На чтение: ≈ 13 мин.Оксана Мысина и сама не курит, и у других этой пагубной страсти не поощряет. Так что разговор с актрисой проходил в антиникотиновом режиме, что, впрочем, менее интересным общение не сделало.
Досье «УГ»Актриса Оксана МЫСИНА родилась 15 марта 1961 года в городе Енакиево Донецкой области. Мать сейсмолог, отец шахтостроитель. Окончила Музыкальное училище им. Гнесиных и Высшее театральное училище им. М.С.Щепкина (1985, курс М.И.Царева).Свой творческий путь начала в театре на Спартаковской площади (под рук. С. Враговой).С 1994 года играет в самых громких постановках лучших современных режиссеров. Среди ее этапных работ роли в спектаклях: «Черный принц» (2002) и «Самое главное» (1999) Романа Козака, «Кухня» Олега Меньшикова (2000), «Тот этот свет» Владимира Мирзоева (1997).Ее самый знаменитый спектакль как в России, так и за рубежом – «К. И. из «Преступления» Камы Гинкаса (1994): с этим спектаклем они объездили 14 стран.Дебютировала как режиссер со спектаклем «Кихот и Санчо» (2001) по пьесе Виктора Коркия «Дон Кихот и Санчо Панса на острове Таганрог», где она также сыграла роль Санчо Пансы. Это был первый спектакль ее нового театра – «Театральное братство Оксаны Мысиной».Сыграла целый ряд заметных ролей и в кино, в том числе роль Инны в фильме Вадима Абдрашитова «Пьеса для пассажира» (1995), которая принесла Оксане премию «Золотой овен» в номинации «Надежды», и роль Татьяны Ермаковой в многосерийном телефильме Елены Цыплаковой «Семейные тайны» (РТР, 2001), за которую получила премию «Сполохи».Среди других киноработ – фильмы «Бедный, бедный Павел», сериал «Каменская».Замужем. Муж – американский театровед Джон Фридман.
– Оксана, «Пьеса для пассажира» у Вадима Абдрашитова, «Бедный, бедный Павел» у Виталия Мельникова, популярные в народе «Семейные тайны» – все это дает повод сказать, что ваша творческая жизнь складывается нормально. У самой есть подобное ощущение?
– Есть, даже несмотря на то, что 10 лет оказались как бы мимо, потому что в кино практически не снималась. Иногда думаю: Боже, ну почему тогда, когда уже все могла и была молода, почему тогда не пришло, почему не сыграла это, это, это? Те же «Семейные тайны» возникли, когда было уже что сказать. Хорошо или плохо, но к этому моменту не была растиражирована, лицо не примелькалось, а в нашей профессии это тоже немалая проблема.
– Сами как относитесь к «Семейным тайнам»?
– С огромной нежностью вспоминаю время этой работы. Это был период максимального включения, адского недосыпания, параллельно я еще играла в пяти театрах, одним из спектаклей была «Кухня» у Олега Меньшикова, вообще спектакли были практически каждый вечер, а в 8 утра уже надо было войти в кадр. И так продолжалось в течение семи месяцев. Когда снимали сцену в психушке, где бьюсь головой о пол и пена изо рта, то я действительно колотилась об этот пол, потом меня везли, чтобы успела наспех проглотить уже остывший обед, а еще через час надо было выходить на сцену в роли королевы Нибелунгов и держать спектакль в течение трех часов. Перед спектаклем я вдруг ужасно перепугалась, что после того как билась головой об пол на сцене не вспомню ни единого слова. Но потом ты надеваешь костюм, втягиваешь запах грима, зажигается свет, видишь партнеров – и воскресаешь.
– У «Кухни», о которой вы вспомнили, был большой зрительский успех, а вот у театральных людей отношение к пьесе и спектаклю было скептическим.
– На то они и театральные люди. А Москва вообще город сложный, коллеги приходят, кладут ногу на ногу: ну, давай, удивляй.
– А вы так не делаете?
– Конечно, хочу, чтобы меня удивляли, но всегда прихожу с открытым забралом, знаю же, какой кровью все это дается, и всегда готова радоваться проявлению таланта, чужому успеху, жду, когда на сцене возникнет что-то живое, заискрится. Когда талантливо, я счастлива, как будто крылья вырастают.
– А случалось всплакнуть из-за того, что роли не дали?
– Однажды меня сняли с роли, потому что жена режиссера выдвинула мужу ультиматум – или я, или она. А я для этой роли два месяца училась играть на трубе. Играла не так, как Луи Армстронг, но губы были во какими… Из спектакля все равно вылетела, а потом была счастлива, что это вовремя и правильно случилось, потому что таким, как должен был быть, спектакль, к сожалению, не состоялся. В нем были заняты поистине грандиозные артисты – Софико Чаурели, Котэ Махарадзе, Иозас Будрайтис, но прошел он в Москве всего 5 раз.
– После грустного давайте про сюрпризы судьбы.
