу торопливо и широко. Солнечные лучи били ему прямо в лицо, и он жмурился. Как кот. Его сморщенный нос рассмешил Дашу, и она невольно улыбнулась.
– Что ты смеешься? – спросил он, и Даша, услышав в его голосе звенящую нотку, поняла, что он обиделся. И ужасно удивилась.
Какой странный чудак, подумала она. Фыркнула пренебрежительно и пошла на работу, где забыла и праздничное утро, и счастливого прохожего. На работе Даша работала.

Чудак напомнил о себе сам. Когда основной поток рабочих уже прошел и в помещении стало сумрачно, пусто и тихо, он появился в Дашином буфете, купил коробку яблочного сока и сел за стол. Уперся спиной в стену и уставился на Дашу враждебным взглядом. Изучающим и в то же время убежденным, что в результате он ничего замечательного не увидит.
Даша отсчитала сдачу, ссыпала ее в тарелочку и пригласила забрать. Каково же было ее изумление, когда он жестом приказал: принеси! У Даши дух захватило. Она даже поперхнулась. И… зажав в ладони мелочь, отнесла ее странному посетителю.
Сдачу он не взял.
После его ухода Даша обругала себя, сгребла деньги и в который раз поклялась бросить работу буфетчицы. Но скоро угомонилась и присела на подоконник. Что-то ее тревожило и в этом маленьком происшествии. Она старательно выстроила в памяти все случившееся и отчего-то расстроилась…
Даша отыскала то, что не давало ей покоя. Взгляд. Его взгляд. Не тот враждебный, а иной. Почти неуловимый. Какой бывает у людей, застигнутых врасплох. Это был взгляд незащищенный. Видишь, говорил он, это я, настоящий и искренний, и мне странно, что ты видишь меня таким. Даша покраснела и тряхнула головой. Ей стало неловко, словно она только что подглядела за раздетым человеком. И чтобы отогнать от себя этот взгляд, Даша самоотверженно принялась за работу.

Работала Даша всегда до последней минутки. А после медленно шла по набережной Фонтанки, задирая голову и любуясь фасадами строгих петербургских домов. Останавливалась перед сфинксами Египетского моста и, на секунду удаляясь от уличного шума, пропадала в каком-то изумительном сочетании предзакатного пурпура с позолотой каменных грив.
Даше некуда было спешить. Жила она в трехкомнатной коммуналке с безнадежно злой соседкой и квартирантом-студентом, которого почти никогда не было дома. Отношения с соседкой складывались невеселые. Собственно, они друг друга категорически не выносили и поэтому общались исключительно с помощью записок, да и то если это было уж очень необходимо.
Правда, иногда на соседку нападал эпистолярный зуд, и она забрасывала Дашин кухонный стол посланиями. Скандального содержания. То Даша сто лет не чистила ванную, то отливала суп из соседкиной кастрюли, то громко стучала каблуками, проходя по коридору. Даша отвечала молчанием. У соседки был сорокалетний сын-шизофреник, и Даша, вспоминая его тусклые, безучастные глаза, всякий раз жгла скомканные письмена в туалете и ничего ей не говорила.
Впрочем, сочинив про Дашу приключенческий роман, соседка выдыхалась и месяца два жила спокойно, никому не желала гадостей и даже не избегала встреч в общей прихожей.
Иногда Даша заставала соседку сидящей на кухне перед самым окном, с упавшей на правое плечо головой. В такие моменты Даша старалась ничего не готовить и вообще не мелькать по квартире. Вздрагивая всем телом, соседка ахала и глухо произносила:
– Говорит, что вместо люстры чья-то голова висит.
Как правило, тем же вечером несчастного шизофреника увозили в больницу…

