На чтение: ≈ 14 мин.Продолжение. Начало в №37.
В 2015 году, думал я, мы будем отмечать семидесятилетие Победы, и в этом году мои ученики окончат школу. Я же окончил школу в 1948 году. Я отнял от этой цифры 70. И получился год 1878-й. Народовольцы еще не убили Александра II. Впереди и очень далеко 1905-й и 1917-й. Ленину еще 8 лет. Сталин еще не родился. Достоевский еще не написал «Братьев Карамазовых» и еще не произнес свою речь о Пушкине. Толстой еще не написал «Воскресение» и «Хаджи Мурата». А Чехов – своих великих пьес. Да и вообще не было такого писателя – Антон Чехов. Как и писателей Максим Горький, Иван Бунин. И Художественного театра еще нет. Как еще не родились Ахматова, Цветаева, Маяковский, Есенин, Мандельштам, Пастернак. Подумайте о том, каким было для меня и моих товарищей это время. Прямо как в анекдоте: «Бабушка, а ты Ленина видела? Нет? А динозавров?» Да что говорить, лет пятнадцать назад, когда я как-то сказал в классе, что видел Сталина на трибуне Мавзолея, одна девушка вскочила, лицо ее покрылось пятнами, руки дрожали, и она срывающимся голосом меня спросила: «Вы нас, конечно, простите, но сколько же вам лет, если вы видели живого Сталина?» И я не мог не думать о том, ЧТО такое семьдесят лет для моих нынешних учеников. Очень теперь уже давно, в 1984 году, я предложил своим двум десятым и одному одиннадцатому классу домашнее сочинение на тему «Как прошла война через мою семью». Только несколько человек сказали, что они такое сочинение написать не смогут. Я читал эти сочинения, и не со страниц исторических исследований, не из сводок Совинформбюро, не из воспоминаний ветеранов, не со страниц школьных учебников – а со страниц ученических тетрадей, на которых запечатлелось пережитое близкими, родными, встала ИСТОРИЯ. В декабре того же года Центральное телевидение показало «Балладу о солдате» Григория Чухрая: страна готовилась к сорокалетию Победы, фильм отмечал свое двадцатипятилетие. Я попросил всех своих учеников посмотреть в тот день фильм. У меня училась внучка Чухрая, и я пригласил его в школу. И тогда показал ему сочинения своих учеников. Чухрай через внучку прислал мне письмо: «Взволновало меня то, что ваши ученики, сами того не сознавая, показали, как глубоко, как органически живет в них память о прошедшей войне. Некоторые шедевры из этих сочинений взволновали меня до слез. Какие точные, емкие детали отобрала народная память! (Далее Чухрай говорит о сочинении, в котором ученица воспроизводит рассказ отца, в годы войны маленького мальчика; его отец, дед нынешней ученицы, заехал по дороге на фронт после госпиталя домой.) Например, как отец ел суп из лебеды, хвалил, а сам плакал. Такого не придумаешь, хоть проглоти перо. Задание, которое вы дали своим ученикам, помогло им задуматься, что значит для них – для них лично – история их страны. Многие из них поняли, что она не абстракция, что она восходит к ним от родителей, а от них перейдет к детям». С теми авторами этих сочинений, которые не только у меня учились, но у которых я был и классным руководителем, я встретился через двадцать лет в том самом кабинете литературы, где проходили наши уроки. Перейдет ли от них к их детям (у одной их уже четверо) то, что перешло к ним от старших в семье и дома? В этом я не уверен. Думаю, что сейчас ведущая роль здесь принадлежит школе. И вот почему, когда я обдумывал, как построить свои занятия в семинаре, самым главным для меня были не знания о войне (их они получат на уроках истории), а, если так можно выразиться, вчувствование в этот великий и трагический материал. Что для меня самого мои воспоминания о военных годах? Это прежде всего чувства и переживания. Ночь на пароходе, который вез нас, детей без родителей, в эвакуацию по Волге. Где-то около Казани я проснулся от страшного крика. Оделся, вышел на палубу. На наш пароход грузили мобилизованных в армию. И родные, близкие, знакомые провожали на войну живых людей, как провожают на смерть. Я тогда, конечно, в полной мере не понимал все значение увиденного и услышанного. Но крик этот я слышу всю жизнь. Детский дом в Вольске. И наши старшеклассники, которые тоже уходили на войну. Это был 1941 год. Им по восемнадцать. Значит, они 1923 года рождения. А из тех, кто был на фронте 1923 года рождения, осталось в живых только три процента… И, конечно, 9 мая 1945 года на Красной площади. Две самые главные даты в моей жизни – 9 мая 1945 года на Красной площади и рождение дочери. Но и потом, после войны, когда я прочел уже много книг, посмотрел много фильмов и спектаклей, все-таки самыми главными оставались живые впечатления о тех людях, которые окружали меня и дома, и на работе. Но не только это. Уже после войны мы шли на байдарках по Угре. Остановились у высокого песчаного берега. Ребята мне говорят: «Поднимись наверх, посмотри, есть ли там место для палаток, чтобы зря так высоко не тащить байдарки». Взобрался и оцепенел: ни одного живого клочка земли – только окопы, ходы сообщения, все перерыто. Я потом увидел эти места под Юхновом в романе Константина Симонова «Живые и мертвые» и в фильме по этому роману. Но впечатление от непосредственно увиденного живо до сих пор. Убежден, что главная беда нашей школы состоит в том, что слишком часто, готовя к экзаменам, сочинению вот теперь, мы думаем прежде всего, а то и только о том, что ученики должны сказать и написать, какие привести примеры. А бывает (бывает!) и такое: ученикам продиктовывают типовой текст сочинения, который они должны выучить, а потом написать. Выходит «ЗАЧЕТ». А что нам еще нужно? Я видел оригинальный французский сувенир: маленькая консервная банка с ключом для открывания и надписью: «Воздух Парижа». Я стремился донести до своих учеников воздух войны, которым, пусть не на фронте, я все-таки дышал несколько лет. За неделю до того как начать занятия с одиннадцатиклассниками, я позвонил одной из своих учениц первого своего учительского класса и попросил собрать для меня сведения, о которых я ей сказал. Через неделю она мне позвонила. Все они, кроме трех человек, которые были в оккупации, 1936-1937 года рождения (я был старше их на 8-9 лет.) Пришли в школу в 1944-м. В 8-10-х классах их было тридцать человек. У одиннадцати отцы погибли на фронте. Еще у двоих умерли после войны от ран. Я подсчитал: тринадцать человек, то есть 41,9%, отдали свои жизни. Три человека были в оккупации, голодали, жили в землянках. Один (она назвала фамилию, я его хорошо помню) играл с патроном, патрон взорвался – он на всю жизнь остался без глаза. На фронт ушли трое учителей-мужчин. Один из них – муж учительницы математики и классного руководителя – с фонта не вернулся. Все эти соображения, естественно, коротко я изложил на совещании у директора школы, обосновывая свое предложение и директору, и учителям литературы, и классным руководителям. Предложение было принято, но пришлось услышать и сомнение: «Вы сказали, что посещение ваших занятий будет добровольным и что вы не станете их натаскивать на сочинение. Но вы же знаете современных школьников: им нужны прямые ответы на то, что им предстоит написать. Боюсь, что они к вам не пойдут». Я предложил завтра после уроков собрать учеников обоих одиннадцатых классов, которым я скажу о своих планах, после чего попрошу желающих ходить на мои занятия записаться. Не скрою: на следующий день по дороге в школу я нервничал. Я изложил пять принципов своей работы. 1. БЕСПЛАТНОСТЬ. 2. ДОБРОВОЛЬНОСТЬ. Но те, кто выбрал занятия, должны их посещать и выполнять все задания. А если кто-нибудь потом ходить не сможет (ведь мы будем работать по два часа после шести уроков, а у кого-то репетиторы, кому-то вообще все это покажется ненужным), должен об этом сказать заранее. 3. Буду проводить небольшие сочинения. Ни двоек, ни троек я не ставлю. Если не получилось – пишу «См.» («Смотрел»). Если ставлю «5» и «4», то отметки передаю учителю литературы, чтобы их перенести в журнал. 5. Анализируя написанное, я никогда не назову фамилии тех учеников, чьи работы я буду цитировать. Тут я рассказал о том, как будут проходить занятия и в чем я вижу их смысл и значение. Пустили два листа: класс «А» и класс «Б». Записались все, но потом, конечно же, кто-то отсеивался. Из двух небольших классов набралось человек тридцать, с которыми я и занимался. Я отобрал три небольших по объему прозаических произведения: «Судьба человека» Михаила Шолохова, «Сашка» Вячеслава Кондратьева, «Сотников» Василя Быкова. Несколько стихотворений. И собирался показать три фильма. Но сумел только два – «Иваново детство» Андрея Тарковского и «Балладу о солдате» Григория Чухрая. А из одного фильма, «Проверка на дорогах» Алексея Германа, – только один эпизод. Наметил небольшие сочинения, во всех из них главным было не воспроизведение, а напряжение мысли и чувства. Не буду рассказывать о всех занятиях, только о тех основных принципах, на которых они строились. «ИВАНОВО ДЕТСТВО» Небольшое стихотворение Александра Твардовского даю для самостоятельного осмысления в течение урока. Вот оно. Я знаю, никакой моей вины В том, что другие не пришли с войны, В том, что они – кто старше, кто моложе – Остались там, и не о том же речь, – Что я их мог, но не сумел сберечь, – Речь не о том, но все же, все же, все же… У нас об этом стихотворении будет разговор особый. Сейчас только об одном. Из тридцати писавших об этом стихотворении в хороших, мыслящих классах только восемь человек поняли стихотворение полно и глубоко. Масштаб трагедии не чувствуют. Запишите три слова из этого стихотворения: ДРУГИЕ, ОНИ, ИХ. Сколько этих ДРУГИХ, что не пришли с войны? Сколько ИХ? Что стоит за этим ОНИ, что остались там? Иду по классу. Не знаю. Не знаю. Не знаю… Миллион. Не знаю. Не знаю. Два миллиона. Не знаю. Двести. Не знаю, не знаю… Называю цифру, которая принята сегодня: 27 миллионов – цена нашей победы. Могут ли они осмыслить это?
Выбор читателей
Комментарии