Молитва. «Жди меня» – самые главные слова

Кредо Маргариты ЗАЦЕПИНОЙ – не только учить детей, но и проживать вместе с ними годы отрочества, помогать в поисках самих себя. В 1954 году она приехала в Дагестан работать сельской учительницей. Отсюда ее строки, ее стихи: История Дагестана Похожа на вечный родник: Кто прикоснулся губами, Тот сердцем к нему приник. Маргарита Зацепина – заслуженный учитель России, кандидат педагогических наук. У нее тысячи учеников. О работе с ними написано множество заметок, статей, очерков. В 2006 году в Воронеже у Маргариты Алексеевны вышел сборник стихотворений. Ее жизнь многое вместила в себя. В том числе и войну. О ней – этот рассказ.

– Рита, ты закончила писать письмо? Тебя разыскивает Танюша, медсестра главного корпуса.

– Зачем?

– Значит, надо. Да вот и она сама.

К нам подошла милая голубоглазая девушка, у которой из-под белоснежной шапочки выглядывали светлые кудряшки.

– Ты – Рита? – недоверчиво спросила медсестра. – Это ты хорошо читаешь… Ты нам очень нужна. Пойдем со мной.

В вестибюле главного корпуса была палата, где лежали с тяжелыми ранениями. Около белых тумбочек стояли костыли. У наших раненых глаза, голова были перевязаны белоснежными бинтами. А у раненых этой палаты сквозь белые бинты проглядывало розовое. Людей в палате было в два раза больше, чем в нашей. Все они с нескрываемым интересом смотрели на меня, на мой белый халат, подрезанный по моему росту, на красный галстук, на то, какая я была худышка и какая неуклюжая в этом огромном халате.

К нам с Танюшей подошел высокий, молодой мужчина. На нем был большой халат – бежевый в крупную коричневую полоску. Он был одет поверх белого госпитального белья. Я догадалась, что это был раненый, про которого мне рассказывала Танюша, – единственный ходячий без костылей.

– А мы без вас скучали, – сказал мужчина, ласково заглянув в голубые глаза девушки.

Ранение у него было тяжелое: разворочена вся ключица, а вместо руки – кровавая перебитая плеть. Танюша рассказывала, что этот раненый очень стонет ночами – жжет гипс. А днем ничего, ходит, шутит, говорила, что его любят в палате.

Раненый протянул мне здоровую руку.

– Ну, здравствуй, девочка из тимуровской команды.

– Здравствуйте, – робко поздоровалась.

– Меня зовут Сергей. Можно… дядя Сережа. А пальчики у нас все в чернилах, – сообщил он всем.

Раненые улыбнулись.

– Сколько писем сегодня написала?

– Три.

– Трудно писать под диктовку незрячих?

– Нет. У нас хорошие раненые. Они медленно диктуют.

– Понятно. А мы тоже хорошие. А ты знаешь, зачем мы тебя позвали?

– Сказали, что надо.

– Правильно сказали, – дядя Сережа задумался, – понимаешь… до нас дошли слухи, что ты хорошо читаешь… молитву.

– Что? – не поняла я, а про себя подумала: «Какие слухи, какую молитву? Я никогда, ни-ко-му».

Раздались голоса: «Девочка, почитай, очень просим. Дочка, почитай. Нам это надо».

Я чувствовала, как у меня загорелись щеки, было не по себе, неловко как-то это читать громко. Но раненые, видно, считали по-другому. В палате стало очень тихо. Лежачие приподняли головы. Все ждали. И я стала читать.

«Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, ПОМИЛУЙ нас! Во имя отца и сына, и святого духа. Аминь!»

Наступила напряженная тишина. Раненые широко открытыми глазами смотрели на меня. Никто не шевелился.

Я во второй раз прочла молитву, а когда сказала: «Аминь!» – увидела, как несколько рук перекрестили себя.

Тишину нарушил дядя Сережа.

– Рита… а кто тебя научил этой молитве?

– Мама.

– А папа у тебя есть?

– Есть. Целых два.

– Как это – не понял.

Я замялась.

– Ну, мои разошлись, когда я еще была маленькой, и у меня стал отцом – папа Миша.

– Он на фронте?

Я помолчала.

– Сейчас все на фронте. Понимаешь – война.

– Понимаю, – вздохнула я.

– Ты еще маленькая, – ласково сказал дядя Сережа.

