Музыка – всегда личное

Проект «Дом историй» Московского государственного академического камерного хора (хор Минина) предлагает зрителям онлайн- и офлайн-знакомство с широким спектром музыкальных жанров, стилей, исполнителей – от классики до этнической музыки, от барокко до джаза, рока. В частности, дает возможность школьникам и взрослым узнать о музыкальных инструментах. И пока на улицах столицы наводил свой порядок Дед Мороз, готовясь к празднику, в культурном центре «Минин-хор» профессор Ольга Мартынова, одна из основателей факультета исторического и современного исполнительского искусства Московской государственной консерватории имени П.И.Чайковского, рассказывала удивительные истории о свидетеле многих эпох – клавесине.

Основным собеседником этого интерактивного разговора с выдающейся клавесинисткой нашего времени выступал музыкальный критик Михаил Сегельман, куратор проекта «Дом историй». Но не единственным. Возможность расспросить обо всех подробностях инструмента как феномена барочной культуры была у каждого в зале.

Ольга Мартынова почти 30 лет преподает искусство игры на клавесине и других старинных клавишных музыкальных инструментах в Московской средней специальной музыкальной школе имени Гнесиных и Московской консерватории. Сольные концерты и выступления в составе крупнейших ансамблей старинной музыки (среди них Pratum Integrum, Ансамбль старинной музыки Московской консерватории, Moscow Baroque, Gnessin Baroque) проходили в России и за рубежом. В разное время творческими партнерами музыканта были Иван Монигетти, Альфредо Бернардини, Алексей Любимов, Павел Сербин, Дмитрий Синьковский. Ей без преувеличения удалось сформировать одну из ветвей отечественной клавесинной традиции: ее ученики Мария Успенская, Александра Непомнящая, Ольга Пащенко и другие стали лауреатами крупнейших международных конкурсов. Ольга Мартынова – инициатор и куратор ряда просветительских проектов в области старинной музыки и исторически информированного исполнительства.

Беседа перемежалась с фрагментами чарующих произведений, которые профессор исполняла на клавесине мастера Дмитрия Белова, изготовленном по модели Иоханнеса Рюккерса (XVII в.). Музыке и разговору внимал весь зал.

Этот клавишно-струнный инструмент с щипковым способом звукоизвлечения нужно услышать, он обладает богатым тембральным спектром, позволяющим музыканту достичь особой выразительности и артикуляции в исполнении.

Мы задавали вопросы: «Как устроен клавесин и как на нем играют? Как играть не по написанным нотам, а по цифрованному басу (генерал-бас)? Как приблизить звучание современной версии (аутентичной копии) старинного инструмента к оригиналу? Пишут ли сегодня музыку для клавесина?» И на все получили самые подробные ответы. А еще гости смогли подержать в руках щипковую часть механизма, желающим удалось самим перебрать несколько нот неповторимого нежного инструмента.

Разговоры о музыке пропитаны историей. Игра на современных клавесинах стремится быть похожей на ту, какой она задумывалась сотни лет назад. Части музыкальных приборов модифицируются со временем, слоновая кость заменяется качественным пластиком, черное дерево – покрашенными досками. К счастью, есть люди, которые хранят знания об инструменте, помнят, каким был клавесин раньше, и принимают новые версии этого удивительного инструмента. И пока знание остается, музыка будет столь же прекрасной, как во времена Моцарта и Баха.

Зачем же говорить о музыке, если ее можно слушать? Зачем же слушать музыку, если ничего о ней не знать? Зачем же знать, если не играть? И зачем играть, если не рассказывать?

Елена СВИСТОВА, фото автора

Комментарии

Анна МИХАЙЛЮК, студентка Литературного института имени А.М.Горького:

– Под крышкой клавесина, сколоченной из еловых досок, почти сто лет пролежавших на чердаке, нетронутых ветром и дождем, столетних детей-досок, под этой крышкой, как под крышей дома, струны живут, плачут, но не молятся. По металлу сквозят ток, дух, философия щипковой музыки, барочной изворотливой красоты. Звук с тысячью оттенков синего, и в одном этом звуке ХVII век, в аккорде его десятилетие.

Клавиши миниатюрные, не вынесли тени огромных органных клавиш Древней Греции, поддались уговорам руки, прихоти человека Нового времени. А мы, новейшие, все более прихотливые, все звучнее, сварливее, едва понимаем аккорд – его внутренние органы – струны, его тихую красоту без педали. И рояль – знак новейшей сварливости – выкрасили в черно-белый для однозначности, обелили звук до крайности и все переиграли.

Но музыка сильнее вековых, но на самом деле минутных наших слабостей, она довлеет, хватает важное, какие рамки ей ни наставь, что ни сотвори, она творит, она отворяет безвозвратно и мастеров, принявших малость свою, к себе принимает.

Я хотела писать о музыке, когда-то, до отмирания моей очередной пятилетки, я хотела быть с музыкой, связаться с ней «узами брака» высшего образования и ежегодных концертов. Сейчас в рядок очередным едким напоминанием – не получилось – висят в шкафу концертные платья. Даже их гамма – как в концертном зале – фонарик над пюпитром, облитый черным рояль, непривычно звонкий, пол с дырочкой для виолончелистов – бледно-желтый, деревянный.

