На перекрестках улиц роковых

В книге «Седьмая щелочь», посвященной текстам и судьбам блокадных поэтов, Полина Барскова показывает, как совершенно разные авторы воспринимают блокадную действительность: через быт, архитектуру, тело, пищу. Название отсылает к стихотворению Натальи Крандиевской.

Этот год нас омыл, как седьмая щелочь,
О которой мы, помнишь, когда-то читали?
Оттого нас и радует каждая мелочь,
Оттого и моложе, как будто бы, стали.

Вслед за Лидией Гинзбург Барскова разделяет поэтов, пишущих о блокадном городе, на «печатабельных» и «непечатабельных». Задача первых – «объяснить и упорядочить блокадную ситуацию, создать нормализующий нарратив. <…> Согласно этой системе блокадник служит цели – победе советского оружия, а значит, советской системы». Вторые в своих стихах выражают «состояние блокадного субъекта, находящегося в полном хаосе и постоянном изменении». Они пытаются «найти форму, которая могла бы вынести/отразить это содержание тотального разрушения». В первую категорию входят Николай Тихонов, Зинаида Шишова и Ольга Берггольц, а ко второй в разной степени принадлежат Наталья Крандиевская, Геннадий Гор, Павел Зальцман, Татьяна Гнедич и Сергей Рудаков.

Особого внимания заслуживает глава о блокадной поэзии Натальи Крандиевской. Супруга «красного графа» Алексея Толстого, талантливая поэтесса Серебряного века, в своих стихах весны 1942 года проявляет подлинную гениальность, которая возможна только в нечеловеческих условиях. Впрочем, именно ощущение, что миновала суровая зима и самое страшное уже позади, позволяет Крандиевской осмыслить случившееся. Это осмысление она выражает через поэтические зарисовки блокадного быта, которые превращаются в незримый диалог с городом – умирающим, но способным воскреснуть. В своих характеристиках и оценках поэзии Крандиевской Барскова удивительно точна. Ей удается раскрыть внутренние переживания одинокой немолодой женщины, оказавшейся вдали от близких, в условиях, когда смерть становится будничным событием, а голод – непрекращающейся пыткой. Парадоксально, но именно в такой реальности Крандиевская чувствует себя преисполненной особой благодати. Ее письма и стихи сплетаются в единый символ обретения смысла.

Но ты, бессонница моя,
Без содрогания и риска
Глядишь в огонь небытия,
Подстерегающий так близко,

Завороженная, глядишь
На запад, в зарево Кронштадта,
На тени куполов и крыш…
Какая глушь! Какая тишь!
Да был ли город здесь когда-то?

Город-призрак обретает не мистические, а реальные черты, оставляющие в прошлом некогда блистательный Санкт-Петербург. Вообще призрачность едва ли не главная черта в лирике блокадных поэтов, о которых пишет Барскова. Причем не так важно, из какой они когорты – официальной или нет. Скажем, в поэме Николая Тихонова «Киров с нами» начальник Ленинграда, убитый в 1934 году, оживает и вместе с советским народом стоит на страже родимой земли, преодолевая бомбежку и восхищаясь мужеством ленинградцев. А в стихотворении Татьяны Гнедич привидениями выглядят городские руины.

На перекрестках улиц роковых
Кирпичные, немые привиденья,
Они стоят. И слабо реет в них
Едва заметное дыханье тленья.

Поразительно и ее стихотворение «Кошка». Судьба кошек в Ленинграде с началом блокады была незавидной, и само появление этого зверька в пустой квартире, которой стал весь город, призрачно априори. «Кошка Гнедич – призрак, призванный (присланный?) утешать, усмирять, защищать от одиночества, чувства вины, страха», – пишет Барскова.

Призрачность, размытость, туманность поистине гоголевского масштаба – вспомним его слова про Невский проспект «все обман, все мечта, все не то, чем кажется!» – проявляются и в языке, и в физиологии блокадной поэзии героев книги «Седьмая щелочь». В пространстве, где стерты границы между реальностью и вымыслом, жизнью и смертью, вермишель становится мервишелью в стихотворении Крандиевской.

Бабий голос сквозь метель:
«А у Льва Толстого нынче
Выдавали мервишель!»

Мервишель? У Льва Толстого?
Снится, что ли, этот бред?
Заметает вьюга след.
Ни фонарика живого,
Ни звезды на небе нет.

Само тело превращается в призрак. Разлагающееся от голода, оно вопиет нечленораздельными звуками, уже не призывая на помощь, а словно констатируя свою богооставленность. Пожалуй, наиболее ярко это выразил Павел Зальцман. Его стихи при внешней гротескности и даже своеобразном эпатаже, сопряженных с блокадной действительностью, звучат страшным воплем о человеческом бессилии.

Я дурак, я дерьмо, я калека,
Я убью за колбасу человека.

При этом лирический герой Зальцмана – многострадальный Иов, как отмечает Барскова, не согласен примерять на себя роль жертвы, но и на слишком активные действия тоже не способен.

Иной выступает поэтическая позиция Ольги Берггольц – она становится голосом блокадного Ленинграда, обращаясь к народу, Родине, несчастному и любимому городу на «ты». При всем пафосе и патриотической приподнятости этих стихов они удивительным образом передают ту боль, которую испытывает не только их автор, но и ее соотечественники. Стремление Берггольц обрести общность с советским «мы» Барскова объясняет трагическими обстоятельствами биографии: арест в 1938 году, побои и пытки и, как следствие, острые переживания утраты коллективной идентичности. Таким образом, «блокадное ты» выступает для Берггольц, как пишет автор «Седьмой щелочи», рецептом «поэтики анестезии блокадной боли».

Я люблю Тебя – я не могу иначе,
я и Ты по-прежнему – одно.

Книга Полины Барсковой своим спокойным, но не холодным тоном рассказа в сочетании с глубоким знанием поэзии и истории, а главное – с любовью к городу, пережившему блокаду, несомненно, заслуживает прочтения и обсуждения.

Полина Барскова. Седьмая щелочь. – СПб. : Издательство Ивана Лимбаха, 2020. 224 с.