Начальница предложила Даше халтуру – убирать по вечерам посуду в соседней столовой. И Даша пошла. Но если бы она знала, кто попадется ей на пыльной прокуренной лестнице, она бы изменила маршрут. А столкнулась Даша с безусловным чудаком. Нос к носу. Чудак был в том же сиреневом комбинезоне. Приподнял в удивлении бровь: Даша улыбнулась.
– Ты всегда такая веселая?
Даша с ужасом заметила, что чудак как-то странно произносит слова и ставит ударения не туда, куда следует.
– Ты замужем? – продолжал допрос чудак.
Даша мотнула головой. Чудак окинул ее с ног до головы оценивающим взглядом, задумался на мгновение и уверенно сказал:
– Вот почему ты веселая. Я тоже был веселый, пока не женился.
“Что ж она у тебя змея подколодная?” – подумала Даша, но вслух ничего не сказала и заспешила наверх, к новым обязанностям. Новые обязанности Дашу поразили. Оказывается, в столовой кормили иностранных рабочих. Контрактников. Даша перетрусила. Черт знает отчего, но руки у нее затряслись.
– Не дергайся, – грубовато поддержала Дашу повариха. – Чурки, они и есть чурки. Будут приставать, начальнику скажи, он им быстро… оторвет. Сам сказал.
Даша хмыкнула, но повариха на это строго отозвалась:
– А что ты думаешь, мужики везде мужиками остаются, лишь бы полапать кого. Это мы, старухи, им не нужны, а на вас, молодых, знаешь как таращатся!
Но все обошлось. Дашу никто не оскорбил, только зацокали одобрительно и загалдели на своем языке. Даше стало приятно, что ее так высоко оценили иностранные мужчины. Она приободрилась и поинтересовалась у поварихи:
– А начальник-то, про которого вы говорили, будет ужинать?
– Он уже поел. Их вообще-то несколько начальников, но по вечерам только этот ходит. Ты с ним поаккуратнее, повежливее, а то уж больно противный. Сядет и следи-ит за всеми, как сыч. Не разговаривает, не улыбается. Даша взялась было за поднос, уставленный грязными стаканами… и тут же поставила его обратно.
– А у начальника этого случайно не сиреневый комбинезон? – спросила она и получила утвердительный кивок. После этого Дашино беспокойство переросло в нечто такое, чего сама Даша не ожидала. В тревогу.

Следуя совету быть осторожней, Даша всячески избегала контактов с Милорадом (так оказалось звали безусловного чудака). Она всем улыбалась, махала в ответ тем, кто махал ей на прощание, выслушивала просьбы на исковерканном русском языке. Но этого, в сиреневом комбинезоне, обходила за версту. Боялась. Он отпугивал Дашу своей невыносимой настороженностью. Словно ждал, внутренне напрягшись, что Даша вот-вот выкинет какую-нибудь гнусную штучку и даст ему повод пожать плечами и утвердиться в мысли: да, да, именно это он предвидел.
Садился от всегда лицом к выходу, ставил локти на стол и опускал плечи. Так и сидел, сгорбленный, в ожидании своей порции. Все бы ничего, но взгляд его, тяжелый и пристальный, примагничивался к Даше. И Даша нервничала. Мысленно пробегала по опасным местам на своей одежде, мысленно поправляла прическу и мысленно говорила Милораду сильные русские слова. Впрочем, увлеченная работой, она выходила из положения просто и безболезненно: не замечала. То есть, конечно, видела его, здоровалась, подавала тарелку с едой, однако все это с прилежным безучастием. Чем и навлекла на себя его отвратительную выходку. Собирая как-то посуду после ужина, она обнаружила зверски перекрученную чайную ложку и, недолго думая, показала ее начальнику. Причем при показе укоризненно покачала головой.
Милорад, смерив ее пренебрежительным взглядом, отчетливо произнес: “Ха-ха-ха!” И отвернулся. Даша, красная, как томат, швырнула ложку и вылетела в подсобное помещение.
– Вот дика-арь! – выразила свое возмущение повариха, чем нисколько не утешила Дашу. Наоборот, повергла в состояние полной угнетенности. Даша не понимала, за ч т о ее так опозорили, и от этого испытывала настоящую боль.
Утром она открыла глаза раньше будильника и как-то просветленно улыбнулась. “Я ему нравлюсь”, – сказала себе Даша и снова улыбнулась. И вместе с ней улыбнулось сердце, которому она была обязана открытием.

Через два дня Милорад уезжал. На месяц. Прощаясь, он крепко пожал Даше руку, замялся, но потом тихо и виновато выдавил:
– Улыбайся свободно.
– И вы улыбайтесь, – торопливо посоветовала Даша. – Вам хорошо, когда улыбаетесь.
Милорад только вздохнул.
Потом уже, гуляя по набережной, Даша вспоминала его взгляд, и всю ее словно пронизывал северный ветер. Столько неподдельной грусти мерещилось ей в темных нерусских глазах, что, казалось, еще немного, и та повиснет на ресницах вязкими каплями.
Бьют его там, что ли? – с жалостью подумала Даша и замерла, представляя, как какая-то старая кочерга лупит согбенного Милорада.

