На чтение: ≈ 35 мин.Ансамбль приветливых двухэтажных зданий светлого кирпича, обнесенных невысокой оградой на окраине Сергиева Посада. От ворот – широкая асфальтовая дорога к входу в основное здание, над крыльцом -сплошные стекла до крыши, офисные белые двери ведут в огромный холл, полный света. Навстречу – группами и по-одиночке – дети. Необычные дети. Светловолосая девочка вытягивает лицо в мою сторону, напряженно всматриваясь сквозь очки с непомерно толстыми линзами; я машу раскрытой ладонью близко-близко к ее глазам, девчушка радостно светлеет лицом и весело в ответ машет растопыренной ладошкой: привет, мол, привет! Ни сказать что-либо, ни услышать она не может, лишь слабенькое остаточное зрение, усиленное специальными очками да мелькание моих пальцев дают ей знать о моем приветствии. Но почему-то радость ее, да и моя тоже, от этого короткого узнавания куда больше, чем если бы это было обычное “здрасьте” обычного ребенка. Мы – в детском доме для слепоглухих детей. Уникальном, единственном в нашей стране.
Навстречу мне идут не видящие, не слышащие меня дети. У кого-то и походка затруднена, ноги как бы вихляются при ходьбе. Но лица спокойны, сосредоточенны и, как правило, улыбчивы!
Какие спокойные, улыбчивые лица
Приветствие без слов
С помощью нянечки вступаю в разговор с высоким парнем лет шестнадцати (она переводит ему мои вопросы рука в руку – различными пальцевыми комбинациями-“буквами” в ладонь, это так называемая дактильная азбука). Парень отвечает размеренно и обстоятельно, раздумчиво покачивая головой (как им “лепят” устные звуки прямо во рту – особый разговор). А нянечка, победно переводя торжествующий взгляд с его лица на мое, полна неимоверной, сияющей гордости: “Вот они у нас какие!” И швабра, на которую она опирается, в эти минуты мне кажется похожей на некое славное оружие на труднейшем поле битвы. Тут эта битва идет на каждом сантиметре – за малейший успех, за мельчайшее умение, за каждый проблеск понимания, отвоевывающий этих ребятишек у царства мрака, беззвучия, пустоты и бессмысленности мира, в которое их погружает тяжелейший недуг. И дело не просто в сугубо специальных методиках.
Рукотворение души
– Я чем больше здесь работаю, – рассказывает методист детдома Елена Алексеевна Заречнова, – тем больше постигаю как бы “слепок” всего мира. Те глубинные закономерности развития человека, которые в обычном случае скрыты от глаз.
Что такое человек? Как, из чего соткана его психика, откуда она берется, как зарождается?
Все это здесь – не отвлеченные философские материи, а самый конкретный “материал”, с которым имеют дело ежечасно, ежеминутно руки педагогов и воспитателей, почти не выпуская из них ручонки самих ребятишек. Рука в руке – вот основа всей здешней теории и методики.
В “норме”-то овладение речью, т.е. мышлением, происходит у малыша в основном стихийно, в том числе подражательно: он постоянно слышит звучащую вокруг него речь, видит движение губ, мимику, интуитивно постигает основы мироустройства, усваивая цель и смысл окружающих его предметов по их предназначению в жизни людей. Вот и кажется “снаружи”, что все эти способности в нем заложены изнутри и просто проявляются месяц за месяцем, год за годом, как “сами собой” прорезаются зубки во рту.
Ничего из этого не “заложено”. И нечему “проявляться” самому по себе – когда перекрыты, оборваны важнейшие каналы связи малыша с человеческим миром: зрение и слух.
Если не компенсировать этот обрыв специальной, очень трудоемкой работой педагога, то слепоглухой малыш и в 2, и в 3, и в 10 лет будет способен только на одно: бесконечные, бессмысленные ритмические покачивания на полу или на постели, в которых находит выход его биологическая энергия. Вот и все самовыражение. “Полуживотные-полурастения” – называли их в прошлом.
Вот и получается, что человек, его психика, интеллект – рукотворны. Другим человеком, другими людьми. “Никто и представить не может, какая это интереснейшая работа – собственными руками человека делаешь!” – восклицает Альвин Валентинович Апраушев, бывший много лет директором детдома, но и сейчас, на пенсии, работающий со слепоглухими детьми уже вне его стен – например, в самих семьях этих детей. Кстати, Апраушев убежден,что необходима и такая “домашняя” альтернатива детдому в тех семьях, где родители в силах оплатить занятия гувернера-профессионала, ведь тогда педагог обучает и родителей полноценному общению со своим ребенком.
