Мои воспоминания о Великой Отечественной войне

Этот момент я запомнила на всю жизнь!

По своим годам в Великой Отечественной войне я участвовать не могла. Потому что призывали в армию ребят не моложе 1925 года рождения. А я родилась в 1932 году.

Листайте вправо, чтобы увидеть больше изображений

Семья у нас была большая. Отец работал на московском заводе военных самолетостроителей. У него был «босс» – Андрей Николаевич Туполев. Поскольку папа умел очень хорошо делать детали для самолетов, его даже в армию не призывали. Мама была малограмотной. Работала то уборщицей, то курьером. Мы жили в коммунальной квартире у Красных Ворот.

В тот день, 22 июня 1941 года, мы с братом пошли в кино, в кинотеатр «Колизей», который находился там, где сейчас находится театр «Современник», на Чистопрудном бульваре.

Я уже не помню, как назывался фильм, на который мы пошли. А жили мы тогда на Новой Басманной, у Красных Ворот.

Это достаточное расстояние – целая станция метро, даже больше. Но мы туда свободно ходили. Раньше были очень спокойные времена, маленькие дети могли гулять где угодно. Мне в то время было девять лет, а брат был чуть постарше. А сейчас разве девятилетнего ребенка можно выпустить куда-нибудь?

И вот когда мы были уже на сеансе, его прервали и сказали, что будет выступать министр Молотов. И было объявлено о начале Великой Отечественной войны. Этот момент я запомнила на всю жизнь! (Но только позже осознала, что мы, дети войны, стали свидетелями и участниками великой эпохи.) Все сразу убежали из кинотеатра, и мы тоже бегом возвращались оттуда домой.

Похвастаться какими-то важными делами во время войны я не могу. Я была очень маленькая. Детей, особенно московских, от всего не то чтобы освобождали, но очень берегли. Москва – столица нашего государства, ее обороняли очень хорошо. В Москве дети особо войны не чувствовали. Не то что дети Ленинграда, которые были настоящими героями.

Жизнь шла достаточно спокойно. Мы не боялись ходить куда угодно, гулять где угодно. Единственное – мы перестали посещать школу. Поэтому я окончила ее уже в достаточно взрослом возрасте.

Большинство школ были отданы под госпитали, потому что в первые же дни войны было очень много жертв фашистского нашествия.

Руководитель нашего государства Сталин никогда из Москвы не выезжал, хотя все остальное правительство уехало еще в первые дни войны далеко на восток. Но столица была хорошо защищена. Да, фашистские самолеты все время стремились прорвать оборону, но удавалось это единицам.

Детская память, однако, хранит многое… И с начала войны мы уже знали о своих героях.

Всем москвичам было известно, например, какой героический подвиг совершил Виктор Васильевич Талалихин. У нас в Восточном округе есть улица, названная в его честь. Он совершил первый воздушный таран. Направил свой самолет на фашистский и протаранил его, но сам, к сожалению, погиб.

Другой герой – капитан Николай Гастелло. Он был руководителем эскадрильи. И когда боеприпасы закончились, направил свой самолет на фашистские танки. Мы все это знали. Информация о таких подвигах всегда была доступна.

Как ни странно, окончания войны я не помню. Наверное, потому что после освобождения нашей страны стало ясно, что победа близка и скоро конец фашистам. Так и произошло.

После войны в 17 лет я пришла работать в школу №353. Эта школа и сейчас находится на улице Баумана и носит имя А.С.Пушкина, ведь на этом месте когда-то стоял дом, в котором родился поэт в 1799 году. В этой школе я проработала 14 лет. Меняла я школы не потому, что мне там было плохо или ко мне как-то не так относились, а оттого, что мы постоянно меняли место жительства.

Следующая школа – №140 – была в районе Сокола, на Волоколамском шоссе. Там, к сожалению, мне удалось поработать только четыре года.

Затем мы переехали в Измайлово. Здесь я уже работала в школе №357 на Щелковском шоссе. И там я проработала 41 год.

Всего мой педагогический стаж составляет 59 лет. У меня 18 благодарностей и поощрений, я считаю, это очень много. Я отработала честно и уволилась, когда мне исполнилось 76 лет, в 2008 году, проведя свой последний выпускной вечер. Весь коллектив школы очень удивился, когда я подала заявление об уходе.

В последней школе я 38 лет работала заместителем директора по воспитательной работе. И эти годы запомнились. Вся жизнь проходила рядом с учениками. С ребятами я провела очень много внеклассных мероприятий, мы проехали по всем местам, связанным с битвой под Москвой. А война как часть нашей великой истории и моей жизни никогда не забывалась.