Целых полмесяца она вспоминала о несчастном иностранце с нежностью. И с удивлением. По молодости ли, по наивности ли Даше всегда казалось, что все зарубежные люди счастливцы. И нет у них никаких поводов переживать, потому что их жизнь настроена на волну обязательного благополучия.
Шагая по вечерним улицам, она часто возвращалась мыслями к прощальному взгляду Милорада и искренне печалилась. Ей вовсе не хотелось, чтобы ему было плохо, и в то же время она как будто радовалась, что лицо его в тот момент показалось скорбным. Это выражение словно стирало отчуждение между ними. Даша немного стыдилась своих ощущений. Переходя пустынные в сумерках мосты, она останавливалась и, перегибаясь через гранитные ограждения, смотрела в воду. Темную и спокойную. Вода располагала к раздумьям. Как и сам город. Иногда казалось, что он тяжко вздыхал. Постанывал рассохшимися парадными. И вновь умолкал. Таинственный. Одинокий.
И Даша думала, что она тоже как-то очень одинока. В своей убогой коммуналке. В своем крохотном буфете. Вообще в мире. И ей до саднящей боли становилось жалко. И город. И себя. И Милорада.

А потом один из оставшихся конрактников начал настырно оказывать ей знаки внимания. Говорил корявые комплименты, угощал хрустящим печеньем и при любой возможности дотрагивался до Дашиной руки указательным пальцем.
Даша поначалу сердилась. Краснела. Огрызалась на пошлые шуточки всевидящей поварихи. А однажды застала себя у зеркала подкрашивающей губы в третий раз. И смягчилась.
Утром стала бодро вскакивать с постели, шевелить туловищем, имитируя гимнастику, и сжигать в туалете соседкины записки, не читая. А еще стала кокетливо поеживаться от внезапно приходящих воспоминаний – томных глазок Луки и его утробного возгласа: “Любови моя!”.
В конце концов она сдалась и отправилась с восторженным обожателем в бар – задрипанное помещение с шатающимися стульями. Гремела музыка, хохотали пьяные переростки, и Даша бездумно ковыряла ложечкой смесь фруктов со сливками. Лука нес неразборчивую чушь и тянул Дашу танцевать. Даша упиралась. До тех пор, пока не выпила коньяку. После этого она плясала все, со всеми и даже одна. Никогда еще ей не было так невыносимо весело.
Бар закрыли. На изломанной Садовой вдруг резко и головокружительно пахнуло наступающим летом. Даша почувствовала это так же явственно, как и поцелуй Луки. И ответила ему тем же. Всю ночь скрывал их Юсуповский садик, а утром вздохнул облегченно, шевеля влажной листвой.
Не очень довольный Лука воткнул в Дашины руки охапку сирени, поклялся на затейливом русском в вечной любви, и они расстались. До следующего вечера.

