Море без нас

Мне врачи запретили кофе, поэтому я теперь пью цикорий. Цикорий – это такая подделка. Ненастоящее море. Цветаева однажды об этом написала. Хотела с детства увидеть свободную стихию, как воспел ее Пушкин: романтический берег, кисть Айвазовского, скалы, волны, Пушкин с тростью и шляпой, романтическая ерунда. Увидела серую полоску воды, скучную черную приземистую скалу с высоким торчком железной палки, которую к тому же зовут «лягушка». Была очередная цветаевская травма на всю жизнь.

Мандельштаму повезло больше: он жизнь любил. Просил потом, ее откусывая жадными большими кусками, когда уже жизнь стали схлопывать, постепенно отнимать:

На вершок бы мне синего моря,
на игольное только ушко!
Чтобы двойка конвойного времени
парусами неслась хорошо.

На вершок не дали. На игольное ушко не разрешили.
Пастернак же написал о море лучшее: «Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться».
Мы же не Пастернак, нам дана только прирученная стихия, игрушечная. Хорошее такое море: чайки, тетки в панамах, колючая галька, лазурный беспокойный прибой.
– Моря я с той первой встречи никогда не полюбила, – как бы говорит за нас эгоистичная Марина. – Я постепенно, как все, научилась им пользоваться и играть в него: собирать камешки и в нем плескаться – точь-в-точь как юноша, мечтающий о большой любви, постепенно научается пользоваться случаем.
…Я тоже вот не люблю море. Если помнить, что мы оттуда когда-то миллионы лет назад все вышли, то я либо вышел слишком рано, первым (мой прапрапредок выполз на нетвердых амфибных ногах и ушел в глубь материка), так что с морем последняя связь разорвана слишком давно, то ли завелся вообще каким-то другим, неизвестным науке способом. Море меня томит.
В этом наше различие с великими поэтами ХХ века. Анна Ахматова любила молодой плавать: сушила соленую косу за версту от земли (если ей самой стоит верить) на плоском камне.
Дальнейшее мы все помним:

Ко мне приплывала зеленая рыба,
Ко мне прилетала белая чайка,
А я была дерзкой, злой и веселой
И вовсе не знала, что это – счастье.
В песок зарывала желтое платье,
Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга,
И уплывала далеко в море,
На темных, теплых волнах лежала.
Когда возвращалась, маяк с востока
Уже сиял переменным светом,
И мне монах у ворот Херсонеса
Говорил: «Что ты бродишь ночью?»

Но счастье есть и сейчас. Без всякого моря. Без всякого темного ночного пугающего массива воды, без всякой лазурной дневной ее глади. Звонит твой будильник, я уже сижу за компьютером и пишу эту колонку и вдруг понимаю: это и есть счастье. Счастье, которое нам дали прожить. Маленькое, мещанское, без масштабных бед. Счастье на вырост.
Вот только без кофе совсем невмоготу. Даже не потому, что там можно было увидеть в блюдечке Фузий, как обещал нам большой путаник Михаил Кузмин (он, впрочем, про чай писал, да и я пью без блюдечка), а потому, что должна у нас быть хоть какая-то свобода, хоть на игольное только ушко. И тогда мы переживем все, даже вечную разлуку с морем.
Топ-топ, топают наши кривые лапки. Мы выбираемся из мирового океана, мы идем в глубь неизвестной страны. Пройдут миллионы лет, и из нас на конце этой длинной эволюционной нити вылупится в итоге что-то уже как две капли воды похожее на нас.
Мы приготовимся жить вечно.