Михаил ТКАЧЕВ: Я оптимист, планирую дожить до ста лет

Классика и проза современности составили свой портрет живописца. Завили кудри, добавили томного блеска в глаза, за тонкими чертами лица спрятали нервическую дрожь. Литературный облик его, совпадавший с реальным или не совпадавший, призван был заставить обывателя понять: пред ним – натура хрупкая, необыкновенная. Пред ним – Художник.
Не сказать, чтобы самому представителю богемы не нравился его романный двойник, наоборот, многие предпочитали попадать под власть сочиненных судеб, проживая жизнь, словно жанровую картину. Что ж, наверное, в этом есть смысл. Тяжелее подняться на свою вершину без искусственной подпитки, без эпатажа. Живя исключительно жаждой творчества и мало обращая внимание на внешний портрет. Впрочем, он так или иначе все равно проступает. Настоящий, а оттого чрезвычайно привлекательный.

Если предложить очертить словесным карандашом жилище художника, то я бы, пожалуй, начала так: просторная комната, плавно перетекающая в широкое окно. За ним – замершая от трескучего мороза Петроградская сторона. У батареи греет толстые бока кот. Рядом с ним начатый холст. И куда ни поверни взор – картины, картины, картины. Они под потолком, на полу, на стенах, у стола и за шкафом. Их так много, что представляешь себя в запасниках музея.
Посреди картин, как в бутоне цветка, седой человек. Михаил Евдокимович Ткачев. Заслуженный художник России. Он приглашает меня за круглый стол и начинает повествование своей жизни. Увлекательное и поучительное.
Он родился в 1912 году в слободе Калач Воронежской губернии. Отец был донским казаком, мать – кубанской казачкой. Жили бедно. В военное лихолетье в революцию носила семью судьба то на Кубань, то в Царицын, то на Северный Кавказ. Отец сражался сначала в царской армии, потом примкнул к партизанам, а в 1917 году перешел на сторону красных. Из-за этого маленький Миша с сестрой и братиком однажды чуть не погибли на Кубани. Проезжающие мимо казаки хотели “порубать бисово племя”, но спас брат матери, служивший в казачьей сотне.
Когда семья вернулась в конце 1918 года в Калач, его заняли красные. Михаил Евдокимович гордится тем, что именно в их неказистом домике, крытом соломой, находился штаб Буденного, и лукаво щурится, говоря, что на просьбу легендарного командира “подать кваску” мать вынесла огромную бутыль самогонки.
В 1921 году, в страшный голод, домой насовсем вернулся отец, и семья опять, в поисках лучшей доли, отправилась на юг. Там на руках у Миши умер от голода младший братик. Оставшиеся в живых Миша с сестрой просили по станицам “Христа ради”. Давали кто пирожок, кто копейку. Наконец, в один из урожайных годов семьей заработали 18 пудов пшеницы, причем дети внесли свою посильную лепту: пасли все лето отару овец. С этим богатством (а что дороже хлеба в голодном краю?) возвратились в свой домик под соломой. В десять лет Миша пошел в первый класс, мечтая стать художником, путешественником и бандитом (начитался “Дубровского”). Отучившись четыре года, перешел в гимназию, но семья вновь перебралась на плодородные южные земли.
– Рисовал я тогда детские картинки, – рассказывает Михаил Евдокимович. – Все, что в голову взбредет. Как-то в Армавире, мы тогда там жили, заглянул на рынок. Смотрю, мальчик моих лет торгует картинками. Познакомились. Коля, говорю, научи меня рисовать. Он: “Приходи”. Пришел, посмотрел. Спрашиваю, где краски берешь? Оказалось, недалеко есть мастерская, где делают вывески. Там выбрасывали использованные банки из-под краски. Если их поскоблить, можно обеспечить себя ею. Я, помню, набрал полный мешок банок. На куске фанеры изобразил море, берег, корабль. Нарисовал четыре картинки и в следующую субботу отнес на рынок. Продавать. Появился первый заказчик, попросил приготовить шесть картинок и даже снабдил “холстами” – фанерным ящиком из-под папирос. Я заказ выполнил. Пришел, расставил картинки. Сам в черкеске, с кинжалом, хожу, кричу: “Вот оно, вот оно, ночью работано, днем продается, чуть-чуть не даром отдается. Вот берут, так берут – сколько было, столько есть!” Все смеются. А заказчику мои картинки не понравились, но я их все равно продал. Самая дорогая стоила 35 копеек. Потом один гражданин в шляпе потребовал, чтобы я приобрел право на торговлю. Я купил патент на три года. Отец подсказал мне рисовать с журналов, там печатали хорошие репродукции. И завертелась карусель. Мои большие вещи стал покупать магазин. А Коля заметил, что в Армавире есть художественная школа и что я могу пойти учиться. Когда я попал на второй этаж этой школы, где висели картины Сурикова, Репина, Полякова, Левитана, я забыл, зачем сюда пришел! Стоял и любовался. Какой-то пожилой человек спросил меня, что я здесь делаю. Узнав, что пришел поступать, попросил принести карандашный рисунок. Я нарисовал знакомого мальчишку и принес. Приняли. Учился я на “отлично” и по окончании профессионально-технической художественной школы получил направление в подготовительные классы Ленинградской академии художеств. Мне до того хотелось поскорее туда уехать, что я подделал число на билете, чтобы не ждать еще три дня. Ехал день и целую ночь. Когда вышел из вагона, спрашиваю, это Ленинград? Оказалось, Тбилиси. Не на тот поезд сел. Обратно добирался в багажном ящике.