А вечером на ужине появился Милорад и крикнул на весь зал:
– Иде ты? Без тебя скучно.
От неожиданности она оступилась. И неприветливо взглянула на Милорада. Она не то чтобы рассердилась на него или обиделась, она просто отшатнулась. Внутренне отшатнулась. И не поверила его засиявшим глазам.
Впрочем, и Милорад с показной неспешностью отвернулся от Даши и переключил внимание на еду. Но когда ужин закончился, он остановил ее негромко и мягко:
– Можно на лифту?
Она вся напряглась, будто приготовилась взять опасный барьер. Но в лифт шагнула чрезвычайно храбро.
– Не боишься меня? – поинтересовался Милорад.
Она небрежно хмыкнула.
– Правильно, – согласился он. – Я все равно ничего не могу.
Даша приподняла брови.
– Я старый и больной.
Милорадовы глаза выражали странную серьезность, и ей стало очень неуютно от этого выражения. Помолчали. Потом он непринужденно спросил:
– Кто тебе нравится из моих ребят?
– Никто, – твердо ответила Даша.
– Не может быть.
Даша пожала плечами. А придя домой, расплакалась. В слезах и заснула. И приснился ей Милорад. Он обнимал ее белыми руками и нежно-нежно целовал. И так хорошо было Даше, так мучительно-сладко, что она проснулась. Открыла глаза. Посмотрела в окно. Одни звезды. Словно и неба нет, а лишь сплошная звездная синь.
Утро было пасмурным. Листья просили дождя. На карнизе, глухо воркуя, танцевал голубь. Она бросила в форточку хлебные крошки. И, глядя, как суетливо лакомится благодарная птица, подумала:
– Господи, влюбилась я, что ли?
С этого дня ей стало тяжело жить. Сто вариантов встреч прокручивалось в голове, и самыми важными в них были ее участие и забота. В своих мечтах Даша ласково глядела на Милорада. Подсовывала ему объемистые кусочки. Чмокала в оттопыренное ухо и теряла сознание от объятий.
Но странное дело, как только на лестнице раздавалось знакомое шарканье, сердце ее затворялось. Она леденела и фыркала, фыркала, фыркала своим залегшим носом. С безразличием разносила тарелки и смотрела куда-то поверх голов. На стены, в окна, на лампы. Будто таким образом старалась обмануть себя. И желала только одного – глядеть на Милорада. И ни на кого больше.
Она сражалась. Билась. Даша боролась и день ото дня теряла силы. Помогал ей в этом Лука. Он подмигивал ей заговорщически, пытался схватить за руку. Даша улыбалась ему рассеянно, но все внутри звенело каким-то обидным звоном.
Возвращаясь домой, она кидала сумку на пол, падала в куртке на диван и накрывала ладонью горячий лоб. Даша понимала, что ошиблась, что совсем она не нравится Милораду, что у него наверняка десять любовниц и вообще она выглядит полной дурой. Пила воду и опять дырявила взглядом потолок. По коридору шаркала соседка, измученно кашлял ее сумасшедший сын, и Даше казалось, что проститься с жизнью удивительно легко. В сырой петербургский вечер. Когда окна твои выходят в глубокий колодец и ты никому, никому не нужен…

Как-то утром, проснувшись и сразу оглохнув от звонкой птичьей самодеятельности, Даша вспомнила про свой день рождения. Летний. Воздушный. Ясный. Зовущий прочь от скуки и усталости. В долгие странствия. К вершине, где, стоя и держа ладонь козырьком, можно обнаружить, что все, оставленное позади, называется жизнью. И она не так уж бесцельна, какою казалась.
Она купила цветы и украсила ими столовую. В зале стало светло. Будто он похорошел от Дашиного внимания. Вилками, чашками, самоваром заблестел он взволнованно. Даже повариха заметила произошедшую с залом перемену.
– Тю-ю, – сказала она, – гвоздики! Твои, что ли?
Она кивнула.
– Ухажер подарил?
Под ухажером подразумевался Лука. Даша хотела уйти от ответа, нарочно кашлянув, но не успела. Прямо перед ней возник Милорад. Увидев цветы, он вежливо ткнул в них пальцем:
– Почему?
Заикаясь, призналась она в своем дне рождения. И странное дело, ей стало очень неловко. Даша как-то занервничала, засуетилась и было побежала прочь из зала, но Милорад спросил:
– Когда можно поздравить?
Даша развела руками. А на следующий день она обнаружила в подсобке шампанское и коробку конфет. Растерявшись, опустилась на стул и целую минуту смотрела бессмысленным взором на повариху.
– Тебе. В обед принес. Че девочкой-то прикидывалась?
Немного захмелевшая от шампанского, она возвращалась домой путем, которым еще не ходила. Окружным. Продлевая очарование белой ночи, когда мостики близ Никольской церкви кажутся зыбкими, а в плеске воды о гранит чудится добрый, таинственный шепот.
Дома Даша достала из сумки пустую конфетную коробку и осторожно прижала ее к груди. Подумала, что руки Милорада тоже касались блестящей обложки, и задохнулась от какого-то чудесного страха. А потом отложила коробку и провела по ней ладонью. Даша ощущала счастье. Счастье пропитывало ее насквозь, и она лежала, напоенная, до самого рассвета.
А утром нечаянно расколотила соседскую чайную кружку, стоящую на краю стола. Хозяйка сразу же вылетела из комнаты, затрясла худым кулаком и пригрозила, что вызовет участкового. Даша не поняла ее. Потому что не услышала. С тою же звонкостью, что и несколько часов назад, стучало ее сердце.
Она заболела. Она шла по неровным тротуарам с горестным выражением лица. Настолько горестным, что некоторые из прохожих оборачивались и смотрели ей вслед очень участливо. Пегая пыль асфальта, смоченная брызгами поливочных машин, липла к ее тапочкам, и она думала, что вот также неотвратимо и неизбежно ее сердце липнет к Милораду. И становилось еще грустнее. Сквозь пелену грусти она даже не узнала Луку. А когда поймала его удивленный взгляд, то обрадовалась как избавителю.
Лука весело ее поздравил, пригласил в зал и попытался обнять принародно. Даша отпрыгнула в сторону и тут же пожалела об этом, потому что его глаза сузились, губы скривились, а физиономия превратилась в кислый, увядший фрукт. Лука посчитал себя оскорбленным.
Вечером, под прохладой берез, она приняла из рук Луки жиденький букет и одарила его дружеским поцелуем. В кафе он принес ей коньяку. И вновь, как в прошлый раз, Даша почувствовала внутри себя невыносимое веселье, от которого хотелось плакать. “Отчего же так?” – подумала она и поглядела на Луку. И ведь не был он ей неприятен, не был. В сизом чаду кафе он казался очень даже симпатичным мужчиной. И смотрел на Дашу так, что ей делалось и приятно, и жутко. Потом он вез ее домой на такси. В подворотне, исписанной вдоль и поперек, рядом с мусорными бачками, они долго целовались, пока Лука не выдохнул тяжело: “Пойдем к тебе”. И Даша не возразила. Ничего не сказала.
И утром она была немногословна. Лука поцеловал ее в шею и нежно помахал рукой на прощание. Под дребезжанье буфетных холодильников с наслаждением пила она сок и сидела, задумавшись. Тоскливое осуждение самой себя не оставляло ни на минуту. Сходила на узкий Галерный мостик, словно надеясь избавиться там от навязчивого страдания. Но не избавилась. Все осталось по-прежнему.

