На переломе

«Есть только миг, за него и держись!» – поется в одной популярной песне. Имеется в виду миг настоящего, сиюминутность. Но, как бы ни призывали радетели нашего душевного здравия жить только сегодняшним днем, в действительности это вряд ли возможно. Прошлое, настоящее и будущее плотно сплетены в один клубок. По крайней мере, в наших мыслях и душевных порывах. Как вдруг вздыбливаются волны, рушатся горы, вспыхивают лесные пожары и случаются солнечные затмения, так периодически страны переживают кризисы и переделы границ, а народы – смуты и потрясения. Это отражается на судьбах людей. Как же они ведут себя в переломное время? Что чувствуют? Можно спросить у дедов и отцов. У каждого поколения своя память. «Времена не выбирают, в них живут и умирают». А можно и самому вспомнить. Скажем, о времени перестройки. Помню, я тогда чуть ли не каждо­днев­но записывал все, что случалось со мной и окружающими, как мы вели себя, как поступали, как относились к событиям, которые переиначивали жизнь. Перечитывая эти дневниковые записи, осознаю их важность для меня, живущего в российско-украинских реалиях.

Переломное время бодрило своей новизной, азартом будущих перемен. Спорим обо всем. Но часто расходимся раздраженные: каждый со своей правдой. Кажется, еще немного, и вообще больше не захочется сходиться. В чем дело? Что с нами? Говорим на разных языках? Но почему не возникает желания выучить чужой язык? И однажды подумалось: мы не знаем, да уже, пожалуй, и не хотим знать, как, через какие наши слова и поступки приобретается уверенность в личной причастности к происходящему не только в других землях, но и рядом с нами. Поэтому спорим и не понимаем: какая разница – что… Не понимаем и спорим. Какая разница – о чем…

Споры о разделении страны не утихали. Кто-то ликовал, кого-то это озадачивало, а кого-то явно удручало. «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз» – это не только слова из песни и штамп в паспорте, это еще и возможность свободно колесить по необъятным просторам одной шестой части суши, и некое гражданское родство с ее населением, с которым легко находился общий язык, и сожаление о разрыве гражданско-родственных связей. Наверное, и многое другое, по поводу которого еще долго не придут к единому мнению историки, психологи, социологи. Но было и такое отношение к государственному переделу. Воскресный совсем теплый день. Шаг влево, шаг вправо, рывок вперед – только так можно пересечь площадь, на которой кипит митинг. Двое мужичков, сгибаясь под тяжестью мешков, шли с базара, и на их пути встала площадь. Они остановились возле одной из хлещущих эмоциями групп и как по команде сбросили нелегкий груз. Приподняли картузы, промокнули носовыми платками пот и закурили. Из толпы доносилось:

– Блокада… Объединиться… Разбежаться… Они еще пожалеют… Нам за ними не угнаться… Пусть за все заплатят…

Мужички постояли, послушали, наконец один у другого спросил:

– Слухай, кум, когда ж мы будем отделяться?

– А ты поперед батька не лезь.

– Та я шо…

– Мы с тобой подождем, пока нехай все не отделятся, вот мы и останемся отделенными, вроде как тоже отделимся…

Открыли границы, засуетился разноликий и разноязыкий люд, побежал в разные стороны. Многие покидали родные советские пенаты: кто с легким сердцем, кто с тяжелым, по крайней нужде, кто насовсем, кто мир посмотреть, кто за барахлом, кто деньжат сшибить каким-нибудь не совсем законным и накладным способом. Но почти у всех одна и та же проблема: что везти в подарок, на обмен, на продажу? Ничем их там не удивишь, сыты всем под завязку. При мне один приятель, побывавший там, посоветовал другому, который собирался туда:

– Прихвати счеты… ну самые обычные, с костяшками… И сетки­-авоськи купи на рынке. В самый раз для них будет. Они любят национальный колорит.

Я вспомнил, что с недавних пор авоську стали называть «нехераська» – в открытую для обзора сетку нечего стало класть. Во-первых, из-за пустых прилавков, а во-вторых, чтобы не вызвать зависть окружающих…

Изумлялись тому, что было «за бугром». В свою очередь иностранцы дивились нашим реалиям. Семейная пара из Штатов, которую я сопровождал во время прогулки по городу, вдруг остановилась и сбросила улыбки.

– Что это? – спросили они, показывая на группу парней с красными повязками. – Что это у них на рукавах? У них траур, да? Большое горе? Я долго пытался им объяснить, что означает слово «дружинник», но, кажется, они так ничего и не поняли. По крайней мере, были удовлетворены тем, что о смерти речи не идет.

