Могильный ров Мы сами авторы разрушительных традиций

Спасите наши души!

Мы бредим от удушья.

Спешите к нам!

Услышьте нас на суше –

наш SOS все глуше, глуше, –

И ужас режет души напополам.

Владимир Высоцкий

В России новая цена,

В России старые старанья.

Когда подлодка “Курск” со дна

Уходит в наше подсознанье…

Александр Аронов

В одной из наших газет я прочел: “После “Курска” страна другая”. А в одной из английских было сказано, что “судьба подлодки задела в российском обществе струны, молчавшие долгие годы”. И это верно.

Впервые за последние десятилетия вся страна объединилась: объединилась в одном горе и в одной надежде, в одном чувстве и в одном сопереживании. У нас все ищут, в чем состоит новая государственная идея для России. Создали даже специальную комиссию для придумывания и изыскания ее. И вдруг все стало ясно и понятно: высшая идея страны – жизнь и благополучие ее людей, судьба ее человека. И стало ясно, как вторично, третично, четвертично все остальное: амбиции, секреты, карьеры. Потому-то и не простили первоначальный отказ от иностранной помощи – миллионы людей думали только об одном: как помочь, как спасти.

Во многом “Курск” стал рубежом. Дело не только и не столько в том, что принято решение о создании спасательной службы на море. “Курск” подвел нас к необходимости переоценки ценностей. Тем более что у нас здесь очень плохая наследственность. Так уж получилось, что именно 12 августа, в день трагедии, “Известия” напомнили читателям один, в общем-то, достаточно хорошо известный эпизод. 12 августа 1945 года по приглашению маршала Георгия Жукова в Москву прибыл командующий союзными силами в Европе генерал Дуайт Эйзенхауэр. В беседе с Жуковым он поинтересовался, как Красная армия преодолевала минные поля. Георгий Константинович охотно объяснил: сначала на минные поля бросали пехоту, которая своими телами подрывала противопехотные мины, затем в образовавшиеся проходы пускали саперов, которые обезвреживали противотанковые мины и расчищали путь танкам. “Я живо вообразил себе, – вспоминает Эйзенхауэр, – что случилось бы, если бы какой-нибудь американский или британский командир придерживался подобной тактики…”

Увы, обесценение человеческой жизни мы унаследовали от нашего исторического прошлого. Афганистан, Чернобыль, Чечня, заказные убийства, “Комсомолец” и вот теперь “Курск” – лишь хорошо видимые вершины этого трагического айсберга. После “Курска” другими глазами смотришь на все в нашем прошлом и настоящем. После “Курска” другими глазами смотришь и на школу, свои уроки, своих учеников и прежде всего на самого себя.

* * *

Давным-давно ученики девятого класса еще до того, как на уроках мы говорили о Чехове, подарили мне на день рождения молоточек, на ручке которого были написаны слова из рассказа Чехова “Крыжовник”: “Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других”. Я был тронут пониманием роли литературы и значения уроков словесности, смысл которых – сделать судьбу других, даже чужих нам людей, понятной и близкой.

Но вот в последние годы все чаще приходится мне слышать голоса своих учеников, тех десятиклассников, которые слова эти не принимают и отвергают их. Лишь несколько примеров из сочинений двух лет.

1997-й: “Невозможно заставить кого-то думать о несчастье других, если сам он не думает об этом без “молоточка”. “Человек с молоточком” не должен стоять около счастливых людей, любой человек имеет право на счастье, и не нужно напоминать о черной болезни, нормальный человек сам будет помнить и переживать”. “Что же теперь, чтобы не считать себя плохим человеком, он должен оставить все, к чему стремился всю жизнь, загнать себя в ряды обездоленных? От этого никому лучше не станет, а горе на земле только увеличится”. “Он считает, что если у кого горе, то реветь должен весь мир. Ставить к каждому счастливому человеку человека с молоточком уже шизофрения”.