Речь о созидании человека именно с изначалья, с первокирпичиков его психики, интеллекта.
Но как же Создатель? Ведь “И сказал Бог: сотворим человека по образу нашему, по подобию нашему…” Так можно ли говорить о человеческом рукотворении самой сущности другого человека? Или Божественное слово “ненаучно”, “непрактично” в отношении именно этих детей?
Дотошный Апраушев и тут докопался до сути. Сначала удивился: после слов о сотворении человека по образу и подобию Божию, далее в Библии говорится лишь об образе и нигде – о подобии. Забрался в древние комментарии. И нашел в одном из них пояснение: “Образ Божий дается по изначалью, а подобие – по произволению”. То есть по тому, что человек сам с собой произволит сотворить! В нашем случае – в плотной связке с теми, кто это детское “сам” сформирует “с нуля”.
…”Очеловечивание” – так и называется первый, самый ответственный период в работе со слепоглухим ребенком.
Термин возвышенный, но речь – о ложках, мисках, ночных горшках… Но вот ведь что: во всех этих предметах – мудрость великая. Как и вся мудрость человечества, его коллективный разум “закодирован” вовсе не в биологических, а в “социальных генах”. Ну а попросту – во всем множестве произведенных человечеством предметов и способах обращения с ними. Как раз способы эти и “раскодируют” смысл, предназначение того или иного предмета. (Потому-то иначе, вне изначальной предметной деятельности, в сознании человечка неоткуда взяться ни чувству, ни понятию смысла).
Но до начала специальных занятий рука предоставленного самому себе малыша абсолютно пассивна. Какое там “природное детское любопытство!” Он вяло роняет на пол любые, самые занимательные предметы. Чтобы пробудить в ручонке малейшую активность к удержанию предмета, предмет этот должен быть для него сверхактуален, служить инструментом удовлетворения самых естественных нужд. Прежде всего – элементарного желания есть. Потому и пишет Апраушев в своей книге: “Столовая детского дома – поле яростной битвы за становление поведенческой системы ребенка, за формирование у него человеческой психики. Это самая благодатная сфера, в которой происходят заинтересованное присвоение ребенком опыта поколений, материализованного в предметах обихода. В стремлении удовлетворить органические нужды он при настойчивом содействии взрослого вынужден постепенно расшифровывать функциональное назначение ложки, тарелки, куска хлеба, салфетки.
Саша не видит предметов, не слышит звона посуды, стука ложек, но он по нескольку раз в день вынужден манипулировать этими предметами.
Мария Ивановна повязывает Саше салфетку, садится рядом, вкладывает в его руку ложку и, руководя его рукой, черпает в тарелке пищу, затем совместными усилиями они тянут ложку к Сашиному рту и пытаются в него попасть, хотя иногда усилия Саши встают в противоречие с усилиями воспитателя… Стоит ей чуть замешкаться, Саша хватает кашу левой рукой…”
Подсчитано: необходимо в среднем 30-40 тысяч раз вот так вот совместно “работать с ложкой”, чтобы ребенок ею овладел как чем-то естественным.
А это ведь только лишь одна ложка!
Просто представьте, сколько их еще, предметов обихода, и умножьте на те самые десятки тысяч раз…
В “элитном” отделении
Такое трудное слово
А ведь не меньше , а то и больше упорства, зоркости, умения требуется, чтобы в сознание ребенка, уже далеко не малыша, вошло самое первое слово. С жестовой речью легче. Например, дом обозначается просто сложенными под углом ладонями, имитирующими крышу. Связь с самой предметностью не потеряна, само действие очень простое. Но в дактильных буквах слова “дом” уже никакой крыши, никакой предметности нет. Это абстракция. И требует качественного скачка в мышлении. Месяцы, а то и годы могут быть потрачены, пока вдруг найдется сверхпритягательный для ребенка объект и воспитатель уловит момент, когда дактильной азбукой вписать ему в ладошку слово, этот объект называющее, чтобы он воспринял эту связь.