Теперь мне ни с чем не связаться узами, нас будут делить слово, зазор между реальным касанием и моим нафантазированным, я напишу об этом. Об этом, но это я никогда не напишу.

Я могу думать много о музыке, я могу даже выдать свежую мысль, что вдруг засверкает на фоне невероятного репертуара. Но никогда не исчезнет из предложения, из головы «я».

А как бы хотелось проникнуть в вокализ, быть им, его удивительно простой и трепетной мелодией. И отчасти метафизика музыки отрывает от земли ноги, от «я» – голову, сквозь дирижера, его выверенно страстный взмах, спешит, скользит по своему измерению в сердце музыка. И она отрывается от шифра заколоченных в бумагу нот, она живет, Рахманинов с нами говорит высшим языком сквозь руки оркестра.

И ему легко говорить, пара сотен душ зала еще не погрузились в тела, их вывел Танеев кантатой на живом стержне веры, где слова не нужны, лишь погруженный в них смысл необходим, чтобы было что петь и о чем жить этот час десяткам плеч хора, за которыми обездвиженный портрет Танеева, его взгляд. Мы слышим его взгляд, кульминация расправляет естество, высший язык очевиден любому безграмотному. А может, настоящему безграмотному он родной? Или любому человеку он родной, но забытый?

И невозможно представить, но здесь человеческие простые законы объявляют перерыв, головы вокруг кружатся от полета в несуществующее измерение, трясутся руки, даже у зала трясутся руки. Стены предвосхищают Шнитке, и он является нам в облике доктора Фауста, в облике дьявольской темы, щекочущей верхушки того измерения, в облике в конце концов рук и голосов.

Прислушаться – слышим кипение голов исполнителей, кипение голов зрителей, страшное в своей гениальности кипение головы Шнитке. Воображение входит в пляску с вихрем музыки, с либретто, прозрачно сильным. Все естество в напряженной работе. Пять минут ему воздавали аплодисменты.

Ксения СЛАБИНСКАЯ, студентка РГГУ, факультет журналистики:

– Мне на фестивале «Хор без границ», посвященном 95‑летию Владимира Минина, удалось познакомиться и поговорить с музыкальным критиком, пианистом Михаилом Сегельманом. Так как он по первой профессии историк музыки, то очень любит сочетание игры и того, как раскрываются эпохи, он часто комментирует программы и одновременно сам аккомпанирует певцам. Уверяет: «Люблю менять виды деятельности, такая смена и позволяет наслаждаться».

А еще он говорит: «Нынешняя жизнь проецирует левополушарных людей, которые хорошо считают, воспринимают все, что так или иначе связано с информацией, а музыка – это другое. Музыка для меня – такая же тайна, как влюбиться в женщину по ее голосу. Я в прошлом радийщик, и для меня очень важным каналом восприятия является слуховой: один человек отличается от другого тем, как он говорит, какая у него интонация, как он чувствует подъемы и спады, мелодику речи, способен ли он наслаждаться этим. Музыка для меня иррациональна. Известна фраза Бетховена: «Я считаю музыку откровением более высоким, чем мудрость и философия». Поэтому музыка – это какая-то тайна, это то в нас, что необъяснимо… Это сродни тому, что называется любовь с первого взгляда. Когда ты влюбляешься до того, как человек начал говорить».

Я спросила его: «Музыка для вас остается наслаждением или так называемая профдеформация не позволяет воспринимать ее эмпирически?»

Михаил Сегельман ответил: «Я очень часто задумывался над этим вопросом: что мне позволяет воспринимать музыку как обычному человеку? Наверное, это исполнение музыки, то, что я очень часто на сцене, я очень часто сам играю. Помимо классики я безумно люблю музыку «с вкусом, цветом и запахом», музыку, от которой я кайфую и успеваю наслаждаться мелодией и сложными поворотами. Я безумно люблю стиль, который называется «фадо», португальскую музыку, джаз, сочетание джаза с самбой и босановой. Был период, когда каждое мое утро начиналось с бразильского композитора Антониу Карлоса Жобима. Мне интересно послушать хороший жесткий рок типа Rammstein или старых добрых групп 60‑х годов: Led Zeppelin, молодые Deep Purple, Pink Floyd, конечно, Metallica и AC/DC. Конечно, русскую музыку – от фольклора (настоящего, который мы изучали в консерватории) до городского романса. В общем, настоящую живую музыку, от которой легко можно переходить к Моцарту, Шуберту и другой классике. Однажды я спросил великого режиссера Вадима Абдрашитова, есть ли кино, которое он воспринимает как ребенок, забывая о том, как это сделано. Он сразу ответил: «Чаплин. «Огни большого города». Я смотрю и каждый раз чувствую себя ребенком». И вот если я вправе что-то попросить у вас, пообещайте мне, пожалуйста, посмотреть «Огни большого города». Над этим всегда будут плакать и смеяться, вопреки любой профдеформации».