У нас в школе я руководила музеем боевой славы 9‑й гвардейской дивизии. Эта дивизия вначале была 78‑й и дислоцировалась на границе с Японией, на Дальнем Востоке.

Еще до войны командованию поступали сведения от героического немца-коммуниста Рихарда Зорге. Он жил в Японии. Зорге передал в Москву информацию о том, что готовится нападение, но наше правительство к этому отнеслось спокойно, хотя таких сообщений было много не только от Рихарда Зорге, но и от других разведчиков.

Дело в том, что перед войной был заключен пакт о ненападении между Германией и СССР. И хотя уже к 1940 году фашистская Германия подошла к западной границе нашего государства, правительство было уверено, что раз они заключили пакт, то фашисты не должны напасть на нашу страну.

А в октябре 1941 года поступило сообщение о том, что Япония не нападет на СССР, и в том же месяце с Дальнего Востока под Москву были переведены наши воинские части для обороны столицы. Одной из таких дивизий руководил генерал Афанасий Павлантьевич Белобородов.

В то же время под Москву из Казахстана прибыла дивизия генерала Ивана Васильевича Панфилова. Она была многонациональной, и ее солдаты совершили подвиг в районе станции Дубосеково, сдержав наступление врага.

Дубосеково – это около 100 км от Москвы. А на 41‑м км на Волоколамском шоссе, у поселка Ленино и железнодорожной станции Снегири, сдержали фашистов солдаты 78‑й дивизии Белобородова, они не пропустили фашистов дальше. Там стоит памятник – танк Т-34, а в деревне Ленино создан музей, посвященный этой дивизии. Позже она стала называться 9‑й гвардейской дивизией. Там находится братская могила всех солдат.

Гитлер наступал на Москву по многим направлениям: по Ленинградскому, Дмитровскому, Минскому шоссе. По этим основным путям двигалась огромная армия фашистов. Гитлер планировал 7 ноября провести парад на Красной площади, фашисты рвались к Москве изо всех сил. Но наши дивизии из Сибири и Казахстана стояли насмерть и предотвратили это наступление.

Ну а руководил 16‑й армией, оборонявшей Москву, Константин Константинович Рокоссовский. Это один из главных маршалов нашей армии в то время.

Генерал Белобородов умер в начале XXI века и завещал похоронить его вместе со всеми солдатами у деревни Ленино на Волоколамском шоссе.

Почему я это все знаю? Потому что я возила туда своих ребят. И в Дубосеково, и в Снегири. Вот так я занималась воспитательной работой.

Музей в нашей школе занимался как раз историей дивизии Белобородова. Там было много всего – и документов, и экспонатов, которые связывали нас с ветеранами.

Конечно, для того чтобы что-то говорить ребятам, надо самой много знать. Мы ездили в трудовые лагеря, занимались военно-патриотической работой.

Вы, наверное, знаете имя Владимира Андреевича Маркелова, генерала армии. Это дивизия десантников. Вот мы ездили под Подольск с ребятами, там была военно-спортивная игра, связанная с историей этой дивизии.

Это все моя работа. Именно за нее я получала благодарности и награды, ребята меня уважали. Я организовывала экскурсии и не боялась возить ребят куда угодно. Они знали: если кто-то нарушит дисциплину, я больше его никуда не возьму! Ни на праздник не пущу, ни на экскурсию. Я возила детей в Петрищево, на место гибели Зои Космодемьянской, в Ленинград, в Подольск, по местам боевой славы генерала Владимира Андреевича Маркелова и его десантников.

И никто у нас на экскурсиях ни разу не терялся!.. Хотя дети были разные, но все были нашими, любимыми…

Вот Игорь Белогонец был хулиганистым мальчишкой, но я его все равно взяла помощником. Помню, когда привезла их в Музей блокадного Ленинграда, экскурсовод стала рассказывать о горестях войны, и Игорь заплакал.

В наших поездках дети многое делали сами. Один мальчик отвечал за чистоту в вагонах. Другой следил, чтобы все сдали постели. Каждый за что-то отвечал. И я не боялась за них! Когда у детей есть дисциплина, ничего плохого не происходит. Дисциплина прежде всего! Но мы добивались осознанного понимания, что в жизни всегда должен быть порядок, что человек должен учитывать общие цели и интересы. Было очень высокое чувство коллективизма. И это не мешало развиваться индивидуальности… Ведь и наша Победа была достигнута при общем понимании принципа «один за всех, и все за одного». Наверное, понимание этого – основная черта нашего поколения, поколения детей войны.