…Цыганенка Раджу привезли из табора. Рожденный глухим, он в раннем детстве потерял и единственный слабовидящий глаз. Общение с ровесниками было начисто утрачено. Его друзьями стали таборные собаки. Он даже спал в собачьей конуре. К счастью, в детдоме жил всеобщий любимец пес Огонек. Обследуя территорию двора, Радж неожиданно наткнулся на лапы пса и замер, ошарашенный от счастья. “Это было свидание родственных душ, – вспоминает Апраушев. – К моему крайнему удивлению, суровый в общении с чужими людьми пес вполне благосклонно принимал ласки и объятия незнакомого мальчишки и даже несколько раз лизнул его в нос”.
Альвин впервые вписал в ладонь Раджи дактильное слово “собака”. А затем воспитательница постоянно устраивала его встречи с обожаемым существом, непременно повторяя на ладошке запись слова “собака”. Так первое слово внедрилось в сознание, а от него уже можно было постепенно, настойчиво тянуть цепочки следующих слов…
Ведь дактильная, т.е., по сути, письменная (буквенная) речь – это самый мощный путь развития интеллекта, дверь в мир человеческой письменности.
Аномалия детства
…Новому зданию 12 лет. А строилось оно лет десять, решение о его строительстве еще Косыгин подписывал. За годы долгостроя, помню, мы не раз собирали строителей прямо в редакции “Комсомольской правды”, где я тогда работала, чтобы подтолкнуть всеми способами темпы работ, в строительстве принимали участие добровольцы – ребята из сводного педагогического отряда “Радуга”, которые одновременно помогали и в работе с детьми. В старом, тесноватом здании жили всего 50 ребят, сейчас их около 160, планируют принять до 200, включая общежитие для взрослых на 104 места, где у каждого отдельная комната.
Комфорт, дизайн, свой бассейн, простор новых помещений – неоспоримые преимущества нового комплекса.
Но есть и серьезная, даже трагичная проблема: снижение общего уровня развития воспитанников. В старый детский дом принимали инвалидов по зрению и слуху, но с сохраненным интеллектом (иначе ведь и освоение письменной, дактильной речи невозможно). Это позволяло во всю мощь использовать уникальный опыт отечественной тифлосурдопедагогики (т.е. педагогики для слепоглухих), основанной И.А.Соколянским еще в 20-30-е годы, а затем развитый А.И.Мещеряковым и поддержанный во времена директорства их ученика Апраушева целым созвездием крупнейших советских ученых: Ильенковым, Леонтьевым, Кедровым. Четверо их воспитанников окончили психологический факультет МГУ, получив возможность научной работы.
Сейчас в новый комплекс принимают всех. В том числе и со сложным структурным дефектом, проще говоря – олигофренов. Прежний уникальный опыт поражал весь мир именно высокими результатами в развитии детей, в освоении дактильной, письменной речи (за рубежом больше практикуется формирование жестов, символов, позволяющее общаться, но интеллект при этом неизбежно угасает). Но при такой пестроте состава детей опыт этот “размывается”, он просто избыточен, до конца не востребован.
Но в новом детском доме мне не раз возражали: такова мировая тенденция! Число аномальных детей во всем мире неуклонно растет, это общепланетарная трагедия, причем сами их дефекты усложняются, становятся все более смешанными, и в то же время непреложна заповедь гуманной педагогики: необучаемых детей нет! Хоть малости, хоть крошечному продвижению, но стараться научить надо и самых безнадежных.
Все это так, но как при этом не упустить из виду и “верхнюю планку”? И нет ли тут опасности превратить детдом просто в “инвалидный дом”? Трудно сориентироваться в этой ситуации. Я просто продолжу описание сегодняшнего дня детдома – ведь вне зависимости от теорий и принципов речь идет о самоотверженном труде педагогов, пусть уже в несколько иных условиях, с иным “вектором”.
Шаги и шажочки
Теперь здесь три отделения: дошкольное (тут первые год-два-три в диагностической группе решается, в какое следующее отделение в зависимости от возможностей развития пойдет ребенок), учебное (для детей с сохраненным интеллектом) и “сложное” (для детей со сложной структурой дефекта, т.е. умственно отсталых, в привычном смысле необучаемых).
Обходим с Еленой Алексеевной Заречновой отделения. В каждом – длинный просторный коридор с мягкой ковровой дорожкой под цвет стен, цвет всюду разный, непременно светлых тонов; вдоль коридора двери тоже светлого дерева с нарезной резьбой, в холлах – современные просторные диваны и кресла, всюду цветы, кружевные занавески. В комнатах по 3-4 аккуратно заправленных кровати, шкафчики. В “сложном” отделении есть комнаты, где кровати отделены от остальных невысокой стенкой. Это “убежища” для аутичных (т.е. ушедших в себя) детей, чтобы они могли побыть и в ощущении полной изоляции.