– Я никогда не воспринимаю то, что делаю в профессии, на уровне эйфории. Единственное, чему до сих пор продолжаю удивляться, это спектаклю Камы Гинкаса по Достоевскому «К. И. из «Преступления», который играю уже 10 лет. Он был сделан за полтора месяца в момент, когда у меня почва ушла из-под ног после того, как меня выгнали из театра, который сама же и создавала. Я в своей жизни дважды слышала: «Вон из театра!». Первый раз меня выгонял Вячеслав Спесивцев с таким криком, что стены дрожали… И вот, когда, как мне казалось, теряю свое детище, уже через три дня репетировала с Гинкасом, и сам факт нашей встречи подчеркивал, что это событие не пройдет бесследно. До этого я видела один его спектакль, где просто тишина звучала, не могу передать.
– Свою судьбу ни с одним репертуарным театром вы так и не связали. Почему?
– Если бы мне этого хотелось, уже давно бы связала. На все предложения я всегда очень доброжелательно и подробно отвечала режиссерам, что после того как меня уже дважды выгоняли, третий раз испытывать такого не хочу. Сейчас я создала свой театр, который пытаюсь строить по иным принципам, делая все, чтобы избежать власти режиссера над актерами. Театр – дело эмоциональное и сердечное. Как любовь. Но я не люблю в нем подавления, насилия, рабовладельческого состояния и мышления. Я никогда не позволю себе, как это делают некоторые режиссеры, манипулировать актером не только на сцене, но и в жизни. Жизнь человека и его выбор могут принадлежать только ему самому.
– Вы сами что-то ставите в своем театре?
– Поставила два спектакля. Весь прошлый сезон посвятила современной драматургии. Мы существуем уже три года, поначалу казалось, что сможем с актерами обойтись, что называется, одним ковриком в любом месте. Но выяснилось, что чужие стены не только другого цвета, но и заряжены другой, чужой энергетикой. И теперь хочется иметь свой обжитой угол.
– Вам удалось собрать единомышленников?
– Самое ужасное – это единомыслие, потому что у каждого человека в голове звучит своя музыка, и соединение возможно только тогда, когда люди, даже не совпадающие, могут выразиться в одной связке. Тогда получается нечто большее, чем просто театр исполнителей.
– Про музыку вы, насколько понимаю, не зря вспомнили, и перед тем, как о ней, чуть подробнее: вы на скольких инструментах играете?
– Серьезно только на скрипке. Гнесинку заканчивала по классу альта, но инструмент у нас с сестрой был один на двоих, а она увезла его в Испанию. Сестра – профессиональная альтистка, играет в квартете, часто ее приглашают как концертмейстера в разные оркестры, к Спивакову порой, или в мадридскую оперу. В Испании организовала фестиваль русской музыки, у нее там много затей.
– Не соблазняла переездом?
– Нет, она знает, что я настолько привязана к Москве и тому, что делаю, что ей такое в голову не приходило.
– Музыка, тем не менее, в вашей жизни занимает не последнее место. У вас есть даже своя группа. Это продолжение того, чем вы заняты на сцене, или нечто идущее параллельно?
– Рок, который я сейчас пою – это вопреки театральному делу. У меня спрашивают, почему не делаешь шоу, ты же можешь. И потом разные костюмы, яркие, много света. А я отвечаю: меня привлекают драные джинсы, сорванный голос, хочу кричать о том, что болит, а это совершенно иной посыл, я здесь другая, от себя, без игры в какие-то образы.
– А что болит?
– Смотрела сейчас казахского «Охотника» – фильм про природу, волков, людей, про какие-то первобытные вещи, про жизнь, которой мы сейчас лишены не потому, что редко бываем на природе, а потому, что слова, термины и понятия себя исчерпывают. Свобода стала расхожим словом, его пишут на своих знаменах все кому не лень, пишут люди с оружием и клянутся, что убивают ради свободы.
Почему теперь почти перестали смотреть в глаза, почему глаз все больше бегающих? Я перестала воспринимать людей по тем словам, что они говорят.
– Помните, как Катерина в «Грозе» спрашивала: «Отчего люди не летают»? Когда в драных джинсах поете сорванным голосом, летаете?
– Да. Когда поешь, легче оторваться от земли и быть в контакте. И уже не надо вязать, сидя дома, носки, не надо смотреть тупо в телевизор, а можно быть колючей, яростной, даже неприятной, неприглядной, но правдивой.
– А разве все это запрещено в театре, тем более в своем?
– Не запрещено. Но все зависит от роли. Я сыграла уже немало, было время, когда в моем репертуаре было сразу восемь разных спектаклей в пяти театрах Москвы. Сейчас у меня три роли: одна в своем театре, другая у Гинкаса, третья у Ромы Козака в Театре Пушкина. А то, чего не хватает на подмостках, компенсирует рок-н-ролл.
– Насколько рок помогает драматической актрисе на сцене?
– Знаете, Гинкаса я воспринимаю как джазиста, он не попадает в сильную долю, он не в пафосе, у него все на сломе, вразрез. В «К.И…» героиня знает, что у нее, возможно, остались последние минуты и хочет их дожить, додышать. Может быть, как музыкант я чувствую эти режиссерские ритмы, волны, вибрации, и поэтому разные режиссеры и раскрывают меня по-разному.
Алексей АННУШКИН
Фото Ирины КАЛЕДИНОЙ («Культура»)
Выбор читателей
Комментарии