Татьяна ГРИШИНА

Наше взрослое детство

Приближается 78‑летие со дня окончания самой страшной в истории человечества войны – Великой Отечественной войны 1941‑1945 гг. 78 лет… Одним кажется, что это было недавно, другим – что давно. С научной точки зрения это миг, а с человеческой – это целая жизнь трех поколений, да и четвертое уже подает свой голос. Война! Кино! Стреляют! А вот наше, первое военное, поколение знает о войне не с экранов кинотеатров и телевизоров, война прошла через нас, через наше детство, сделав его взрослым. Не случайно народная артистка Людмила Гурченко назвала свое произведение «Мое взрослое детство».

Сейчас все поколения (даже следующее за нашим) не могут понять, как это ребенок 10‑13 лет может быть взрослым в своих поступках, как с него спрашивается как со взрослого. Особенно обидно, когда взрослые смотрят с недоверием на наши удостоверения. Меня очень ранило, когда мой документ с пренебрежением откинули со словами: «Подумаешь, трудовой фронт! Что вы могли тогда делать, 12‑13‑летние?»

А мы тогда не знали, что мы дети, но зато твердо знали, что должны это сделать без всяких скидок на возраст. Мужчины были на фронте, их место заняли женщины, а вот женскую работу выполняли дети, и не только 12‑13 лет, а уже с 10. Я не буду рассказывать о других детях, которые вместе с мамой с тяпкой или лопатой уходили на рассвете в поле и возвращались уже поздно вечером, намахавшись сельхозинструментами наравне со взрослыми.

Я опишу, чем занимались мы, школьники. Дело в том, что там, куда нас забросила судьба, в 1942 году появились немцы. Это была тогда большая кубанская станица (казацкая) с названием Апшеронская, которая сразу после войны получила статус города. Боев больших не было, воевать немцам было не с кем – одни женщины и дети, кругом леса, а там партизаны, это их удерживало. Зато бомбежками они нас накормили досыта и до появления в станице, и после ухода (они продержались здесь 5 месяцев и ушли, когда в Сталинграде потерпели сокрушительное поражение).

Наш дом находился через шоссе, наискосок от станичного автохозяйства, и немцы почти каждый день бомбили и до прихода в станицу, и после отступления. Их цель была разбомбить гараж, устроить грандиозный пожар, но бомбы, к счастью, не попали в гараж, зато наш дом был со всех сторон окружен взрывами, но каким-то чудом прямого попадания избежал, хотя осколками был изрешечен, особенно оконные рамы все были в дырах. Бомба попала в соседский дом, который был от нас совсем рядом, но, на наше счастье, она (как потом объяснили понимающе люди) была всего 15‑килограммовая, угодила в толстую и твердую чердачную балку и взорвалась там, пробив в доме взрывной волной огромную дыру. Осколками был смертельно ранен зашедший к хозяйке родственник, сама она была легко ранена, до ужаса перепугана была ее трехлетняя дочка. А у нас, естественно, прибавилось дыр. Часто бомбили ночью. Это было самое страшное: звук летящей бомбы был похож на визг, от него закладывало уши и сжималось сердце. Мы, дети, прятались под кровать, думали, что это нас спасет. И вот я сквозь сон слышу этот вой летящей бомбы и, желая скорее укрыться, со всей силы врезаюсь лбом в стену, не поняв, что спала лицом к стене. Ударилась с такой силой, что искры из глаз посыпались, в той комнате, окна которой выходили на улицу, посыпались стекла, вылетели рамы, а нас опять хранили добрые ангелы. Я отделалась шишкой на лбу, но осталась жива… Следующая бомба упала днем через дом от нас, убив осколками мать и сына, которого она прижала к себе. И еще одна бомба упала недалеко от нас, но убила только корову. Так что мы были обстреляны со всех сторон, а в гараж не попала ни одна бомба!.. (Еще был один взрыв недалеко, но уже не хватит места для других историй.)

Немцы ушли в начале февраля 1943 года. И вот тут начался новый период нашего «счастливого» детства. В зданиях наших школ были немецкие казармы, а в некоторых – конюшни. И пошла не только домашняя работа. Подготовка школьных зданий полностью легла на плечи детей. Кухонными ножами мы скоблили полы, отмывали окна, очищали дворы от хлама, стаскивали его в одну кучу. Электростанция была взорвана еще нашими войсками, чтобы враг не пользовался ею. Мы и на электростанцию ходили очищать дворы, пока взрослые исправляли внутри механизмы.