Перестройка коснулась библиотечных хранилищ, откуда стали извлекать запрещенную литературу. Не хлебом единым жив человек. Я часами пропадал в читальном зале, глотая сладкий запретный книжный плод. В ногах и головах правду трудно было найти – такое время, может быть, она отыщется между строк старых книг. «Который час?» – услышал я вопрос, поднял глаза и увидел рядом с собой негра. Он сидел рядом со мной и тоже листал книгу. Тут же мелькнула мысль: «Зачем негр в библиотеке? Как он тут оказался? Что здесь делает?» Ответил на его вопрос, просто кивнув на часы, которые висели над входом. А потом вдруг себе подумал (так, кажется, говорят в Одессе, мудро полагая, что думать за кого-то и кому-то умному человеку как-то не очень удобно и пристойно): почему эта мысль, как она могла прийти в голову? Над ответом пришлось помучиться. Но он нашелся. Нам долго твердили, что там, за границей, мир зла и несправедливости, там негров очень обижают, что рядом с белыми им нет места, что водятся они лишь в трущобах и джунглях. Поэтому так о неграх и думаешь: раз чернокожий, значит, обязательно забитый и униженный, и уж никак не рядом с белым… хм, со мной, то есть… Тем более в библиотеке…

Недавно узнал, что американцы стали отказываться от одноразовой посуды. Оказалось, что она не поддается переработке и загрязняет окружающую среду. Американцы как бы сигнализируют остальному человечеству: стоп, не идите за нами, здесь прогресс нежелателен, нужно искать другой путь. Вот так то в одной, то в другой точке планеты прорываются вперед народы, указывают, как поступать остальным. А что, если мы прорвались в этот пресловутый коммунизм, показали миру, что будет с ним, если… Мир ужаснулся. Не хочет в коммунистическую трясину. Давай и нас оттуда вытаскивать. Мы, правда, раздумываем: то ли назад податься, то ли еще вперед рвануть, чтобы уж с окончательной наглядностью показать, что может ожидать планету, если…

Пивные бары в городе известны в народе под разными названиями – «Шайба», «Рессора», «Камни», «Аквариум». Раньше чаще, теперь, может, один раз в месяц, а то и в два, заскакиваем с приятелем в пивбар «Зверинец». У каждой питейной точки свои постоянные посетители. В «Зверинец» стекаются после смены рабочие близлежащих заводов, которые дымят и грохочут сутки напролет. Смены заканчиваются в разное время, поэтому в пивбаре всегда много людей в спецовках, ватниках, комбинезонах. И всегда здесь грязно, накурено, шумно и бестолково. Можно было бы много любопытного рассказать о жизни этого питейного заведения, еще больше – о судьбах его завсегдатаев. Но ограничусь лишь одной деталью, которая врезалась мне в память еще при первом посещении бара.

Слева от входа стоит большой железный ящик. Туда бросают окурки, объедки, разбитые бутылки и кружки. В этот же ящик летят и рабочие рукавицы-верхонки. В основном старые, но попадаются и совсем новенькие. Рабочие, переступая порог пивбара, первым делом брезгливо швыряют в ящик рукавицы. Что в этот момент на их лицах? Усталость и презрение к тяжелому изнуряющему труду, который и символизируют эти брезентовые верхонки.

Рядом с городским центром, изо всех сил пытающимся выглядеть нарядным и праздничным, взрываются огнем и дымом, извергают миазмы, грохочут и раскатисто лязгают, будто крошат и крушат все живое, гиганты металлургической индустрии. Но все их страшные звуки заглушает звон пивных кружек…

Бывает же: столкнулись с одноклассником нос к носу на шумном проспекте. Сидели мы с ним когда-то за одной партой. Не виделись… сколько?.. Боже, уже ведь к четверти века приблизилось. Заскочили в гастроном, купили пива и расположились на лужайке в ближайшем парке. О прошлом – впопыхах, скомканно, о насущном – длинно, с мрачными подробностями. Все вывернуто, все не так, все плохо. А вот у них… И этого коснулись.