И вдруг, неожиданно для себя, этим чужим людям, у которых еще не зажили раны, я рассказала все…

Не помню, какие слова нашла тогда тринадцатилетняя девочка для раненых военного госпиталя. Но и сегодня картины моего детства проходят перед глазами, словно это было вчера, и теперь уже останется во мне навсегда.

Летом 42-го года немцы захватили Воронеж. Через несколько дней для проверки паспортов выгнали из домов мужчин, а ночью погнали их в концлагерь. Потом собрали женщин, детей, стариков. Сказали, что повезут нас на работу в Германию.

– За неподчинение – расстрел на месте.

Переводчик, человек в штатском, гнусавым голосом повторил: расстрел на месте. Взять с собой самое необходимое – золото и облигации, теплые вещи, бидон с водой и сухари.

Золота у нас не было. Облигации взяли. Мама надела на меня зимнее пальто, меховую шапку, новые ботинки, которые были мне велики, но мы в носки положили ваты. Сама она тоже оделась по-зимнему. Из теплых вещей взяли самое необходимое, но рюкзаки оказались тяжелыми.

И погнали людской поток с детьми и стариками, с рюкзаками и бидонами по дорогам России.

Было страшно. Стояла жара. Мы все взмокли от палящего солнца и зимней одежды, обессилели без еды и воды. У нас в бидончике осталось два глотка, и все. Уже выходили из села, как нам объявили: «Кляйн пауза». Перед покосившимся сараем и последней хатой стоял колодец в луже. Видно, до нас здесь тоже прогнали пленных. Толпа бросилась к колодцу. Одни вертели тяжелый ворот, другие вынимали ведро с водой, разливали в бидоны тем, кто смог протиснуться ближе к колодцу. Времени было мало. Все торопились успеть налить воды, отталкивали друг друга, кричали. Часто вода не попадала в бидоны, а проливалась за колодец. От тяжести рюкзака ныла спина, а у меня еще болели ноги, словно их в железо заковали. Мы с мамой отошли от кричащей толпы, сняли рюкзаки и чуть в стороне сели на траву, благо что конвойные остались на дороге. Мама расшнуровала ботинки: ноги были стерты в кровь. На пятках – сплошные волдыри. Вынутая из ботинок вата была мокрая от крови пальцев. Мама, закусив губу, ползала по траве в поисках подорожника. Нашла несколько листьев. Смачивая остатками воды из бидончика, приложила прохладные листы к натертостям.

– Это волшебная трава. Она лечит все раны.

Мама гладила мои ноги и потихоньку плакала:

– Чую… не дойдут наши ножки, но – жень – ки – и – и…

Раздалась предупредительная автоматная очередь с дороги. Конвоиры торопили. Залаяли собаки. Люди еще громче закричали, отталкивая друг друга от ведра с водой, которое достали из колодца… и тут началась такая свалка…

Местная крестьянка, наверное, хозяйка колодца, ругала всех сразу, что разворотили сруб, налили целую лужу, что вода скоро опять попадет в колодец.

Я попыталась надеть ботинки, но только разорвала волдырь. Женщина увидела мои ноги, ахнула. Глядя на наши снятые рюкзаки, подумала и… быстро зашептала маме что-то на ухо, наклонившись к ней:

– Скидывайте одежу, да пошустрее, да оставь ты свои ботинки, и ты сымай обувку, пойдете босиком, женщина, скорее раздевай дите, да никто не смотря, вишь сарай, это мой, пойдете туда, идите тихо, не оборачивайтесь, не удумайте бежать.

Она сорвала с себя платок, подала маме.

– На, повяжи, ниже, ниже, концы завяжи сзади. Девки, не оборачивайтесь.

Прозвучала длинная автоматная очередь. Толпа дрогнула. Почти все побежали к дороге. Бежавшие невольно загородили нас от конвойных. А мы босиком шли к сараю. У колодца осталось несколько человек, они вертели тяжелый ворот, он скрипел жалобно, наконец, достали ведро. Вдруг что есть мочи закричала крестьянка:

– Да идите вы, идите, а то всех поубивают.

Она ничком упала на траву. Мы поняли, она кричала и нам. Автоматные очереди шарахнули по срубу колодца. Зазвенели упавшие бидоны. Из пробитого пулями ведра струйками лилась холодная вода колодца. Но женщинам… она была уже не нужна.

Босиком, в одних платьях, прижавшись друг к другу, мы с мамой смотрели из щелей сарая. Дрожь во всем теле не унималась. У меня даже зубы стучали. Вдруг мама, оторвавшись от своей щели, придвинулась ко мне, обняла меня крепко-крепко, заплакала и заулыбалась как-то сразу, повторяя:

– Она живая, живая, Ритушка.