Так как отопления не было, надо было готовить дрова, чтобы за лето деревья подсохли. И опять возраст не в счет. Двуручной пилой мы, 12‑летние, пилили в лесу небольшие деревца, старшеклассники – крупные, периодически приезжала подвода, мальчики грузили, потом готовили новую партию: обрубали ветки, малыши оттаскивали их. Не обошлось и здесь без шутников. Кто-то выдвинул предположение, что дрова, наверное, не все доходят до школы. Старшеклассники выпустили небольшую стенгазету: рисунок изображал нашу клячу, нагруженный воз, наверху сидит директор, и подпись:

– Откуда дровишки?

– Из лесу вестимо.

Ребята рубили, а я продаю…

Нас всех после работы (а мы возвращались в школу еще учить уроки) собрали в одной классной комнате и сказали, что, пока не сознаются авторы, никого не отпустят. За пятиклассниками стали приходить родители. Тогда встал один девятиклассник и сказал: «Это я придумал!» Другой встал: «Я писал!» Третий: «Я рисовал». Четвертый: «А я гвоздик прибивал!» |Мы рассмеялись. Нас всех, кроме признавшихся, отпустили домой.

Это о работе в лесу. Для себя в лес ходили дети собирать лесные фрукты: маленькие груши и яблочки, которые назывались кислицами. Их сушили, готовили из них компот, кисель и прочие десерты… Ничего сладенького ведь и в помине не было…

Работа в лесу на заготовке дров закончилась, когда началась работа на полях колхозов и совхозов. Нас сразу по окончании уроков сажали на машину-полуторку, кузов который был оснащен досками, имеющими ограничители у бортов. Никакой техники безопасности, просто мы тесно садились как можно ближе друг к другу и – поехали!.. Никакого хулиганства – едут на работу взрослые дети 12 лет. Мы собирали колорадских жуков, ломали кукурузу, собирали картофель, выкопанный каким-то плугом, в табаксовхозе нанизывали на большие иглы табак, а развешивали эти гирлянды взрослые, это уже было не по нашим силам. Иногда нам привозили по одной картофелине, сваренной в мундире, а иной раз просто водички. После окончания работы нас увозили опять в школу, где мы выполняли домашние задания, так как учебник по некоторым предметам был один на весь класс. Чернила мы варили себе сами из черных ягод бузины, писали на книгах, которые подбирали в разоренных врагом библиотеках, те, которые были на русском языке написаны, утаскивали домой и читали, читали…

Как же мы любили читать! А вот книги на иностранном языке выполняли у нас роль тетрадей: писали между строчек. Так что, видите, времени у нас на детство не оставалось… И я очень прошу всех взрослых (да и молодежь) не обижать тех людей, которые прошли через войну и не сумели почувствовать и испытать, что такое счастливое детство. Но я очень благодарна своему взрослому детству, оно сделало наше поколение честным, трудолюбивым, закаленным.

Я еще многое хотела бы написать, но тогда это уже была бы книга…

Хочется обратиться к нашим ученикам с большой просьбой: любите свою Родину, берегите ее! Таких государств больше нет, поэтому так завистливо смотрят на нее другие страны. Нет России другой! Не поддавайтесь никаким провокациям, будьте настоящими патриотами, чтобы у ваших детей было счастливое детство! Здоровья вам, благополучия, успехов в учебе и делах, а главное – не бойтесь труда, труд укрепляет мышцы, изгоняет из растущего гражданина лень и оттачивает ум!

С большой любовью к школе, к ученикам бывшая учительница, 40 лет отдавшая любимой профессии!

Алевтина ВАСИЛЬЕВА

Так совпало: война, беда, мечта и юность!

Всю войну я прожила в Москве, на Сретенке, в Малом Головине переулке, четыре года детства (с 4 до 8 лет) я помню всю долгую жизнь, только все становится горестнее, глубже, больнее и тяжелее.

Целый день 22 июня говорит радио – черная тарелка, я не все понимаю, но нам с сестрой, которой всего два года, грустно и тревожно – мама и бабушка плачут, мужчины нашего двора ушли в военкомат, среди них мой 26‑летний папа. Вечером забежал проститься, всех расцеловал и ушел на фронт. Мы заплакали. Так вошли война и беда в нашу жизнь.