У дошколят стены самые светлые, комната для занятий полна ребятишек и множества предметов. Но их суть совсем иная, чем в обычном детском саду. Это не игрушки. Прямо у двери воспитательница сидит на корточках у корытца с водой рядом с малышом и монотонно, терпеливо вылавливает из воды его рукой пластмассовые шарики. Мимо бочком пробирается плотненький ушастый пацаненок: “Привет, Тимоха, котенок!” – ерошит Елена Алексеевна его стриженую головку. Пусть он не слышит ее слов, но сам ее жест и вложенная в него ласка радует мальчишку. Тут всегда стараются, даже мимоходом, почаще прикоснуться к детям, приласкать. “А вот Яночка, – продолжает любоваться Елена Алексеевна детьми. – Надеемся, пойдет в учебное отделение”. Эта фраза звучит у нее как-то по-особому, со скрытым волнением, а не просто как простая констатация “распределения”.
Ведь речь – о надежде на то, что Яночка все же овладеет “высшим пилотажем” – письменным, словесным общением.
Таких – немного. “Но у нас не будет ни одного ребенка, который ничему бы не научился! – спешит добавить Заречнова. – Пусть это будет жестовая речь, либо – предметный календарь”.
Календарь этот – для слабовидящих глухих, и ничего общего с нашими обычными календарями не имеет. И цель, и смысл его – совершенно иные, куда более значимые, чем просто ориентация в днях недели и месяцах. Собственно, и само название условно. А внешний вид так и вовсе с этим словом уж никак не свяжешь.
На столике – набор скрепленных друг с другом открытых коробочек. В первой – мыльница, во второй – игрушечная пластмассовая тарелочка, затем кукольная вязаная шапочка, а в конце – крохотная подушечка.
Утром воспитательница, подняв малышей, каждого подводит к такому “календарю”, ощупывая вместе с ним предмет за предметом – обозначения, символы всех основных предстоящих ребенку действий в течение дня: мыльница – умывание, тарелка – завтрак, шапочка – прогулка, и так вплоть до подушечки – сон.
Сначала ребенок постепенно усваивает связь одного-двух предметов с соответствующими им действиями (вспомним: зарождение психики, сознания человека – в “раскодировании”, “расшифровке” способов действий с предметами, этими продуктами общечеловеческой деятельности, ее “концентратами”).
Затем он уже “осваивает” 3-4 коробки с предметами, а в итоге и все 7-8 коробок. (Кроме всего, для малышей это еще и упорядочивание внутренней картины дня).
Параллельно идет не менее важный процесс: если педагог видит, что ребенок воспринял, к примеру, смысл предметного знака умывания (мыльницу), ему предлагается уже не сам предмет, а его рисунок, картинка умывания. Затем действие обозначается соответствующим жестом (еще один уровень абстрагирования). Для полностью слепых детей “работает” по тому же принципу календарь, где на холсте прикреплены объемные аппликации тех же предметов.
Конечно, этот путь не так прям и последователен, и кто-то из малышей навсегда застревает на его нижних ступеньках. Но все же шаги, шажочки есть у всех. Календарь этот называется “невербальным средством общения”.
В этих стенах каждая деталь работает. Например, на стенке на холсте прикреплены необычные “игрушки”: ряд пуговичек, кусочек пенопласта, круглая деревяшка… Ощупывая их, дети “развивают пальчики”, получая различные ощущения от разных материалов. Ведь тактильное ощущение (осязание) – основной канал их связи с миром, его познания, если зрение и слух отсутствуют.
…В “сложном” отделении нас встречает громогласное “У-у-у!” Это радостно гудит Алеша, высыпая в корытце фасоль из пластиковой бутылки, а затем ссыпая ее обратно. Рядом за столом кареглазый Мурат и педагог что-то мудрят с красками. Неужели рисует?! “Да нет, – спускает меня в реальность педагог, – это мы отрабатываем совместные действия “возьми и дай!” Кисточка много раз переходит из рук в руки, лицо Мурата напряжено… Господи, сколько, оказывается, значений и смыслов заключено в наших простейших движениях и действиях, которых мы и не замечаем вовсе, нам-то эти смыслы будто даром, будто сами собой дались. И как трудно “пробиться” к ним здешним детям с их педагогами.