«Тут я по дороге ухватил неформальную писульку, «Тайны кремлевского двора» называется, – вздохнул мой собеседник. – Живут, как… даже и не скажу тебе как, нам, короче, такое и не снилось. Это в центре, ладно, пупок он и есть пупок, а ниже, вокруг сколько таких обкомовских, горкомовских, райкомовских дворов и двориков…»

И пошло-поехало в таком роде. Я, конечно, не удержался, подлил масла в огонь – и читал, и своими глазами наблюдал кое-что из их «дворовой» жизни…

Вдруг из кустов ударил соловей. Там тень, прохлада. А на нашей полянке яркое солнце, теплынь, одуванчики. Тоже, впрочем, приятно. Мы сбросили рубашки, отшвырнули туфли. Открыли еще по бутылке. Повезло нам: пиво оказалось свежим, холодным. Подбежал песик на кривых тонких ножках. Повилял хвостом, и мы угостили его колбасой. Через лужайку пропорхала желтая бабочка. Замолк и тут же выдал длинную трель соловей. Совсем рядом шумел город, а будто и не было его. И тогда одноклассник сказал: «Пусть у них двор, а у нас задворки. Они ведь, понимаешь, никогда не смогут так, как мы вот здесь, в данную минуту на этой лужайке. Но жалеть, конечно, мы их не будем… Давай еще по бутылочке…»

Трамвай дребезжит по городу. Огибает площадь, на которой бурлит митинг. Колышутся флаги непривычных пугающих цветов, над толпой то и дело взметаются руки, в проездах между окружающими домами затаились военные грузовики и машины скорой помощи, по тротуарам бродят милиционеры, поигрывая дубинками.

Пассажиры трамвая прилипают к окнам. В их глазах и восторг, и гнев, и азарт, и растерянность. Лишь молодая мама с беленьким, чистеньким, будто только-­только после слез, личиком ни на кого не обращает внимания – занята своим делом. Она подкидывает на коленях дочурку, приговаривая: «Хоп-­хоп-хоп». Малышка смеется и повторяет за ней: «Хопь-хопь-хопь». Набожные люди раньше верили, что существует три небесных свода: высший – на нем восседает сам Господь, средний – там живут ангелы, нижний – он предназначен для святых угодников. Еще ниже земная твердь, на которой и грехи, и слезы, и любовь, и молитвы, и кровь.

Мало кому ведомо на земле, что творится на высшем небесном своде. Там, на погодной и политической кухне, заправляют всем Всевышний и его сподручные, лики их зримы, вполне земные, между прочим, обличья, но помыслы и деяния покрыты тайной. Что остается землянам? Жить! Рожать и растить детей, оберегать их и себя от хворей, добывать на нивах и в очередях хлеб насущный, радоваться солнцу, что еще всходит в положенный ему час, спорить, доказывать, просить, предъявлять, вступать, принимать участие. «Живой про живое думает», – любила говорить моя бабушка.

Помню, несколько раз в году я наведывался в стольный град. Повод был конкретный: подзаработать копейку, спекулируя товарами массового потребления, которые в провинции стоили дешевле. Поездки не напрягали, даже радовали. Дело в том, что рядом со столицей в деревне жила моя мать. На обратном пути, сбыв товар, я навещал и ее. И не один. Часто брал с собой малолетнего сына, чтобы стражи порядка в поезде и на вокзалах не задавали лишних вопросов. Сыну эти вояжи доставляли немалое удовольствие. А уж как мать была рада этим нежданным гостевым подаркам, и говорить нечего! Вечерами мы топили печку (дело было зимой), чаевничали и рассказывали друг другу о… благости момента и судьбы. В доме стояла тишина – несколько дней назад сгорел постоянно пугавший недобрыми вестями репродуктор. Глаза матери светились счастьем. Перед моим приездом на протяжении недели мать с соседкой мотались с раннего утра – куда на автобусе, куда пешочком – по окрестным хуторам в поисках подсолнечного масла и картошки. Мать так рассказывала об этом: «Вот повезло родные места проведать. Такая благодать вокруг, такая красота…»

Лежим с сыном в темном купе. Ночь и осень за окном. Чаю мы так и не дождались, обошлись водой из туалета. Лежим – одна подушка на двоих. Закинули руки за головы – не спится.

– О чем думаешь? – спросил я у ­сына.

– А ты?

– Я же тебя первый спросил.

– Ну ладно. Я жизнь думаю.

– Как это?

– Ну, я жизнь распределяю. Тебе жизнь и маме жизнь.

– И что же нам досталось?

– Что?

– Как ты нам эту жизнь распределил?

– Тебе сахарок, маме варенье, а мне… мне яблочки…

– Нормально, сын, все в самый раз.

– Что ты сказал?

– Да так. Давай спать.

Но не спалось. Я думал об осенней ночи, из которой силился вырваться поезд. А еще о городах, которые накрыла эта ночь. И еще о людях в этих городах. Не обо всех, конечно, а о тех, кто ночью крепко спит, а днем распределяет жизнь. Мне, жене, сыну.

Вырвется ли поезд из этой ночи?

Владимир СУПРУНЕНКО, фото автора