В соседнем дворе стоят аэростаты – большие, серебристые, привязанные канатами, их обслуживают девушки в военной форме. Немец к осени дошел почти до Москвы, Москву бомбят, почти каждую ночь воздушная тревога: объявляют по радио, воет сирена, небо освещают перекрестными лучами прожекторы, в небе аэростаты, они ловят вражеские самолеты, которые сбрасывают бомбы-зажигалки, горят дома, пожары быстро тушат пожарные. Темно, светомаскировку окон проверяют часовые, люди бегут в бомбоубежища. И мы бегали в метро на Чистых прудах, мама со спящей сестрой Катюшкой на руках, а я рядом – старшая дочь четырех лет с очень тяжелым чайником с водой, а потом бомбо­убежище открыли в нашем переулке, в подвале дома №5, было гораздо ближе и легче. Иногда все было очень долго, и мы даже засыпали там на топчане. После команды «Отбой!» я и другие дети спешили в свои дворы и собирали еще теплые осколки, приносили домой, держали в укромном месте, я – в комоде. Однажды на Кировской улице, когда бежали к метро, мы увидели на троллейбусных проводах человеческие тела, выброшенные из домов взрывной волной во время бомбежки…

Мама шила одежду для фронта и сдавала кровь, получала донорскую карточку на хлеб.

Женщин-доноров кормили обедом, чтобы они не падали в обмороки, так как еды было мало, а они еще свою отдавали детям. На приемном пункте они выпивали всю жидкость из своих обедов, а гущу собирали в какую-нибудь тряпочку и несли детям. Мы так радовались, когда мама входила во двор с белой повязкой на руке – взяли кровь, значит, у нас угощение, а когда не брали по состоянию здоровья, мы огорчались.

Я очень повзрослела, на мне была младшая сестра, которая просила хлебушка. Все тянула в рот: объедала со спичек серу, соскребала и ела побелку с печки и часто плакала от голода.

Заболела мама, от переживаний отказали ноги, мы перестали бегать в бомбоубежище и во время тревоги сидели на кровати в темноте, чтобы часовые во время обхода не заметили, что кто-то остался дома, оставаться было нельзя. Однажды загорелся соседний деревянный дом, в него попала зажигательная бомба, стали тушить огонь, а вода полилась через разбитое окно к нам в комнату в полуподвальном помещении, вода дошла почти до кровати, мы испугались, очень кричали и плакали, но был такой шум, треск, крики, что нас не услышали. Потом пожарные уехали, а вода ушла через пол.

Мама поднялась, опять работала и сдавала кровь. Москва была на военном положении, в определенные часы нельзя было появляться на улице.

Сестра рано просыпалась и начинала плакать, приговаривая: «Мамушка милая, Катюшка так хочет хлебушка!» Мама ее уговаривала, что принесет хлебушка, как взойдет солнышко, но она еще горше плакала и просила «мамушку милую» посмотреть под кроватью, может, мышка утащила корочку в норку. Мама залезала под кровать, все норки были замурованы битым стеклом от крыс, которые не боялись даже нашего черного кота Черчилля и все равно бегали ночью по квартире, а бабушкины зубные протезы, которые она оставляла вечером на столе в стакане с водой, утром оказывались на кухне под раковиной.

Мама собиралась и уходила в надежде через какие-то дворы поближе подобраться к булочной не замеченной патрулем.

Чтобы отвлечь сестру, я начинала с ней играть. Я кричала: «Воздух!» – мы падали на кровать, я кричала: «Отбой!» – мы вставали лицом к ее изголовью, свинчивали и глотали металлические шарики, служившие украшением старой железной кровати, и так несколько раз.

Желудки становились тяжелыми, и мы уже не хотели ни есть, ни играть. Наконец мама приходила с хлебом, ставила большой самовар на стол, и мы пили кипяток из граненых стаканов с хлебушком. Так повторялось несколько раз, несмотря на наказ мамы, а потом она эти металлические шарики просто убрала подальше от греха…

На этой кровати мы спали, уткнувшись маме в подмышки, от нее пахло хлебом, молоком, мы были защищены от крыс, которые тоже голодали и могли у детей обглодать уши или нос, нас сторожила мама.

Наши войска пошли в наступление и освобождали города и села. В честь этого были салюты. Мы бегали на Садовую, после каждого залпа кричали «ура!», было столько радости, искали гильзы, собирали их, соревновались, у кого больше, хвалились отцами.