…И вот, наконец, “элита”: учебное отделение. В классе – трое слепых, слабослышащих детей: Антон (8 лет), Саша (12 лет) и Паша (13 лет). (Классы, группы тут подобраны не по возрасту, а по схожести дефекта). Контрольная по математике. Громко стучат машинки – внешне похожие на печатные, но клавиш немного, и нажатием на них в плотной бумаге пробиваются крохотные дырочки в разных комбинациях (буквы, числа, – это азбука Брайля для слепых). Тоненькие пальчики пацанят с силой бьют по клавишам, в то время как сосредоточенные лица запрокинуты вверх или повернуты в сторону от листа. Постучав, тут же подушечками пальцев “считывают” дырочки на своем листе в машинке, проверяя написанное. Так же, кончиками пальцев водят по листочку с заданием педагога, медленно выговаривая: “Решить – при-меры…” У Антона и Саши счет в пределах сотни, а к Паше – подход особый (у него задержка психического развития). Двое мальчиков считают в уме, Паша пользуется счетными палочками. Но вот он неожиданно выстукивает на машинке: “2+2 = …” И победно восклицает: “Четыре!”, не прикоснувшись к палочкам…
Массовых заданий тут практически нет. Обучение глубоко индивидуально, ведь дети неизменно резче разнятся друг от друга по своим возможностям, чем в обычной школе.
Восьмилетний Антошка устал. Голову положил на согнутую руку, но пальцы оставил на клавишах, продолжая упорно по ним стучать.
Я заметила: дети здесь, чему-то научившись, работают тоже особенно – страстно, яростно.
Ткачи, рабочие, богословы…
…Просторное фойе при входе так и светится мягкими, ласковыми красками картин, яркими гобеленами. Во всю стену – “Галерея мам”. И портреты мам, и картины, и гобелены – произведения самих детей. Рисунком, живописью занимается с детьми специалист – народный художник России Владимир Михайлович Антонов, сам тоже глухой.
Раньше глухих, слабовидящих детей к работе с красками не допускали. В теории считалось, что при этом от напряжения зрение будет угасать.
Но не так давно педагоги провели с офтальмологами эксперимент, на практике внимательно отслеживая состояние зрения рисующих детей. Убедились: для детей с прооперированной катарактой противопоказаний нет, зрение не падает. И детдом расцвел красками – дети взяли в руки карандаши, масло, акварель, стали вязать, мастерить макраме…
Особая гордость – ткацкая мастерская. Немецкие коллеги сочли, что вместо банальной “гуманитарной помощи” (еда, одежда) куда важнее подарить этим детям средство художественного труда: ткацкий станок. Эмилия Григорьевна, одна из здешних учителей, с блеском переучилась на профессионального ткача. “Зато сюда мы теперь всех детей можем приводить, работаем в общей цепочке”, – поясняет она.
За станком сейчас – слепоглухой высокий мальчик Костя со сниженным интеллектом. Тонкие пальцы чутко натягивают нити между перекладинами, ловко завязывая узелки. Готовит основу под коврик, и хотя сам этого (т.е. конечный результат) осознать не может, работает с упоением, ловко и даже изящно. “Я так радуюсь за него, просто умиляюсь!” – вся аж светится Эмилия Григорьевна, подходя к нему. Костя тем временем протягивает сквозь нити полоску ткани, подравнивая ее передвижной деревянной планкой. Подровняв, сам отодвигает планку на место, что приводит Эмилию Григорьевну в полный восторг. “Конечно, его руками приходится руководить, как у всех слепоглухих, но его ручки будто сами идут туда, куда надо!”.
А в это время другой мальчик, от которого она отошла, вдруг громко стучит столом, приподнимая его за крышку над полом: “Это он сердится, что я ушла. Спокойно, Саша, спокойно. Работаем!” А Саша способен лишь резать за столом ткань на полоски (кто-то другой потом будет сматывать их в клубочки). Но стоит учителю на мгновение взять ножницы у него из рук, Саша тут же несильно толкает ее в плечо, и протяжно восклицает “А-а-а!”, выражая протест: хочу работать! “Ага, – бросает педагог взгляд в угол, – Дима тоже сейчас будет сердиться. К нему не подходят…”
Долговязый Дима сидит в кресле и беспрерывно раскачивается взад-вперед, “подпевая” себе бесконечное “У-у-а!”
Не осознают… Подвывают… Раскачиваются… И все же – работают. Творят. Каждый на своем уровне. Вот ведь они, на стенах висят: гобелен с оранжевым львом, коврик с голубой рысью. И даже тот, кто просто мотал клубочек или резал ткань на полоски, с гордостью может сказать: “Этот ковер делал я!”
