На свете счастья нет? Или философия на пустом месте

Русский язык, как и любой другой естественный язык, отражает определенный способ восприятия мира. Совокупность представлений о мире, заключенных в значении разных слов и выражений русского языка, складывается в некую единую систему взглядов и предписаний, которая в той или иной степени разделяется всеми говорящими по-русски.

При этом существенно, что представления, формирующие картину мира, входят в значения слов в неявном виде. Пользуясь словами, содержащими неявные, «фоновые», смыслы, человек, сам того не замечая, принимает и заключенный в них взгляд на мир. Напротив, смысловые компоненты, которые входят в значение слов и выражений в форме непосредственных утверждений и составляют их смысловое ядро, могут быть (и нередко бывают) осознанно оспорены носителями языка. Поэтому они не входят в языковую картину мира, общую для всех говорящих на данном языке.Поскольку конфигурации идей, заключенные в значении слов родного языка, воспринимаются говорящим как нечто само собой разумеющееся, у них возникает иллюзия, что так вообще устроена жизнь. Но при сопоставлении разных языковых картин мира обнаруживаются значительные расхождения между ними, причем иногда весьма нетривиальные.Так, многие слышали, что время от времени разные социологические службы составляют «индексы счастья». Вот, например, результат одного из таких опросов: Американский фонд World Value Survey (WVS) в очередной раз определил список самых счастливых стран мира. Согласно исследованию наиболее счастливыми ощущают себя датчане. На втором месте – жители Пуэрто-Рико, на третьем – колумбийцы. Россия с ее нестабильным климатом и бурно развивающейся экономикой по заключению WVS и вовсе находится на 88-м месте с коэффициентом счастья минус 1,01. К сожалению, авторы таких опросов не учитывают того, что в разных языках слово «счастье» имеет несколько разное значение.В традиционной русской языковой картине мира счастье понимается как везение, когда счастливо складываются обстоятельства. Счастье-везение, целиком принадлежащее сфере бытового, иллюстрируется такими примерами, как монетка на счастье; счастливый случай; ему улыбнулось счастье; это счастье, что…; какое счастье!; кто счастлив в картах, тот несчастлив в любви. Оно не зависит от личных усилий и заслуг человека, ср. характерную пословицу Дуракам счастье. Поэтому рассчитывать на счастье в традиционной русской картине мира близко к тому, чтобы надеяться на авось, и подобно расчету на авось может оцениваться невысоко. Невысокая оценка счастья находит отражение и в литературе. Упомянем ироническое обыгрывание скептического отношения к счастью-удаче в рассказе Аверченко «О шпаргалке»: Есть даже такие лица, которые отрицают пользу шпаргалок. Большей частью это лица, надеющиеся на свое счастье, но экзамены, как и всякая игра, тогда только и хороши, когда призывается на помощь счастью и некоторая заботливость, и труд. (Трудом мы называем добросовестное и тщательное изготовление шпаргалок по вышеприведенным образцам.) А счастье, а русское знаменитое «авось» – вещи слишком гадательные, и не всегда они вывозят. Но скепсис по отношению к счастью распространяется и на счастье, понимаемое как ‘чувство или состояние полного удовлетворения’. Как известно, Пушкин считал, что на свете счастья нет. Здесь существенно и то, что тема счастья в русской языковой картине мира неразрывно связана с темой любви. Именно в связи с любовью чаще всего говорят о том, что человек счастлив, как о его актуальном состоянии, как бы опровергая пушкинскую формулу. Приведем характерный диалог из романа Солженицына «В круге первом»: …на одной из своих довоенных лекций, – а они тогда были чертовски смелые! – я развил элегическую идею, что счастья нет, что оно или недостижимо, или иллюзорно. …И вдруг мне подали записочку, вырванную из миниатюрного блокнотика с мелкой клеточкой: «А вот я люблю – и счастлива! Что вы мне на это скажете?»  – И что ты сказал?..  – А что на это скажешь?