Я целыми днями стояла с продуктовыми карточками в очереди, отойти было нельзя, часто подписывали номера фиолетовым чернильным карандашом на ладони. Уставала, сидела на краю тротуара, но стояла в очереди до конца. Ходила в булочную за хлебом с пяти лет, мне прикалывали карточки на изнанку вязаной кофты большой булавкой. Дотянуться до кассира и до прилавка я не могла, не могла и с булавкой справиться, и мне все время кто-нибудь из женщин в этой очереди помогал. Однажды после «помощи» я пришла домой с хлебом, но без карточек. Хлеб, как всегда, спрятала под подушку на кровати. Решила, что мышка украла наши карточки, поиграет и отдаст. Мы с сестрой целый месяц с раннего утра бегали вокруг ножки старинного обеденного стола с длинной ниткой, к которой на конце был привязан бантик из бумаги, и просили: «Мышка, мышка, поиграй и наши карточки отдай!»

 Мария ЗАКРОЧИНСКАЯ

Так совпало: война, беда, мечта и юность!

Нам помогли выжить молодые женщины-матери. Каждый день кто-то из них заходил к нам, говорил теплые слова маме, нам. Приносили кто что мог.

За всю войну я помню один день, когда мы наелись досыта. Дедушка привез кусок мяса: что-то случилось с жеребенком, его зарезали и разделили между работниками. Он привез свою долю маленьким внучкам. После еды мы очень долго спали, чем очень испугали маму.

Но были и радости: мы играли дружно в разные игры, очень подвижные, что-то придумывали новое, нам помогали и играли с нами, опекали нас дети-подростки, я и сейчас могу назвать не меньше десяти названий этих игр. Только вместе мы бегали смотреть салют на Садовую, кричали «ура!», прыгали от радости. Мы гордились отцами, которые сражались на фронте, вместе хоронили найденную мертвую птичку, рыли ямку во дворе, закрывали осколком прозрачного стекла и несколько дней ходили и смотрели – ожила или нет. У нас был свой придуманный язык, мы знали много считалок. У нас не было секретов друг от друга, мы никогда не ругались и не дрались. Мы дружили.

О Победе я узнала ночью, когда была у бабушки на 2‑й Поклонной. В окно сильно постучали и раздались голоса: «Победа! Победа!» Сразу проснулись и выбежали на улицу, везде народ, смеются, радуются. А дома сидела и плакала моя бабушка Прасковья – ее младшенький пропал без вести в первом своем бою под Вязьмой.

Запомнилось, как гнали (другого слова для врага не было) пленных немецких солдат по Садовому кольцу. Все стояли и смотрели молча. В тишине было слышно шарканье ног и цоканье копыт лошадей конвоя. Медленно ползла, еле волоча ноги, опустив голову, серая масса. Все стояли очень серьезные, задумчивые и сосредоточенные. Потом проехали поливальные машины и смыли следы поверженного врага. Мы молча пошли по домам.

Первым вернулся с войны отец Юры Цепкина, ему было почти 30 лет, а Юрке восемь. Пришел он поздно вечером, а ранним солнечным и теплым утром вся ребятня сбежалась к окнам квартиры, куда пришло первое послевоенное счастье. Отец Юры – высокий, молодой, счастливый, в военной форме – уже чинил раму окна, и вдруг он неожиданно упал и умер на глазах сына и жены. Помню только женский крик… У него от счастья разорвалось сердце.

Я родилась 1937‑м, всю войну прожила в Москве. После окончания МГУ 46 лет проработала учителем русского языка и литературы. Получила множество наград. А память о войне осталась на всю жизнь.

Мария ЗАКРОЧИНСКАЯ

Праздник со слезами на глазах

Когда началась война, мне было чуть больше трех лет. Самое первое воспоминание о войне – это ужас, который я испытывала от воя сирены, что раздавался из радиотарелки сразу после слов: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!» Впрочем, пугали уже и сами эти слова, причем не столько своим смыслом (который я, наверное, еще не очень понимала), сколько тем жестким тоном, которым они произносились. Я забивалась в самый угол под широкую родительскую кровать, и маме стоило большого труда вытащить меня оттуда, чтобы отвести в убежище.