Мама не могла говорить. Передвинувшись к маминой щели, я все поняла. Крестьянка, которая нас спасла, поднялась с травы, отряхнула юбку и пошла наискосок к своему дому. Солнце освещало ее всю. Была она высокая, худая, простоволосая, с прямым пробором на голове. Сзади тоненькие косы стянуты в узел, который растрепался по плечам. Широкую юбку, кофту с длинными рукавами перевязывал большой длинный фартук. Все было синего цвета. Глаз не было видно, но мне показалось, что глаза у нее должны быть тоже синие, как у моей мамы. Женщина шла медленно, еле переступая ногами. Видно было, что она очень устала. Но изредка она приостанавливалась, оборачивалась на дорогу, по которой угоняли русских в Германию. И мы с мамой смотрели на эту дорогу. Над ней длинной полоской долго-долго стояла серая пыль. Я заплакала.

Раненые молчали.

В силу своего возраста я не могла тогда понять, какая щемящая, неизбывная тоска охватила всех раненых. Ведь у них тоже были матери, жены… дети.

Вдруг у кого-то упали костыли. Все как очнулись. Человек, у которого упали костыли, громко сказал:

– Погоди, дочка… погоди. Вот мы подлечимся… они еще заплатят… за каждую детскую слезинку, за каждого, кто… остался там.

Неслышно подошел дядя Сережа.

– А как же вы жили? – спросил он участливо.

– Мама сказала, что сам Господь послал нам хозяйку колодца, тетю Нюру. Она нас спасла. Когда стало темнеть, в сарай к нам пришла. В хату свою привела. Вещи, брошенные у колодца, сохранила. Родственниками назвала. С тремя детьми Нюры мы спали на полатях, как одна семья, а хозяйка спала на русской печке. Как-то зашла соседка, увидела мою маму в Нюриной одежде. Пригляделась:

– А вы и правда похожи – синеглазые.

– Говорю – родня, дом у них сгорел, остались люди под небом. Я к себе и позвала. Можа кому пошить надо – сказывай.

И пошла молва по селу, что у Нюры родственница, беженка, очень хорошо шьет на руках, а как на машинке. Пошли заказы. Перешить из взрослой одежды – детям, особенно маленьким. А то – платье ушить, кофту. За работу приносили ржи, картошки. А когда заказов не было, мы с Котькой, сыном Нюры, он на год был старше меня, одетые по-деревенски, ходили побирались по соседним селам. В хаты, где стояли немцы, не заходили. Только к своим.

Кто-то выругался в сердцах.

– Дите перед тобой, что язык распустил, – строго сказал дядя Сережа.

– А когда побирались… подавали?

– Подавали, дядя Сережа, кто жмых, кто кусок хлеба. Мне больше Котьки подавали.

В палате заулыбались:

– Почему больше?

– Когда я хозяйку благодарила, то говорила тихо: «Дай бог, чтобы Ваш муж с войны вернулся». А она, бывало, всплеснет руками, слезы у нее брызнут, и она еще больше подаст.

– А сейчас ты с мамой живешь?

– Нет. Мама осталась в Воронеже – папу Мишу ждать. А меня родной отец забрал в свою новую семью.

– Не обижают?

– Нет. Мне мамина молитва помогает.

– Рита, а мы тебя позвали не для этой молитвы.

– Я другой не знаю, мама только этой выучила.

– Знаешь. Ты ее в своей палате читала. Твои раненые нам рассказали.

– А- а-а, – догадалась я. – Так это стихотворение Константина Симонова «Жди меня».

– Это Молитва.

– Рита, прочти нам эту молитву. Очень просим.

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

Я читала, а сама вспоминала, как учила меня мама. Что молитва – это просьба, это самое главное слово. Не требовать, не приказывать, а просить, как «Помилуй». И у Симонова есть такое слово – «жди». Неожиданно поняла, что в этой палате я сейчас читала не так, как раньше. Мне показалось, что я впервые произношу эти слова.

…Прошло много лет. Я стала учительницей. Когда анализирую со своими учениками стихотворение Симонова «Жди меня», я не перестаю удивляться неожиданному озарению людей в бело-розовых бинтах военного госпиталя.

Стихотворение «Жди меня» за годы войны стало любимым у нашего народа. В военном госпитале услышали в нем Молитву о женской верности. А молитва – это вечное.

Маргарита ЗАЦЕПИНА, учитель русского языка и литературы, Воронеж