“Мороз и солнце…” Опыт прочтения стихотворения А.С.Пушкина

Недавно мне на глаза случайно попало одно из последних интервью Дмитрия Лихачева, в котором ученый рассказал о “пропагандисте медленного чтения” академике Щербе: “Мы с ним за год успевали прочесть только несколько строк из “Медного всадника”. Каждое слово представлялось нам, как остров, который надо было открыть и описать со всех сторон. У Щербы я научился ценить наслаждение от медленного чтения. Стихи же вообще нельзя прочитать с первого раза. Сперва нужно уловить музыку стиха, затем уже читать с этой музыкой – про себя или вслух”. Точнее не скажешь! Давайте попробуем перечитать “Зимнее утро” Пушкина.

Мороз и солнце; день чудесный!
Первый стих задает тональность всему стихотворению – мажор. Две по сути своей несоединимые и будто несовместимые стихии – “мороз и солнце” – воздействуют одинаково: обжигают. “Лед и пламень”! Два полюса и одновременно одно целое, что подчеркнуто кольцевой анафорой (рондо) ос (мороз)/со/це (солнце) – словно жар рожден стужей.
Первые слова производят эффект не только осязательный, но и вместе с тем пространственно-зрительный: будто взгляд внезапно и стремительно рвется снизу вверх, из мрака к свету: ведь холод традиционно ассоциируется с низом, тьмой и смертью, тогда как тепло – с верхом, светом и жизнью. Характерна пауза, обозначенная точкой с запятой, – будто дух захватило и сил недостает выговорить следующие слова – “день чудесный”. Музыкальность этого стиха божественна: звук [с] перетекает из первой половины во вторую, подчеркивая волшебное сочетание несочетаемого.
Нельзя не вспомнить и того, что этимологически слово чудесный родственно чужой. Мир совершенно нов, как в первый день творенья (не случайной кажется инверсия день чудесный – ср. с библейским: “и был вечер, и было утро: день один”.
Еще ты дремлешь, друг прелестный –
Возлюбленная еще дремлет, принадлежа двум мирам – света и тьмы, яви и грез. Она здесь и не здесь, с ним и без него, совсем рядом и бесконечно далеко. Ведь дрема – “самый легкий сон”, дремать – “засыпать слегка, самым чутким сном” (нельзя не вспомнить тут словосочетание дремучий лес).
Пора красавица, проснись:
Сочный аккорд de profundis – из глубины сердца идет этот призыв, вполголоса, герой точно сдерживает чувства – пиррихий в середине стиха передает взволнованность обращения к возлюбленной. Прерывистость речи подчеркнута включением еще не звучавшего взрывного [п], поставленного в самое начало стиха и отдающегося эхом в последнем его слове. Энергия подчеркнута и емкой (два предложения) краткостью (всего три слова!) фразы, и практически отсутствием мягких согласных. С первым стихом перекликаются свистящие [с], указывая на незримую связь двух великолепий – природы и женщины. С “пора” начинается отсчет не космического, божественного, но земного, человеческого времени.
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры
Здесь “заклинательная интонация” стиха усиливается до беспредельной мощи. Такое постепенное нарастание звука в музыке называется crescendo, но там оно достигается за счет чисто физических усилий музыканта, с большей силой бьющего по струнам, выдыхающего воздух или напрягающего голосовые связки. Crescendo стихотворное достигается в основном за счет звуковых повторов. Настойчивый призыв проснуться связан главным образом с открыванием глаз, с темой видения, зрения, прозревания – откровения. Здесь важны два момента: во-первых, устремленность взгляда вверх (недаром ведь навстречу Авроре – заре, восходящему солнцу) и, во-вторых, пристальность, сосредоточенность, внимательность его. В первом стихе звучал полунамеком мотив видения солнца. Вместе с тем нельзя забывать, что поэт говорит не о солнце, а об Авроре. Сказать, что так древние римляне называли богиню утренней зари, которая соответствовала греческой богине Эос, и что это распространенная в поэтике позапрошлого (и не только) столетия метафора, недостаточно. Заглянем в словарь Даля – он приводит такие значения: утренняя заря, зорька, заряница; брезг, свет, рассвет, утреница, денница; досвет, досветки; // алый и золотистый свет по овиди, по закрою (горизонту) до восхода солнца (Гомер, говоря об Эос, использует постоянный эпитет розоперстая). Неожиданная картина, представленная нами раньше (“мороз и солнце”), меняется: солнца как такового еще нет – оно тоже (как и красавица!) лишь пробуждается, встает от сна.
Звездою севера явись!
Интересно, что уподобление возлюбленной звезде в данном случае логически обосновано предшествующим стихом: ведь Эос/Аврора считалась матерью звезд. Однако вполне возможен недоуменный вопрос: “Как же так? Какие звезды при восходе солнца? Они в этот момент становятся невидимы”.