А потом была эвакуация. Папа был на фронте. Мама работала в Наркомате легкой промышленности. Эвакуация этого наркомата была организована таким образом, что сотрудники и их дети ехали раздельно: взрослые – в составе, состоящем из холодных дощатых вагонов, которые почему-то назывались теплушками, а дети под руководством воспитателей ведомственного наркоматовского детского сада – в нормальном пассажирском поезде. Но случилось так, что этот пассажирский поезд попал под бомбежку, состав загорелся, и все его пассажиры высыпали из вагонов и побежали прочь от железной дороги. Случилось это уже затемно возле станции Петушки, недалеко от Владимира. Бежать пришлось по картофельному полю. Была поздняя осень, картошку давно выкопали, после чего на поле остались ямки. И я до сих пор помню, как бежала, ревела, спотыкалась, падала в эти самые ямки. Чьи-то незнакомые руки поднимали меня, ставили на ноги, я опять бежала и опять падала, и все повторялось. Вся физиономия в слезах и налипшем на них песке, впереди темнота, позади бушует огонь (до сих пор, когда вспоминаю ту ночь, спиной ощущаю жар), и очень страшно. И если страх от сирены, о котором писала вначале, может быть, помнится в какой-то мере благодаря послевоенным рассказам мамы, то этот страх точно только из моих воспоминаний: после той ночи ни с кем из тех, с кем пришлось тогда бежать, встречаться мне не довелось.

Как закончилась эта ночь, совсем не помню. Может быть, вконец измученная, заснула в какой-нибудь ямке, и никто в суматохе там меня не заметил. Короче, я потерялась. И уж совсем не знаю, как оказалась в детском доме в Саранске. После всего пережитого я не смогла назвать свою фамилию, назвала только имя. И меня записали в детском доме под фамилией Петушкова – по названию станции, близ которой меня нашли. Вот почему маме на ее письма-запросы в разные инстанции отвечали, что судьба ее дочери не известна.

А под Новый год случилось со мной настоящее чудо. Воспитанники нашего детского дома выступали в госпитале перед ранеными бойцами. Девочки в марлевых сарафанчиках изображали снежинок, и я со всеми. И еще читала какие-то стихи. И когда я начала их читать, вдруг один из раненых прямо-таки подскочил на постели: «Это моя дочь!» Помню, как после этого сидела на одном его колене (другая нога была то ли забинтована, то ли в гипсе) и в ответ на вопрос, узнаю ли я своего папу, медленно водила пальцем по его бровям и задумчиво-неторопливо рассуждала вслух: «Глаза и брови папины, а борода и усы совсем не папины». В подтверждение того, что я его дочь, папа сказал, что у меня на левом боку большое родимое пятно. Проверили. Пятно оказалось на месте (оно и сейчас украшает мой левый бок, только слегка поблекло и не так бросается в глаза). И ему поверили! Да и похожа я на него очень. Недаром в более поздние годы многие родственники и знакомые называли меня папиной копией.

После выписки из госпиталя папе дали несколько дней отпуска на долечивание, и он отвез меня к маме в Сызрань, куда она была эвакуирована со своим наркоматом. Из-за всей этой истории мама поседела в свои 27 лет.

Вскоре папа снова уехал на фронт, оставив нам с мамой свой офицерский паек, полученный при выписке из госпиталя. Среди прочих продуктов там был большой (по моим понятиям того времени) кусок колотого сахара, по форме похожий на остро отточенный толстый граненый карандаш. Мама поставила этот «карандаш» на блюдце, накрыла пол-литровой банкой и убрала в шкаф. К чаю, заваренному из какой-то травы, все это сооружение ставилось на стол, мама снимала банку, и мне позволялось несколько раз лизнуть «карандаш», после чего мама опять накрывала его банкой и убирала. Ей хотелось максимально растянуть время наличия у меня этого лакомства. И это была первая в моей жизни сладость, которую я отчетливо помню: те сладости, что наверняка были до войны, я по малости лет не запомнила…

Когда я приняла предложение написать эти строки, не ожидала, что воспоминания о военных годах окажутся для меня, несмотря на прошедшие годы, такими яркими, живыми и болезненными.

Что еще помнится о времени в эвакуации? Щи из лебеды, оладьи из мытых и перетертых картофельных очисток, эти очистки мама приносила после вечерних дежурств в госпитале. И постоянное сосущее чувство голода. Когда я чуть подросла, мама стала периодически посылать меня за керосином (еду тогда готовили и разогревали на керосинке). Большой удачей для меня было, если молоденькая продавщица в керосиновой лавке вместо сдачи одаривала кусочком жмыха (это продукт отхода, который образуется при отжиме семечек подсолнуха в подсолнечное масло): дело в том, что этот кусочек можно было долго сосать, так как он был очень твердым и плохо рассасывался, а еще он, естественно, имел масляный привкус и был слегка подсолен. В результате чувство голода на некоторое время исчезало. Думаю, что именно эти воспоминания заставляют меня сейчас, когда в магазинах полно всяких продуктов, переживать, если приходится выбрасывать остатки еды, что не всегда вызывает понимание у молодежи.