В то же время концепт счастье занимал важное место в советской идеологии. Стало общим местом крылатое выражение Короленко Человек создан для счастья, как птица для полета. Школьникам постоянно задавались сочинения на тему «Что такое счастье?», при этом ожидаемый ответ был заранее известен: счастье отдельного человека могло состоять в самоотверженном труде, вносящем вклад в осуществление того, что наметили партия и правительство и что вело к достижению всеобщего счастья в будущем. К советскому времени нельзя было отнести фразу Пушкина На свете счастья нет, было положено считать, что счастье есть, но за это счастье надо бороться. Именно счастье было кульминацией того, что должен был в соответствии с положениями Программы КПСС установить на Земле коммунизм, – «мир, труд, свободу, равенство, братство и счастье всех народов». При этом предполагалось, что частично это счастье уже достигнуто в Советском Союзе (можно вспомнить благодарность товарищу Сталину или партии за наше счастливое детство).    Идеологема счастья вызывала отталкивание у людей, не принимающих советскую идеологию. Мы, как известно, не гедонисты и отнюдь не созданы ни для счастья, ни для полета, ни для удовольствия, – писала Надежда Мандельштам, в неявном виде полемизируя со ставшей крылатой мыслью Короленко. Показателен также диалог Нержина и Рубина в романе Солженицына «В круге первом»: Мудрая этимология в самом слове запечатлела преходящность и нереальность понятия. Слово «счастье» происходит от се-часье, то есть этот час, это мгновение! – Нет, магистр, простите! Читайте Владимира Даля. «Счастье» происходит от со-частье, то есть кому какая часть, какая доля досталась, кто какой пай урвал у жизни. Мудрая этимология дает нам очень низменную трактовку счастья. Но все разнообразие различных суждений носителей русского языка о счастье – знак скорее идеологических, чем языковых расхождений. Все это разнообразие вполне укладывается в общее представление о счастье как о положении дел, когда человеку так хорошо, что он не испытывает дискомфорта из-за каких-то неудовлетворенных желаний. Это единство особенно заметно на фоне аналогов счастья в других языковых картинах мира. Так, английское слово happy может использоваться в приземленных контекстах, когда говорить о счастье для русских было бы просто неуместно. Процитируем в этой связи небольшой отрывок из интервью с Кшиштофом Занусси, опубликованного в газете «Аргументы и факты» (2000, №31) и озаглавленного «Счастье – это рекламный трюк»: Но слово «счастье» – опасное слово. Помню мои беседы с Тарковским в Америке. Мы говорили о том, что слово «счастье» в разных языках имеет разное значение. Например, у воздушной компании «Олимпик» есть лозунг «Все здесь счастливы». Андрей спросил: «Как можно говорить, что счастлива вдова, летящая этим самолетом?» Счастье по-английски значит, что кофе хороший, кресло удобно и температура приятна. …Оно слишком сильно связано с рекламой. Для славянина счастье – эйфория, или покой, или только надежда, тогда и страдая можно быть счастливым человеком.  Вот еще одно наблюдение российской преподавательницы Веры Белоусовой, работающей в американском университете: Недавно я наблюдала любопытную сцену. Дело происходило на прощальной вечеринке по случаю отъезда московского математика, проработавшего в нашем университете несколько месяцев. Один из здешних профессоров задал ему очень типичный и эмоционально нейтральный вопрос: “So, were you happy in Athens?” (буквально: “Ну и как, вы были счастливы в Афинах?”). Гость удивленно пожал плечами и ответил так: “Well… What’s happiness?.. I was satisfied” (буквально: “Н-ну… Что есть счастье?.. Я был доволен”). После чего они с недоумением уставились друг на друга. Я почти уверена, что знаю, что происходило в эту минуту у каждого в голове. “С какой же легкостью эти американцы бросаются словом „счастье”!” – думал русский. “Как же русские любят разводить философию на пустом месте!” – думал американец. Что-то в этом роде, во всяком случае. А между тем все было значительно проще. Американское “happy” как раз и значило “вам понравилось?”, “вы довольны?” – о счастье как таковом там речи не шло (Новый мир, 2011, № 2). Поэтому неудивительно, что Россия в «индексах счастья» всегда находится на одном из последних мест. Само русское слово счастье имеет в русском языке другое, гораздо более высокое значение, чем, например, английское happiness. Кроме того, в русском речевом этикете не принято хвастаться и показывать довольство жизнью. Не случайно на вопрос «Как дела?» мы, как правило, отвечаем: «Ничего, нормально», а не «Прекрасно. Великолепно!», как американцы (Fine). Человеку, говорящему по-русски, кажется странным сам вопрос: «Вы счастливы?», тем более трудно ответить на него: «Да, конечно, счастлив!»​Алексей ШМЕЛЕВ, доктор филологических наук, профессор, зав. отделом культуры русской речи ИРЯ РАН