После перерыва в буфет зашел Милорад. Даша не удивилась. Он улыбнулся:
– Гуляла вчера?
Даша покачала головой.
– Где гуляла?- опять спросил Милорад.
Даша назвала кафе.
-С кем? – улыбаться Милорад не переставал, и это выходило ужасно, потому что крошки сыпались у него изо рта – все это время он ел булочку.
– Ни с кем.
– Я все равно узнаю, – пообещал Милорад и скривил в улыбке уголки рта так, что Дашу передернуло. – Кто тебе нравится?
На этот вопрос она не могла соврать.
– Ты.
О, как высоко взметнулись Милорадовы брови! Как поспешно! Даша уловила это, зацепилась и приготовилась обороняться.
– Я-я?
– Ты, – грубо оборвала его Даша.
– Дашья, я старый развратник. Со мной нельзя связываться.
– Я и не связываюсь.
– Милорад слепил из мякиша шарик и сжал его в кулаке.
– Не рекомендую, – четко и выразительно сообщил он, на что Даша пожала плечами. На прощание он улыбнулся ей по-отечески и обнадежил:
– О кей, Дашья, мы поговорим об этом потом.
Он ушел. Она обслужила посетителей буфета быстро и нервно, и многие из них могли заметить, что пальцы у Даши немного дрожат и что деньги она пересчитывает по два раза.

Дома ждал сюрприз. Прямо под дверью с завидной аккуратностью были сложены осколки Дашиной чашки. С остроносым ежиком. Даша любила эту чашку, но то, что лежало сейчас у входа в комнату, любить уже было нельзя, и Даша выбросила осколки в мусорное ведро. Послание, полное обвинений Даши в проституции и мародерстве, она кинула соседке обратно на стол и закрылась у себя.
Ей необходимо было прислушаться к внутренней тишине. Такой глубокой и зловещей, какая возникает перед ненастьем. Она сидела у окна, слегка сгорбившись, и боялась этой тишины. То ли ей виделось, то ли чувствовалось, что там, впереди, маячит дорога, ведущая в самый беспросветный тупик. Милорад – вот кого считала она виновником будущей катастрофы. А в том, что беда состоится, она не сомневалась. Сердце ее болело, душа тосковала, и все в груди ныло, как от сухого кашля.