Дело в том, что этот простой образ довольно сложен, многозначен и, если хотите, противоречив. Во-первых, у Даля встречаем такое словосочетание: звезда девка, т.е. бойкая (добавлю, что у него же слово красавица толкуется не только как “красивый, пригожий, видный, взрачный человек”, но и так: красавицей, приветливо, зовут всякую девку и молодицу). Во-вторых, подобное сравнение у Пушкина встречается нередко, например: У ночи много звезд прелестных, // Красавиц много на Москве (заметим, что эпитет прелестный отнесен в данном случае к звездам – след., в сознании поэта звезда и красавица образуют некое образное единство) или Как незаконная комета среди расчисленных светил. Однако образ дремлющей красавицы не соотносится ни с бойкостью, ни со стремительностью летящей звезды. Как же быть? Все звезды при восходе солнца бледнеют и гаснут! Все. Кроме одной – самой красивой, самой поэтичной и самой двойственной (с точки зрения той роли, которую ей приписывают различные мифологии): она появляется именно на заре (вечером и утром), почему и прозвали ее в народе зорницей. Мы ее знаем под именем Венера.
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…
Слово “вечор” интересно во многих отношениях. Современному читателю оно кажется стилистически сниженным, почти просторечным. В словаре оно сопровождается пометами устар. и обл. Однако Пушкин использовал его весьма охотно. В слове вечор эхом отдается колокольный гуд первой строфы, приглушенный мягким, шепотливым, сумеречным [ч▓] (северной, севера, взоры, Авроры > вечор), – во всей строфе всего два раскатистых [р]: здесь и в пятом стихе (мрачные). Пауза подчеркивает значимость этого слова. Оно не только связывает две строфы (в том числе и за счет того, что контрастирует с зачином стихотворения: день – вечер; в музыке это называется переходом из мажора в параллельный минор), но и само объединяет в себе два понятия: вчера и вечером.
Следующий стих – На мутном небе мгла носилась – великолепный пример аллитерации. В “Зимнем утре” аллитерация выполняет не звукоподражательные, а скорее “визуальные” функции: последовательное чередование [н] и [м] рождает неизъяснимое (любимое пушкинское слово) ощущение густой, вязкой непрозрачности окружающего пространства.
Обратимся к черновикам стихотворения. Поэт не сразу нашел подходящий глагол для этого предложения: отказавшись в конечном счете от эффектных кипела и клубилась, он остановил выбор на носилась. Первый из вариантов был отвергнут вряд ли по причине “нерифмуемости” с предыдущем стихом – рифмы “жили” с поэтом, по его признанию, “запросто”: две придут сами, третью приведут. Причина отказа от слова, видимо, в его “температурной” семантике: “кипеть о жидкости: достигнуть высшей степени согреванья, волноваться от порывающегося с исподу пара; клокотать от жару. Волноваться, кишеть вроде кипящей жидкости”. Связь переносного значения с прямым все-таки слишком прозрачна, чтобы не бросаться в глаза: мгла не может быть жаркой – только ледяной. Кроме того, кипение подразумевает наличие пены и какой-то озвученности – шипения, бурления и т.п., что нарушило бы общий принцип отказа от слов со звуковой семантикой. Второй вариант – клубилась – от клубить что, взбивать, вздымать клубом, клубьями; -ся, стрд. и возв. по смыслу речи (клуб шаровидная вещь, всякое толсто-круглое тело, особ. составное, сборное, смотанное) – отвергнут, видимо, из-за недостаточной экспрессивности в силу того, что слово задает ощущение пусть аморфной, но формы.
Следующие строки усиливают чувство закрытого и плоского, одномерного, лишенного объема пространства. Если в предыдущем стихе [н] выступал вперемежку с [м], то здесь роль его звукового спутника играет влажный, соскальзывающий, размытый, зыбкий [л]: луна, как бледное пятно. Все слова в этих двух стихах (кроме служебных частей речи) “окрашены”, т.е. имеют цветовое значение [луна (бледный свет), бледное (неяркий, несветлый, тускловатый), пятно (место иного цвета против поля, земли; место замаранное, засаленное, залитое или загрязненное), тучи (темное грозовое облако), мрачные (темный, несветлый), желтела (становиться желтым, принимать исподволь желтый цвет; блекнуть)], причем с общим значением “тусклость” / “непрозрачность”. Даже луна – “небесная лампада” – в данном случае не излучает света.
И поэтому столь естествен следующий стих: И ты печальная сидела… Интересно, что слово печаль тоже имеет цветовую характеристику: во-первых, этимологически оно родственно слову печь в знач. жечь, гореть (ср.: печет на сердце), а значит, связано с образом огня, и во-вторых, печалью черное, траурное платье.
