Музыка – это тайна. Евгений Дога

Странный он человек, этот Дога. Автор музыки к таким кинохитам, как «Табор уходит в небо», «Анна Павлова», и телесериалу «Королева Марго». Евгений Дмитриевич Дога – народный артист СССР, чей вальс из фильма Эмиля Лотяну «Мой ласковый и нежный зверь» знают все – от бомжей до президентов. Так, Рональд Рейган – в годы «холодной войны» с «Советами» назвал его своей любимой современной мелодией. Больше того, американская Академия наук признала эту мелодию одним из музыкальных шедевров ХХ века. Однако этот человек от вопросов о прославивших его вещах отмахивается и предпочитает говорить о написанной им музыке к балету, которой, увы, почти никто из широкой публики не слышал.

И свой портрет, вытканный на подаренном ему киргизскими почитателями творчества ковре, чуть ли не в туалет повесил. И машины у него нет – угнали, а он и рад, что не нужно в пробках стоять. Странный человек Дога. Странный и печальный, как Дон Кихот Ламанчский. Его музыка всегда была сладостной и печальной в странствиях к вечно недосягаемой Истине, но последние мелодии иногда просто невыносимо слышать хрупкому человеческому сердцу: кажется, оно вот-вот разобьется. Разговор у нас получился таким же, как его музыка: мудрым, печальным и предельно искренним.

О чудесах и политике

– У вас очень пронзительная музыка. Чувствовали ли вы в какие-то моменты жизни, что вами руководит высшая сила?

– У меня в жизни было много критических ситуаций.

В 1982 году я очень тяжело заболел: у меня было общее заражение крови и стоял вопрос о жизни и смерти. Меня положили в больницу. Через несколько дней я очнулся в палате, поднялся и посмотрел в окно. Сумерки, улица полна народу. Сотни людей идут в одну сторону. Моросит дождь, сотни раскрытых зонтов разных цветов, и горят фонари. Раньше я смотрел на эти вещи и не видел их. И дождинки падали под светом этих фонарей так красиво, так печально. Но вдруг зажегся красный свет светофора, и все остановились. Поехали машины. Включился зеленый, и все пошли. Все идет своим чередом, а я стою за окном, никому не нужный и никакого влияния на ход этого движения жизни не имею. Мир обходится без меня…

Мне вдруг стало страшно больно. И я сбежал на следующий день из больницы. Через окно, потому что иначе бы меня не выпустили. Я поехал в Рузу, в Дом творчества, и стал писать музыку к заброшенному мной 10 лет назад балету по мотивам поэмы великого румынского поэта Михая Эминеску «Лучафэрул» («Венера»).

Я сидел над ней 2,5 месяца. Безвылазно. И удивительно, но при том моем первоначальном состоянии, я вдруг почувствовал столько энергии, что писал все время. Я спал по 15 минут в сутки, питался чаем и какими-то бутербродами, которые мне приносили. При этом я не чувствовал никакой усталости: от радости я плакал, прыгал, танцевал… Я писал, почти не касаясь инструмента. Видимо, тогда была какая-то другая связь между внешним миром и мной, другие взаимоотношения между телом и духом.

– У вас было много критических для музыкальной карьеры моментов: вы повредили руку, 2 года не писали музыки вообще. Не было ли соблазна уйти из музыки совсем: заняться политикой, к примеру, тем более что вы не раз избирались депутатом?

– Я всегда предъявлял претензии только к себе, когда мне не писалось. Я и сейчас не могу сказать на 100 процентов, что занимаюсь своим делом.

– Вы это серьезно?!

– Я не уверен, что это самое лучшее, что у меня могло бы получиться. Возможностей, которые мне давали, я думаю, было больше. Кто его знает? Я хотел получить хорошее среднее образование. Конечно, музыкальное образование – это хорошо, но в свое время я собирался поступить в вуз, на исторический факультет, – Евгений Дмитриевич неожиданно смеется. – Слава Богу, что этого не случилось: не пришлось преподавать историю КПСС и прочие глупости.

– Ну а что вас в политику привело?

– Я четыре раза был депутатом, сначала Верховного Совета Молдавской ССР, потом депутатом Верховного Совета СССР. Вообще-то я идеалист. Поэтому же и в репертуарной комиссии Минкультуры оказался: хотел как-то повлиять в лучшую сторону на процесс и знать все, что касается культуры, абсолютно все. Поэтому я преподавал, писал учебник, работал в комиссии по репертуару, в Комитете по Государственным и Ленинским премиям, музыкальным редактором, а в качестве депутата всегда входил в комиссию по культуре.

«Черный-черный экипаж, черные-черные кони»

– Евгений Дмитриевич, каким должен быть, по-вашему, учитель?

– Мне кажется, прежде всего он должен быть добр. У меня были хорошие учителя. Например, мой преподаватель в музыкальном училище, итальянец Пабло Бачини, которого мы звали Павел Иванович Бачинин. Он так интересно преподавал, что нужды в поддержании дисциплины не было. Бачини меня сформировал как музыканта и человека. Он меня влюблял в музыку. Но самый добрый учитель, конечно, мама.