На следующий вечер он пришел в подсобку, сел на стул, уронив заляпанные краской перчатки. Повариха впилась в него настороженным взглядом. Даша спрятала руки под стол.
– Как ты, Дашья? – поинтересовался Милорад.
Она опустила ресницы.
– Мне нужна такая девушка, как Дашья. Хорошая и веселая, – вставая, подытожил Милорад.
Повариха оживленно всплеснула руками.
– Что же ты теряешься?
Даша замерла ни жива ни мертва.
У выхода Милорад обернулся и уныло обронил:
– Не судьба.
И Даша, успевшая поднять голову и поймать его ускользающий взгляд, поняла, всей своей трепещущей душой поняла: не судьба. И обессилела. До такой степени, что даже не смогла подняться со стула. Повариха с маслянистыми от только что съеденных пирожков губами говорила ей что-то. Даша соглашалась, но подняться не могла. Как и не могла сразу после работы отправиться домой. До поздней ночи сидела она в незнакомом глухом дворике, задавая себе вопросы и не находя ответа ни на один из них. Только перед сном, встав у окна, она сформулировала наконец суть тревожащих ее ощущений и бросила в лунное окно страдальческое: почему не судьба?

На это “почему” ответил сам Милорад, долгое время не появлявшийся в столовой. Он пришел, когда она уже и не чаяла его встретить. Она подала ему ужин, он повелительным жестом указал ей на стул. Даша села.
– Ты будешь гулять с Лукой? – спросил Милорад.
По тому, как ровно он задал вопрос, как бесстрастно посмотрел на нее, Даша поняла, что ничего хорошего этот разговор ей не принесет. Более того, Даша почувствовала неприязнь, исходящую от Милорада, и совсем расстроилась, потому что такой же неприязнью был полон ее дом. Милорад тихо и упрямо сказал:
– Слушай до конца! Любви нет, любовь – это иллюзия… образ. Человек счастлив, когда остается один на один с собой…
– Одиночество? Разве счастье в одиночестве?
– Не перебивай, – и надменно добавил, – Я… как это по-русски… жестокий, у меня система: не трогать женщин моих друзей.
…Не сразу, а только у Измайловского моста, почувствовала она, какая длинная рана образовалась на сердце. Отключенный семафор мигал оранжевым огнем, и Даше почудилось, что он монотонно повторяет одно и то же слово: конец, конец, конец. Она спустилась к воде.
Сумеречного цвета волны ласкали ступени. Билась о камни выброшенная пивная жестянка. И Даша подумала, что Фонтанку ей жальче себя.
После того, что ей сказал Милорад, после его жеста она поняла, что любить этого человека невозможно. И поняла, что полюбила его давно. С того самого восхитительного утра, какое редко бывает в Петербурге ранней весной. Шаги его, осторожные и легкие, голос его, глаза его, неуязвимые и беззащитные. Всю его нерусскую сущность полюбила Даша и даже издала глухой стон, осознав это сейчас.

И пришлось ей стонать еще не раз, потому что встречи с Милорадом превратились теперь в страшные пытки.
Вел он себя спокойно и сдержанно. Много работал. Работала и Даша. Все чаще она кричала на грузчика-пенсионера, не успевшего вовремя привезти булочки, все чаще отмалчивалась на шуточки постоянных покупателей и все чаще плакала в свой обеденный перерыв.
“Ты просто слишком одна”, – успокаивала себя Даша и снова плакала, а утерев лицо, грубила излишне веселым посетителям. Но не это послужило поводом для будущего поступка. Подтолкнули бродячие музыканты на одной из улиц. Оба пожилые, седые. Один из них играл на домре, другой – на гитаре. И до того замечательна была мелодия, слетающая с их тонких струн, до того нежна и тосклива, что она обвела всех слушателей слезящимися глазами и влюбилась в них мучительной русской влюбленностью.
И в тот же день, только глубоким вечером, она напилась в одиночестве и позвонила Милораду. Он ее не узнал. Когда узнал, удивился.
– Мне надо с тобой поговорить, – твердо сказала она.
– Это важно?
– Да.
– Хорошо, ты берешь машину, и я заплачу, – согласился Милорад и продиктовал адрес.

