Мой друг, мой друг, наш дедушка вернулся!

О Сергее Кулле я впервые узнал от одного поэта, живущего со мной в одном городе (тоже, кстати, Сергея) и ведущего в одной из социальных сетей группу, посвященную творчеству Льва Лосева. В ней он периодически размещает материалы о ленинградской культуре времен существования так называемой филологической школы поэзии, возникшей в середине 50‑х годов прошлого столетия и оставившей след в дальнейшем творчестве ее зачинателей. Лосев едва ли не самый известный так называемому широкому читателю ее представитель. В его стихах как будто становится понятнее то, что объединяет этот кружок: пытливые комментарии на полях культуры, приправленные едкими замечаниями по поводу современных авторам реалий, существование шутки в статусе метафизической мудрости, и наоборот.

Так вот, Сергей Кулле (1936-1984, родился и умер в Ленинграде) тоже оказался представителем данного поэтического братства. Его стихи похожи и вместе с тем не похожи на описание выше, а то, что известно о его жизни, сходно с его стихами какой-то пристальной неспешностью, в которой теплится надежда первооткрывателя простых вещей. Был женат один раз, видимо, счастливо, проработал много лет на одном месте – в газете «Кадры приборостроению», при жизни не публиковал стихов. Есть запоминающаяся фотография: он и его семья возле новогодней елки, о которой у него есть стихи. Колючая хвоя вечно новой жизни встречает безобидную мимолетность мишуры.

Михаил Айзенберг заметил о стихах Кулле, что они не поддаются цитированию отдельными строчками, дыхание в них ширится ровно столько, сколько отведено тексту. В этом чудится нечто стоическое – дотерпеть до конца, не разбазаривая себя на красивости, могущие стать добычей ценителей. Но стоицизм Кулле особого рода, и мы убеждаемся в том, прочитав хотя бы одно из его стихотворений; он имеет своей целью не демонстрацию стойкости, а накопление благодушной торжественной радости, скорее любование тем, что демонстрируется. Если дать себе труд прочитать первые строчки его стихов, что само по себе захватывающее занятие, мы преисполнимся надежды на прочность мироздания. Мы увидим, что стихи начинаются как с восторженных восклицаний вроде «Мой друг, мой друг, наш дедушка вернулся!» и «Тот, Ванюша, пиратский корабль все равно непременно потонет!», так и с интригующе обстоятельных заявлений, таких как «Наш дедушка сказал, что скоро новый год», «Мои четыре брата – офицеры флота», «Никому в нашем городе не прощают банальности», но ничто, кажется, не мешает перевести и такие подробности в разряд восклицаний. Ведь радость здесь не рассеянна, а подробна, как сдержанное обещание, приглашает видеть тех, кто согласился ее разделить. Верлибр, которым писал Кулле, – форма, позволяющая видеть в отдельном единство, как бы говоря, что любая деталь – сама себе рифма.

Ни тому пионеру,
что побил малыша.
Ни милиционеру,
что бежал от грабителей.
Ни шоферу, который
задремал за рулем.
Ни тому корифею,
что объелся картофелем.

Здесь с легкостью можно заметить: степень тяжести проступков персонажей данного отрывка постепенно снижается и даже приводит к пассивности (задремал), а сами персонажи делятся на тех, кто имеет дело с такими же людьми, как они, и тех, кто занят рулем и картофелем. В стихотворении говорится, что им всем не прощают банальности («В нашем городе никому не прощают банальности»), но мы чувствуем, поэт на их стороне, предъявляя список, где похожее становится непохожим, пробуждая юмор, объединяющий уже на новом, неподсудном, уровне. Корифей объелся картофелем, и это, безусловно, интереснее, чем тот факт, что кто-то является корифеем. Интересно и то, почему близкие люди и вещи находятся на расстоянии, тем не менее составляя некое братство, не чуждое увлекательных тайн. И у Кулле есть стихи о трех своих будущих сыновьях, о возвращении дедушки, о четырех братьях – офицерах флота. Кажется, мы имеем дело с неким шифром, известным по детективным романам, что, впрочем, тоже говорит о лицах, состоящих в заговоре на расстоянии, но поэт превращает шифр в речь, идущую навстречу его мыслям, в предчувствие – подтверждение вселенской верности:

Я знаю,
обвязавшись намертво ремнями
и взявшись за руки,
как новички на льду,
мои четыре брата – капитаны
идут, идут
через метель и вьюгу,
идут ко мне
через заснеженную степь!

Вот оно как, капитаны-новички! Более того, сравнение с новичками вызывает торжество автора, а вместе с ним читателя. Благородство обнаруживает новизну. Конечно, сочетание «четыре брата» вызывает в памяти легенды, секретные телеграммы из детективов. Почему так важно считать людей? Вероятно, чтобы никто не был незамеченным, но чтобы заметность каждого оживляла общую панораму. А я думаю о волхвах, приносящих дары. Какой дар приносят капитаны? Быть может, дух странствий. Читатель легко найдет в поэзии Кулле два мотива, благодаря восторгу перед путешествиями переходящих друг в друга – дом и «тоску по дальним странам». Не правда ли, есть в этом нечто святочное, благоухающее радостью рождения смысла, пришедшего в слово? Да и сама судьба Кулле, прожившего всю жизнь в Ленинграде и проработавшего свой век в одной газете, не успевшего застать время радикальных перемен, представляется невероятным внутренним путешествием одного из волхвов, несущего дары будущему. Так человек видит кого-то, до боли знакомого, проходящего по другой стороне улицы, а потом переносит взгляд на вещи в витрине, ставшие приветом от таинственного знакомца. Что он чувствует – благодарность, жгучее раскаяние, невыразимую печаль, предвосхищение радости? Пожалуй, все вместе взятое, соединенное в слове «триумф», которого так ждет герой стихов Кулле, оставляя изящество свободного жеста перед тем, как отправиться в путь.

Уезжая далеко,
на край света,
на тот свет,
к праотцам,
к антиподам, –
я вам оставляю
свою визитную карточку.
Вот она.