2000-й: “По-моему, хорошо, когда человек счастлив, и непонятно, зачем человеку напоминать о несчастных людях”. “Несчастные не должны стоять около счастливых и стучать молоточком, а пытаться что-нибудь сделать, добиваться своего идеала”. “Человек всю жизнь стремился к чему-то, в чем-то себе отказывал ради своей цели и в итоге добивается того, что хотел, почему не может обрести он счастье, почему он должен думать о тех, кто по каким-то причинам не смог добиться того же, а не может спокойно сидеть себе и пить чай? Человек должен быть счастлив оттого, что хорошо ему, а не оттого, что хорошо всему миру”. “По-моему, хорошо, когда человек счастлив, и непонятно, зачем человеку напоминать о несчастных”. “Рассказ Чехова устарел. Все, кем стал человек, – это его личная заслуга. Например, моя мама до шестнадцати лет росла в деревне, но все же поступила в институт, и теперь она позволяет мне получить хорошее образование…”

Дело не только в том, что так рассуждают многие, но и в том, что с годами так рассуждающих становится все больше. В 2000 году – 40%.

В сказанном школьниками многое верно и справедливо. За рассуждениями их – огромные сдвиги нашей жизни. И если не использовать этот термин только в его точном экономическом смысле слова, то можно было бы сказать, что сегодня страна переживает всеобщую универсальную приватизацию: чувств, вкусов, образа мыслей, стремлений, образа жизни. Все ориентиры смещаются к своему, личному, частному, приватному. На мой взгляд, в этой всеобщей и универсальной приватизации, перемещении устремлений и интересов к частному, личному, своему, проявляется очеловечивание нашей жизни. Ведь еще совсем недавно личное благополучие, свои интересы объявлялись атрибутами чужого нам буржуазного мира (о том, что ревнители этой идеологии не применяли эти постулаты к самим себе, теперь достаточно хорошо известно; так что, кроме всего прочего, это была фарисейская идеология). Но нельзя не видеть, какие тяжелые испытания, издержки, соблазны ждут нас всех на этом пути.

И здесь Чехов глубоко современен. Кстати, автор “Крыжовника” был владельцем своего имения в Мелихове и дома в Ялте, вокруг которого на пустом месте он вырастил сад. Но перечитайте внимательно еще раз слова рассказа о человеке с молоточком. Посмотрите: здесь нет апелляции к высшим материям, будь то христианские идеалы, гуманистические устремления или голос совести. Здесь другое: это нужно тебе самому, для тебя самого, это в твоих интересах. Сегодня, когда многие и многие глухи к нравственной проповеди, когда падает доверие к авторитетам самих проповедующих, такой подход – напомнить о благоразумии – представляется особенно важным.

Вспомним Чернобыль и землетрясения в Армении и Нефтегорске, погибших от террористических взрывов; подумаем о людях, которые на Севере получают электричество два часа в день, и тех, кто долгими месяцами не получает заработанных денег; вспомним о миллионах, ставших жертвами финансовых пирамид, о тех, кому недоступны жизненно необходимые лекарства; о погибающих и искалеченных на войне, о горестной судьбе беженцев и вот теперь о погребенном в морской пучине “Курске”, и мы поймем, как был прав Чехов: угроза беды стоит за дверью каждого из нас.

Не откликнемся на нее мы – не откликнутся на нашу беду. Но все чаще и чаще я сталкиваюсь с тем, что старшеклассники не хотят думать о трагедиях нашей жизни.

Порекомендовал одиннадцатиклассникам, если достанут, прочесть “Чернобыльскую молитву” Светланы Алексиевич. Мне помог один из родителей: сделал четыре ксерокопии. И вот в апреле 1999 года перед уроком у себя на столе нахожу письмо (впервые: обычно, если есть вопросы, сомнения, возражения, подходят до или после занятия, а чаще всего обращаются на самом уроке).

“Лев Соломонович!