Вьюга и загадочная печаль возлюбленной – случайное совпадение, но не причина и следствие. Но это совпадение обусловлено некоей высшей – неизъяснимой – необходимостью, таинством жизни… Заметим, что поначалу связь, точнее, опосредованность настроения возлюбленной входила в замысел поэта. Так, в набросках читаем: Ты сидела… Глядя задумчиво в окно. В окончательной же редакции последний стих:
А нынче… погляди в окно…
– резко контрастирует и с настроением, и с мыслью предыдущих строк – он будто возвращает читателя в исходную точку. Здесь важно, однако, что призыв погляди конкретизирует тему пробуждения, прозвучавшую в первой строфе (проснись, открой сомкнуты… взоры). Благодаря этому вторая строфа получает чрезвычайно точную психологическую мотивировку: тот нестерпимый, слепящий блеск зимнего утра действительно на несколько мгновений заставляет зажмуриться, погрузиться во тьму, которая ассоциируется с вчерашней бурей. И вместе с тем этот возврат в прошлое необходим, ибо позволяет теперь по достоинству оценить таинство преображения мира, чудо сотворения красоты – как всегда у Пушкина, именно память становится той опорой “самостоянья человека”, без которой немыслимо восприятие жизни в ее истинном свете.
В рассматриваемом стихе обращает на себя внимание и слово нынче. Важность его подчеркнута долгой паузой, обозначенной Пушкиным пятью (!) точками. В современных толковых словарях оно сопровождается пометой разг. – у Даля оно выступает в качестве абсолютного синонима к ныне, однако это вряд ли было оправданно даже в то время. Стилистическую сниженность его легко ощутить, вспомнив зачин “Песни о Вещем Олеге”:
Как ныне сбирается Вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам…
Наречие нынче будто призвано преодолеть возникшую вечор отчужденность между лирическим героем и его возлюбленной. И вместе с тем вся строфа, обрамленная стилистически сниженными наречиями, приобретает очень интимную интонацию, в конечном счете снижая мрачный колорит описания вечерней непогоды.
Третью строфу “Зимнего утра” каждый русский знает с пелен, как фрагмент ее включают в буквари и учебники русского языка. И, как правило, обращается внимание на мастерство Пушкина-пейзажиста. (Едва ли не благодаря этой строфе и все “Зимнее утро” стали классифицировать как образцовую пейзажную лирику!). Однако прислушаемся к призыву самого поэта – поглядим в окно. Может, мы сможем рассмотреть что-нибудь новое в этой знакомой с детства картине?
В первую очередь отметим, что пейзаж этот, несмотря на предметную насыщенность (небеса, солнце, снег, лес, ель, иней, речка, лед), предельно обобщен и не отражает черт какого-либо конкретного ландшафта (вспомним в качестве альтернативы “онегинские” пейзажи, “Вновь я посетил…”, “На холмах Грузии…” и т.д. – независимо от идейно-эстетических функций, возлагаемых на описания природы в каждом отдельном случае): абсолютно невозможно со-поставить, со-расположить, с-ориентировать названные детали пейзажа, не прибегая при этом к наиболее общим пространственным категориям “верх – низ”, “близко – далеко”. И то следует учитывать, что и они весьма и весьма относительны, подвижны. Например, невозможно сказать, где растет зеленеющая сквозь иней ель: в лесу или отдельно, где-то среди поля? Как расположен относительно речки лес? А дом, из которого открывается этот великолепный вид? Можно утверждать лишь то, что видимый мир расположен вне дома, вне человеческого жилья. И вместе с тем, несмотря на сделанные нами замечания, совершенно очевидно, что изображенная поэтом картина не только не распадается на отдельные фрагменты, но, напротив, представляет собой в высшей степени гармоничное, неделимое единство. В чем же дело?
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит…
Вспомним образ неба из предыдущего четверостишия. Форму единственного числа там подчеркивал эпитет мутное, создавая впечатление непрозрачной, глухой плоскости. Форма множественного числа небеса будто “распахивает” взору бесконечную череду воздушных сфер. И, казалось бы, даже столь обычный в приложении к небу эпитет голубой – светло-синий, лазоревый, ярко-небесного цвета – придает дополнительный объем этому многомерному пространству. Эпитет фактически дублирует определяемое слово (тот же прием, как видим, используется и во второй строфе). Небесные выси светятся, становятся прозреваемыми – так же, как в одном слове просвечивает другое (что подчеркнуто и концевыми анафорами голубыми / небесами / великолепными / коврами).
Рифма небесами // коврами объединяет противостоящие пределы космоса, голубизна небес дополняется великолепием снежного покрова. Заметим: в фольклоре (особенно в загадках) небо часто уподобляется ковру (рогожке, платку и т.п. тканым изделиям), например: Рассыпался ковер по всем сторонам, никому не собрать, ни попам, ни дьякам, ни серебренникам? (Небо и звезды).
Обозначена вертикаль, ось мироздания (небеса – солнце – снег), и лишь теперь, относительно этой оси, “осваивается” горизонтальное пространство: в поле зрения попадают лес, ель, речка:
Прозрачный лес один темнеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Прозрачность – отличительный признак зимнего леса. Прозрачный – чернеет! “Светлая тьма”!
Последний стих строфы подчеркивает тему гармонического единства мироздания. Этот образ перекликается с зачином строфы (под… небесами… блестя… снег лежит // речка подо льдом блестит), будто отражая по-своему и тем самым окончательно завершая величественную картину зимнего утра, открывшуюся лирическому герою.

Андрей КУНАРЕВ

Окончание следует