…После этого приключения он все-таки приехал в Ленинград, поразивший его красотой. Было лето, воздух словно отражал блики невской воды, и впереди ожидала целая жизнь.
– Тогда по Невскому до Академии художеств ходил трамвай N 7. Прямо с поезда, в неизменной черкеске, с кинжалом, я без стука распахнул дверь приемной комиссии. Два человека спросили слабыми голосами, что мне нужно. Испугались. А я им радостно: “Поступать приехал!” Недоразумение разрешилось, однако мне сказали, что общежитие еще занято, жить негде. Ничего, ответил я, проживу как-нибудь.
И он действительно прожил под эстрадой Соловьевского садика, на Балтийском вокзале, на бревнах на Лермонтовском проспекте. Что значили эти мелкие неудобства по сравнению с уже почти сбывшейся мечтой! Он делал наброски барж, плывущих по Неве с грузом, ходил в Русский музей, в Эрмитаж. Потом держал двухнедельный экзамен, после которого оказался в числе счастливчиков. Поселившись наконец в общежитии, начал учиться. И все вроде бы шло замечательно, но в 1933 году один студент из непринятых, поступив в академическую пожарную команду и пользуясь академической библиотекой, додумался вырывать из книг цветные репродукции и продавать их юным живописцам. Профессурой был проведен обыск, две репродукции нашли и у Ткачева. Товарищеский суд, проходивший в Рафаэлевском зале Академии художеств, постановил: исключить. Тот, кому было к кому уйти, ушел. У него в Ленинграде не было никого, и всю зиму до середины весны он жил в подвале такой неприветливой академии, питаясь тем, что приносили друзья.
– Хлеб тогда был по карточкам. Думаю, погибну ведь. Решил вернуться домой. А в Воронеже дети от голода мертвые, женщины. Дома накормили супом из лебеды и котлетами из лебеды и отрубей. Голод стоял жуткий. Уехал я обратно в Ленинград. Устроился на фабрику-кухню оформителем, там же и жил. Зимой ходил в пиджаке и кепочке, носить было нечего. Но по чьей-то подсказке нашел художественные мастерские и там проучился до 1935 года. Потом армия. С разрешения комиссара занимался в художественной студии Дома офицеров им.Кирова. Однажды рисую, подсаживается ко мне профессор. Как, говорит, хорошо получается, вы учились где-то, лицо мне ваше знакомо. “Да вы же, Павел Семенович Наумов, сами меня выгнали из академии”, – отвечаю. Вот ведь судьба свела! Он говорит, давай устрою снова. Я отказался. Лучше уж в Ленизо, где можно и учиться, и зарабатывать. И действительно, после армии стал там работать. Делал копии с картин Русского музея для провинции. Это, кстати, большая честь.
Финская кампания и Великая Отечественная война его не миновали. Ткачев участвовал в прорыве блокады Ленинграда, дошел до Кенигсберга и в 1946 году после контузии был демобилизован. И вновь деятельность в Союзе художников, своя школа в Калаче, работа над воспоминаниями. Его картины висят в Русском музее, в Третьяковке. Их можно встретить во многих странах мира. За долгую жизнь их набралось около девяти тысяч.
– Я люблю рисовать все, от натюрморта до жанровой картины. Я этим дышу, – признается Михаил Евдокимович. – И если вы мне зададите вопрос, что такое художник: профессия или состояние души, отвечу третье: для меня – это жизнь.
Толстый кот наконец спрыгивает со стула и удаляется из комнаты, а мы с его хозяином листаем журналы, монографии, потом медленно двигаемся вдоль стен, разглядывая картины. В них так много солнца, зелени, лазури, таким теплом дышат домики родной российской глубинки, что стужа за окном становится чем-то абстрактным.
– Я – оптимист, – кивает согласно Михаил Евдокимович. – Я еще способен влюбляться. Было бы побольше времени, я бы рассказал вам, как жил в цыганском таборе, влюбившись в красавицу Марину, как пел украинские песни, как снимался в кино.
На прощание я интересуюсь у художника, когда будет персональная выставка, в надежде познакомиться с его творчеством поближе. Михаил Евдокимович разводит руками. Для выставки нужны деньги, теперь музеям надо платить за аренду залов, а это совсем недешево.
– Но я же оптимист, – добавляет он, – планирую дожить до ста лет, значит, еще все впереди, значит, еще успею.
И я ему этого искренне желаю.

Наталья АЛЕКСЮТИНА, Санкт-Петербург