Я немного боюсь с вами разговаривать, тем более упрекать вас. Поэтому решила написать. Понимаете, я в пятницу решила прочитать перед сном страниц десять “Чернобыльской молитвы”. Но закончилось все тем, что я отложила книгу только тогда, когда прочитала ее полностью, все 224 страницы. На улице уже было светло. Посмотрев на часы, я узнала, что уже 7 часов, а в 9 утра мне надо было уже уходить к репетитору. Но какой может быть репетитор, когда я всю ночь проплакала, с первой страницы до последней. С утра наволочку просто выжимать надо было. И я поехала к репетитору с таким жутким чувством, с такой тяжестью, словно все это было со мной, понимаете? Мне просто жить не хотелось. Я два дня ходила под впечатлением и в субботу тоже не могла заснуть. Так вот я хотела бы вас спросить, почему вы не предупредили, какая это книга, почему сделали обязаловку, когда она даже в программу школьную не входит? И неужели вы считаете, что такую книгу можно читать 16-летнему человеку, когда психика особенно уязвима, нервы расшатаны, когда от недосыпа, от подготовки к экзаменам в институт кажется, что жизнь отвратительна, а тут еще это. Извините меня, если я немного резка. И, наверное, я не вправе вас в чем-то упрекнуть. Я просто посчитала нужным, чтобы вы знали мое отношение к этому. С уважением (подпись)”.

Я сказал, что никакой обязаловки не было, что рекомендовал я эту книгу, потому что не хочу, чтобы вы или ваши дети через все это или подобное прошли. А главное, я рад, что моя ученица способна проплакать всю ночь над чужой болью.

В одной из школ, где подавляющее большинство детей из очень обеспеченных семей, у одиннадцатиклассницы умер отец, и рухнуло все их благополучие. Учительница химии, классный руководитель этого класса, поговорила с каждым из учеников: спросите дома, может быть, можно как-то помочь. Три человека принесли по сто рублей, четыре – по пятьдесят. Многих из тех, кто не откликнулся, классный руководитель увидела в списке отправляющихся на Рождество в Италию.

И в той же школе. Почти все одиннадцатиклассники перед поступлением в один из самых престижных институтов занимаются с репетиторами, естественно, из того же института. И вот одна девушка после каждого занятия с репетитором все подробно передавала своей подруге, родители которой были не в состоянии платить по 50 долларов за урок. Я не знаю, правда, был ли в этом смысл. Ведь оплачивались не знания, а сама возможность поступления. И тем не менее это было по-человечески и благородно.

Но что вы хотите от школьников, когда вот что пишет человек, получивший блестящее гуманитарное образование: “Мне показалось, что в лицо мне дышит депрессивная русская литература, наша болотная великая классика (и чем величественней, тем болотней), и эта концентрация из Чехова, Достоевского, Горького, Короленко нисколько не выветрилась за столетие, она сохранилась в народном, интеллигентном сосуде и до сих пор действует как смертельный, парализующий яд…

Конечно, несчастных надо пожалеть, помочь им, ежели кто может, но не ставить в пример. Логично? Несчастье не цель, беда не карьера.

Но это там, на Западе, где логика действует как квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. А у нас князь Мышкин из романа “Идиот” чуть ли не святой, явно заготовка “сделать жизнь с кого”. Зачем было делать благородство и доброту такими бессильными, неумелыми, полусумасшедшими и заставлять кончить в клинике для душевнобольных?

Мы и не подозреваем, какая мощная разрушительная традиция тянется за нами, будто шлейф от пехотной мины, на которую напоролись мы все еще в ХIХ веке. Чехов, Достоевский… Платон Каратаев и капитан Тушин – дальние родственники князя Мышкина, такие ходульно-прописные у Толстого…

Сначала российская действительность тащила искусство в могилу, теперь уже художественная традиция толкает жизнь в тот же могильный ров”.

Это из статьи Валерии Новодворской в “Новом времени”.

Как видите, все упирается не в частные методические и педагогические вопросы, не в приемы, способы, методы, хотя, конечно же, и это все очень важно и значимо, а прежде всего в проблемы стратегические, глобальные, фундаментальные: речь идет о целях, задачах, идеях, идеалах, святынях.

И все это, конечно, не только проблемы преподавания литературы и вообще не только наши отечественные проблемы. Один из самых глубоких наших психологов, А.Н.Леонтьев, характеризовал образование ХХ века как обнищание души при обогащении информации. К чему приводит такое образование, мы хорошо теперь видим. Но как изменить характер образования в ХХI веке?

“Курск” не мог не стать катализатором этих размышлений.

Лев АЙЗЕРМАН,

учитель 303-й московской школы