У подъезда ее никто не ждал. Она расплатилась с таксистом и поднялась на второй этаж.
Открывший дверь Милорад сделал изумленное лицо:
– Ты пьяная?
Она злорадно кивнула и прошла в комнату. Плюхнувшись на укутанную пледом софу, уставилась на Милорада дерзким взглядом и заявила, что никуда не уйдет, пока не скажет главного. Отчаяние лезло из нее, как тесто из мелкой посуды, и, казалось, висло, цеплялось за каждую вещь в этой замечательной квартире, потому что к каждой этой вещи прикасались Милорадовы руки. Даша понимала, что пропадает безвозвратно, и говорила ужасные слова:
– Знаешь, кто ты? Ты – самовлюбленный индюк. Ты гордишься только собой и ценишь только свои индюшачьи достоинства. Ты – эгоист. Так жить нельзя, так нельзя поступать с людьми. Ты за это заплатишь. И принципы твои – все это ложь!
Когда Дашин взгляд переметнулся на журнальный столик, где лежал раскрытый томик Пушкина, она даже переменилась в лице. Его присутствие среди вороха иностранных газет почему-то чрезвычайно взбесило ее, и Даша обозвала Милорада еще и ослом, скотом и бараном.
Все ответные Милорадовы слова она помнила плохо. И суть их состояла в том, что любви нет и он никого не любит, что у него десять любовниц, и все – очаровательные, и что он терпеть не может пьяных женщин. И что Даша ведет себя некультурно, и он не будет больше с ней разговаривать, и вообще она напомнила ему, что нужно позвонить давней знакомой.
И ведь позвонил же. Прямо при Даше. Какой-то Лене. И назначил свидание на завтра, на девять вечера.
А потом Милорад постелил Даше постель в зале и вышел, хлопнув дверью, в другую комнату.
И все завершилось. Ведь все имеет свой финал.
Даша посидела немного в тишине. Съела Милорадово яблоко. Полистала без интереса иностранные газеты. А затем встала и ушла. Она почувствовала главное: свою ненужность. И поняла, что отчаяние ее в Милорадовой квартире – это самое страшное отчаяние в ее небольшой бесхитростной жизни.
Хлюпая по затопленным дождем улицам, она жадно глотала сырой воздух и поднимала к небу заплаканные глаза. Но безмолвием отвечало небо. А в коммуналке она долго не попадала ключом в скважину. Соседка выскочила и закричала на нее смертным криком. И тогда Даша повернулась и сказала ей:
– Послушайте, разве вам мало, что он меня не любит?
Болела Даша долго. Две недели. Может, и умерла бы в беспамятстве, но в один из немногих просветов увидела соседку и приняла из ее рук белые и горькие порошки.
А чуть позже Дашу проведали несколько человек с работы. Принесли хлеба, сахара и немножко печенья, чтобы выздоравливающая себя побаловала.
Через месяц она вышла на работу в буфет. Улыбнулась приветливо грузчику-пенсионеру, и он ей улыбнулся в ответ. Поздоровался. Тепло так, ласково.
А утро какое было восхитительное! Все искрилось от оранжевого солнца. И чайки, и кусты сирени, и даже бездомные собаки. Даша ничего не сказала Милораду, только вскинула на него свои глубоко запавшие глаза.
– Иде была, Дашья?
В его голосе не было усмешки. Не было тревоги. Был покой. И покойно стало Даше. Лишь горькие складки обозначились у рта.
– Ты такая серьезная, ты влюбилась?
Милорад облокотился на холодильник. Даша покачала головой.
– Как ты живешь?
– Хорошо.
Он сбивчиво стал объяснять, что хотел бы жить по-другому, не так, но попал в колесо, и колесо завертелось, и сковали цепью принципы, и нет никакой возможности все это изменить…
Она отвернулась к окну и поглядела на кружащихся чаек. Они кричали редко и тоскливо, как покинутые дети.
– Я уезжаю, Дашья, – сказал Милорад. – Желаю тебе счастья, удачи и… любви. – В дверь буфета застучали, заколотили.
– До свиданья, Дашья… Не изжигай себя, как я, – улыбнулся Милорад и медленно направился к выходу. Она повернулась к окну и подумала, следя за чайками: “Вокруг столько солнца, но отчего же они так жалобно плачут?”