Меня моя мама учила радоваться жизни. Я никогда не слышал от нее слов уныния, хотя наверняка она и уставала, и надоедало все – и это в военные и послевоенные годы! Даже когда отец погиб на войне – я представляю, сколько ночей она проплакала в подушку – она не показывала мне и окружающим своего горя. Она прятала это глубоко в себе. Мама была необыкновенно добрым, при всей тяжести ее жизни, человеком. Так получилось, что буквально за месяц до ее смерти, в нашу последнюю встречу, я записал ее на магнитофон. Это была ее исповедь. Так вот, она не сказала ни тени плохого в чей-то адрес. Ни одного слова. Так она относилась к окружающему миру, в котором были разные люди, не только добрые. И я никогда не позволил себе ни одного плохого слова в адрес мамы и бабушки.

– Расскажите, пожалуйста, поподробнее про вашу семью. Я знаю, у вас среди предков были духовные лица.

– Да, почти вся мамина родня действительно была связана с духовенством. Моя родная тетя была последней настоятельницей знаменитого монастыря. Я был совсем маленьким, но запомнил ее приезд к нам как одно из самых ярких мгновений детства: подъезжает роскошный черный экипаж с запряженными черными лошадьми, с кучером в черном фраке и в цилиндре. И выходит оттуда неописуемая красавица – «леля Тэтиана», а за ней два маленьких пажа – тоже в черных фраках и цилиндрах – несут шлейф…

Отцовская линия тоже интересна. Откуда взялись, к примеру, музыкальные образы в моем балете? Они идут откуда-то из Карпат и еще более издалека. Дога – скорее всего фамилия римского легионера, оставшегося среди сотен тысяч завоевателей Дакии, которые, женившись на местных девушках, стали предками молдаван. «Дога» на латыни означает «особь из семейства дуба» или элемент украшения на одежде знати.

– А ваши церковные корни в творчестве как-то себя проявляли?

– Наверное. Для моей первой работы в кино – фильма «Нужен привратник» – я написал церковные хоры. Это был хороший фильм и вообще дебют для всей съемочной группы – режиссера, оператора, актеров (кстати, там впервые снялся Михай Волонтир) и композитора. А хоры понадобились потому, что действие фильма проходило сначала в раю, потом в аду.

– Ничего себе темы для советского кино!

– Ага! Его потому и запретили сразу. Он пролежал на полке долгие годы, но недавно его показали несколько раз по ТВ.

А церковную музыку я изучал. Собирал книги, ходил по храмам. Некоторые из них потом помогал открыть. Интересно, что один из предков у меня писал церковные гимны по предписанию и благословению патриарха.

«Оппонентом Баха был Всевышний»

– Я понимаю, что к вам сотни раз приставали с этим вопросом, но все-таки как рождается музыка? Лично у вас?

– Я не знаю, как она появляется. Это тайна. И эту тайну никто не раскроет. Но само собой ничего не происходит, все нужно за-зы-вать. Чем? Страстным желанием. Скажут: «И я хочу!». Но человек, который одарен, хочет настолько, что никто не может с ним сравниться. Страстное желание, желание писать музыку больше всего на свете – это тоже дар.

– Творчество лечит?

– Это желание высвободиться от чего-то застрявшего в груди, непонятно чего. И в процессе творчества идет очищение духа. Это болезнь и одновременно излечение. В те редкие моменты, когда это что-то из тебя изливается, ты не можешь спать, есть. А если вовремя не выговоришься, вообще можно свихнуться.

Поэтому творческие люди находятся все время в полярных состояниях – то в диком напряжении, то на страшной высоте радости. Особенно я это ощущаю во время концертов: тобой начинает двигать какая-то сила, ты становишься счастливым и свободным. Ты владеешь миром. Перед тобой несколько тысяч людей, и ты ими управляешь. Это потрясающе! В этот момент сила твоей духовной субстанции настолько мощна и всесильна, что она движет всеми этими людьми. И в то же время от них ты получаешь в несколько тысяч раз больше, чем сам даешь. Идет мощный взаимообмен, необходимый для любой регенерации, а творческой – особенно.

– А разве в музыке, как и в любом другом искусстве, не проявляются разные источники? Это могут быть и вершины духа, как у Баха, и какие-то низшие стихии, как в отдельных вещах Стравинского, где отчетливо слышны сексуальные вакханалии…

– Я не думаю, что музыка приходит из разных источников. Это зависит, по-моему, от других вещей. Каждый творец имеет перед собой абсолютно зримого оппонента. Бах имел перед собой в качестве оппонента Всевышнего, отсюда и соответствующие средства общения с Ним. У Стравинского был другой оппонент. Языческие силы в том числе.

– А кто оппонент у вас?

– Моего оппонента определить очень трудно. В том числе и из-за жанровой направленности: я и песни пишу, и концерты, и вокализы… Поэтому и слушатель у меня должен быть таким же: ему должна нравиться разная музыка. Конечно, я знаю, что большинство приходит на мой концерт послушать вальс из фильма «Мой ласковый и нежный зверь». А я им даю и симфоническую музыку, и фрагмент из балета, и концертные сочинения, а под конец отрывок из кино и вальс. Так что я и зрительские запросы не игнорирую, но и сам делаю то, что мне нравится.