Найти чудо Виктор Некрасов и его Сталинград

Все честные книги о войне похожи друг на друга. Есть область правды, в которой писатель может продвинуться чуть дальше или о чем-то умолчать по самым разным соображениям. Сам Виктор Некрасов был недоволен своей книгой “В окопах Сталинграда”. Он считал, что в ней не вся правда. Для него это было равносильно лжи. И, как нравственный максималист, он постоянно к этому возвращался. Известное каждому пишущему самокопание не давало покоя…
Есть в литературе о войне и более эпические вещи. Но сила Некрасова не в этом. Навсегда врезается в память картина обреченного Сталинграда √ города, который еще не знает, что обречен. Вот главный герой Керженцев вместе со своим другом бродят по городу, к которому огненным потоком подкатывается война, и видят, как работает под легкомысленную музыку театр оперетты с франтами в цилиндрах и лаковых башмаках. Как пожилая женщина-библиотекарь выдает читателю том Бальзака и убедительно просит не мять страницы. Зная, что Сталинград будет вот-вот стерт с лица земли, невольно замираешь и пытаешься всмотреться как можно пристальней в эту едва уловимую границу войны и мира, понять что-то главное о человеке и в бессилии отступаешь, чтобы подступиться еще раз…
Во многом благодаря Некрасову и его старушке-библиотекарше мне удалось понять, что, может быть, победа в войне √ не в факте торжества над противником, а в том нравственном усилии, которое позволяет продолжать жить дальше.
Виктор Некрасов оказался в редкой по своему экзистенциальному опыту ситуации. Советский патриот и коммунист чистейшего разлива (произношу это без какой-либо неуместной иронии), он по собственному выбору покинул страну, которую любил и без которой с трудом представлял свое существование. Покинул вместе с мутной волной третьей эмиграции, не улучшая своего материального положения, а усугубляя внутренний разлад. Мне не удается вспомнить что-либо более ожесточенное в литературе третьей волны и самиздата, что-то более мучительное, чем его письмо “Кому это нужно?”. Лауреат Сталинской премии за роман, переведенный на 36 языков, получивший три тяжелых ранения на войне, измордованный непрекращающимися преследованиями, он все же предпочел уехать.
Каждый писатель военного поколения заставляет своего героя размышлять о происходящем с ним посреди ада. Каждый роман знает такие “стоп-кадры”, такие сюжетные остановки. У Некрасова они особенные и неповторимые. “Я помню одного убитого бойца. Он лежал на спине, раскинув руки, и к губе его прилип окурок. Маленький, еще дымившийся окурок. И это было страшнее всего, что я видел до сих пор на войне. Страшнее разрушенных городов, распоротых животов, оторванных рук и ног. Раскинутые руки и окурок на губе. Минуту назад были еще мысль, жизнь, желания. Сейчас √ смерть”.
Оппонент главного героя говорит, что спасти Россию может только чудо. А Керженцев, наблюдая за уходящими в закат и поющими солдатами, сразу же находит это “чудо”. “А вот в песне той, в тех простых словах о земле, жирной, как масло, о хлебах, с головой закрывающих тебя, было что-то… Я даже не знаю, как это назвать. Толстой называл это скрытой теплотой патриотизма. Возможно, это самое правильное определение. Возможно, это и есть чудо…”
Виктор Некрасов даже за границей не утратил той глубинной, корневой человеческой мощи, свойственной нашему солдату. Французский хирург, делавший ему в 1975 году операцию, вышел и покачал головой. “Это француз? Любой из наших умер бы еще пять дней назад”. Виктор Некрасов прожил еще двенадцать лет.

Александр МЫЗНИКОВ