Потом мы вернулись в Москву. Ждали писем с фронта. Появились в московском небе салюты, и каждый из них был праздником для всех жителей нашей коммуналки. Впрочем, заботы и горести тоже были общими. Вообще, мне кажется, самой характерной чертой человеческих взаимоотношений в годы войны была взаимоподдержка во всем. Не было равнодушия. И это сохранялось довольно долго и в послевоенные годы. Мои родители до последних лет жизни не теряли связи с Надеждой Петровной (для меня тетей Надей), а потом с ее дочерью Лилей, у которых мы с мамой жили в Сызрани во время эвакуации. И когда тети Нади уже не стало, а у Лили вырос свой сын и приехал в Москву поступать в вуз, он останавливался у моих родителей.

Конечно, запомнился день 9 мая 1945 года. Папе не довелось участвовать в военных действиях до самого их конца: за несколько месяцев до окончания войны он был тяжело ранен в голову и контужен, перенес операцию (шов на затылке был заметен до конца его дней) и был, как тогда говорили, списан подчистую. Это ранение еще долго напоминало ему о себе, да и маме тоже: в течение более чем двух лет, с начала 1945 по конец 1947 года, папа неоднократно был вынужден возвращаться в госпиталь в Клину, и мама по выходным ездила его навещать. Но в день 9 мая 1945‑го, в День Победы, он был с нами.

Много деталей этого дня живы в памяти до сих пор: как с остервенением срывали с окон бумажные наклейки, как вечером шли по Арбату к самому центру города в толпе ликующих и плачущих людей, как взрослые поднимали над толпой и несли на руках каждого, кто был в военной форме (таких в тот день еще немного было в Москве), как кричали, пели, рыдали у памятника Гоголю на Гоголевском бульваре, а потом и на Красной площади, где стояли плотно друг к другу и, подняв головы, следили, как вспыхивало небо в залпах салюта… Нет, передать то настроение таким, как оно было тогда, нет ни сил, ни слов! Это воистину был праздник со слезами на глазах!

P.S. Когда мне исполнилось 80, возникло желание (наверное, естественное для такого возраста) посетить места, которые сыграли какую-либо значащую роль в моей жизни. Среди таких знаковых для меня мест военного времени первым был, конечно, Саранск. Я приехала в этот город вскоре после того, как в нем прошли встречи чемпионата мира по футболу. По всему было видно, что к этому событию Саранск основательно подготовился: выглядел он очень достойно, даже нарядно, по крайней мере, в центре города все здания смотрелись яркими, свежевыкрашенными, много оригинальных новостроек.

А в моей памяти был только двух‑ или трехэтажный дом из темного кирпича с огромными, как мне тогда казалось, окнами, в котором располагался детский дом. Первым делом я зашла в Мордовский краеведческий музей, познакомилась с одной из сотрудниц отдела новой истории, которая специализируется на изучении тыловой деятельности в республике в годы Великой Отечественной войны. В ответ на мою просьбу помочь отыскать те места, где в 1941 году были мой детский дом и папин госпиталь, молодая женщина сказала, что согласно документам в годы войны в Саранске было 6 детских домов и 10 госпиталей (или, наоборот, 6 госпиталей и 10 детских домов, могу и перепутать), и если я не знаю ни адреса детского дома, ни номера госпиталя, то помочь мне она не может. И добавила, что если верить моему описанию, то вряд ли такое здание сохранилось в городе после его серьезного благоустройства.

Я прошлась по центру города, побывала в Художественном музее, полюбовалась Моисеем и Евой из коллекции произведений мордовского скульптора Эрзи, рассмотрела здания республиканского театра и Мордовского университета (своей высотной частью и шпилем он смахивает на родной мне Московский), а также отстроенную к футбольному чемпионату арену (три эти сооружения расположены поблизости друг от друга), потом обошла собор, посвященный, судя по надписи на его фасаде, святому воину Феодору Ушакову, и установленный перед собором памятник адмиралу Ушакову, в заключение перекусила в музее-ресторане (!) «Мордовское подворье» и покинула город, сохранив благодарность и за прошлую, и за настоящую встречу с ним.

До Сызрани пока не добралась. Может, еще успею?

Наталия КРИВИЦКАЯ