А если интеллект сохранен, если ребенок способен создать рисунок, но глаза ничего не видят? Не беда! Просто слева от станка кладутся белые нити, а справа – темные. И получается изящный гобелен с темными квадратами на светлом фоне.
Практичные немцы советовали гобелены продавать, ведь спрос на них очень большой. “Но мы продавать почему-то не умеем, – чуть виновато признаются педагоги. – Просто дарим гостям”. А гости сюда едут со всей России и из многих зарубежных стран.
Но все же, пожалуй, самое любимое место ребят – механические мастерские. “Они даже убирают это помещение с особой любовью!” – говорят педагоги. И я вспоминаю, как накануне вечером слепая девочка ласково, будто с живых, вытирала губкой пыль со станков. А днем здесь бесперебойно и мастеровито дергают вверх-вниз рычаги станков руки ребят. Слева от двери – напряженная, прямая спина Владика Демьяненко с поразительно красивым, одухотворенным и немного печальным лицом. В детдоме он с пяти лет, все годы был признанным лидером, чувствовал себя хозяином. И вдруг в 20 лет страшная драма – полностью лишается зрения. Весь привычный мир стал чужим, лидерство утратил, “социальный статус” в миг понизился… И все же он сумел в считанные месяцы освоить ставший неузнаваемым мир, восстановил и себя внутренне, и свой авторитет среди ребят и взрослых воспитанников. Владик сейчас – бригадир в мастерских, и все его слушаются с еще большим уважением. “Это и есть – преодоление!” – с гордостью утверждает Елена Алексеевна Заречнова.
Тем временем кто-то из ребят подходит сзади к Владику и что-то чертит прямо на спецовке, на спине. “Это он ему пишет: “Отдохни!”, – переводит Нина Алексеевна. – Руки-то грязные, чтобы дактильно общаться”. После часа работы положен отдых, вот они и заботятся друг о друге.
Работу для мастерских дают несколько специализированных предприятий, продукция оплачивается, ребята получают зарплату. Взрослые подрабатывают и в других местах, в месяц получают кто 350, кто 600, 700, а то и 800 рублей.
Но дело не только в магнитофонах, музыкальных центрах, телевизоре или золотых сережках, которые некоторые могут себе позволить купить. Очень важно чувство значимости, собственной пригодности обществу, людям – вот, очевидно, в чем притягательность мастерских. Чтобы включить в эту общую атмосферу ребят из “сложного” отделения, изобретают и тут посильный уровень: на мелкие гвоздики надевают шайбочки, получаются мебельные гвозди, их вставляют в квадратные металлические пластины и передают тем, кто работает за станками. Я видела, с каким удовлетворенным, успокоенным, хоть и сплошь перемазанным лицом выходила из мастерской уже знакомая мне девочка Марьяна – крупная, яркая, очень сложная (олигофрения, психопатия, аффекты и вспышки очень резкие – унитазы, бывало, разбивала).
Третий год в детдоме очень бурно проходит конкурс на “Лучшего рабочего мастерских”. Какие тут кипят страсти – до истерик! “И хорошо, что эти чувства вызывают реальные дела, надо дарить им эти сильные эмоции, – объясняет Заречнова. – Например, одна девочка выступила на конкурсе хуже всех. Так теперь ее от станка не оторвать! Вот он, стимул преодоления. А иначе просто бы мыла посуду в столовой, там проще”.
Конкурсы здесь очень ценят, их множество – от танцевальных до … богословских. В детдоме есть своя домашняя церковь со своим батюшкой, отцом Зеноном, который пришел к ним еще послушником, затем стал монахом, получил сан – и все это время был рядом с детьми и педагогами.
Вообще очень важно, чтобы в жизни этих детей было как можно больше специально организованных событий, особая густота жизни, которая обычному ребенку дана естественно, стихийно. И потому – постоянные экскурсии, походы, спектакли, утренники, приезды Театра мимики и жеста, посещение со спонсорами кафе “Макдоналдс”… Контакты со спонсорами – особый талант нового директора Галины Константиновны Епифановой, работающей в детдоме уже 20 лет. Крайне важна и материальная помощь спонсоров – ведь государство финансирует по минимуму, а полноценную жизнь не просто учреждения, а дома, где дети проводят весь год, по статьям расписать невозможно.
Ольга МАРИНИЧЕВА
Сергиев Посад
Выбор читателей
Комментарии