На чтение: ≈ 15 мин.Михаил Эпштейн одна из ключевых фигур современной гуманитарной науки: российский и американский философ, филолог, культуролог, литературовед, литературный критик, лингвист, эссеист, автор более чем 40 книг и более 800 статей и эссе. Его книга «Отцовство. Роман-дневник», вышедшая несколькими изданиями и переведенная на ряд иностранных языков, представляет редкий жанр: психология и философия отцовского опыта. Эпштейн – профессор теории культуры в университете Эмори, живет в США, но все его четверо детей родились в России. Книга посвящена первенцу – дочери Ольге – и доводит повествование до года и двух месяцев, до ee первых слов и шагов. В преддверии Дня отца, который отмечается в России 17 октября, Михаил Наумович ответил на вопросы «Учительской газеты».
– Михаил Наумович, когда я родила ребенка, мой приятель сказал мне: «У тебя появился шанс прикоснуться к вечности». Только сейчас, спустя четыре года, я по-настоящему понимаю смысл этих слов. Ваш роман-дневник «Отцовство…», если говорить упрощенно, примерно о том же. Но чем, на ваш взгляд, отличается прикосновение отца к вечности от прикосновения матери?
– Рождение ребенка по значимости соизмеримо только с одним событием в жизни – с твоим собственным рождением. Ты приобрел жизнь и передаешь этот дар другому. Все остальное – мелочь в сравнении с таким подарком размером в целый мир. Отцу это дано ощутить, быть может, даже острее, неожиданнее, чем матери. Ведь в процессе рождения он существо скорее пассивное, приемлющее, в противоположность своей роли в зачатии. Там семя исходило от него. Теперь плод, изойдя от матери, начинает обратно воздействовать на отца. Круг замыкается.
– Вы выпускали этот роман не один раз. Почему возвращались к нему? Как он меняется для вас со временем?
– Книги распродаются, нужны новые издания. Но для меня это еще и возможность встретиться с текстом и заново сверить его с собой. Что-то все время меняется, даже подзаголовки. Последнее издание: «Отцовство. Опыт, чувство, тайна». А в немецком издании и заглавие другое: «Дневник для Ольги: Хроника отцовства». Это первая моя книга, написанная 40 лет назад, и, естественно, мне хочется, чтобы по стилю она мне соответствовала. А с другой стороны, я сам хочу ей соответствовать, тому жизненному потрясению, которое меня тогда изменило. Это уникальный опыт: когда твой первый ребенок и твое первое произведение рождаются вместе и одно – о другом.
– Думаю, большая часть женщин, читая эту книгу, задаются одним и тем же вопросом: действительно ли мужчины умеют так чувствовать, так проживать рождение ребенка вместе с матерью? Ведь в России до сих пор воспитание детей, если обобщать, – дело преимущественно женское. До сих пор и в детских садах, и в школах, и в поликлиниках, и на родительских собраниях одни женщины. А когда мужчина разводится с женщиной, он часто как будто разводится и со своими детьми. Как вы думаете, отчего это происходит? Есть ли в этом наша женская вина?
– Увы, так четко разделились функции полов: в государстве – патриархат, а в семье, в школе – почти полный матриархат. Это по-своему устойчивая система, но она калечит людей, делит их пополам. И государство оказывается ущербным при отсутствии женщин на руководящих ролях, и семья – при слабости мужского участия. Еще Салтыков-Щедрин писал: «У нас нет средины, либо в рыло, либо ручку пожалуйте!» Это одно из проявлений исторической дуальности русской культуры, в ней все поляризуется: грубые рыла и нежные ручки, сакральное и профанное, западническое и славянофильское, мужское и женское, и не остается места для живой, подвижной середины, для взаимопроникновения и свободной игры противоположных элементов.
– В своей книге вы пишете: «Я бы так определил родительство: искусство примирения с собой». С чем главным образом благодаря отцовству вам удалось примириться в себе?
– В молодости мы все немного сумасшедшие, лезем из собственной кожи, хотим доказать себе и миру, что мы самые умные, крутые, удачливые, а мир нам сопротивляется и жестко ставит на место. Рождение ребенка – это как бы возвращение к своей собственной сути; это не то, кем я хочу стать, а то, кем мне на роду написано быть и в ком мне суждено остаться. В ребенке видишь лучшую часть себя и тем самым примиряешься с собой, каким ты непроизвольно запечатлен в ребенке. Не с чем-то конкретным в себе, а именно с собой в целом как созданием своих родителей. Это спасает от лишней суеты, претензий к миру, попыток вымучить из себя кого-то другого.
– Вы не раз пишете, что эта книга для вас очень личная. Вы писали ее главным образом для себя или для своей дочери?
– Не столько для дочери, сколько для себя и, возможно, для других «новорожденных» отцов, которые хотели бы вникнуть в свою роль и предназначение. В ту эпоху, о которой идет речь, – рубеж 1970-1980-х гг. – роль отца была пренебрежимо мала, он не мог присутствовать при родах, посещать жену и новорожденного; а потом отцов упрекали в безответственности и равнодушии к детям, хотя сам порядок их «недопущения» к началу новой жизни тому способствовал.
Для меня рождение ребенка было открытием себя, «жизнедателя», образа творца в себе. Вне отношения к своим детям человеку трудно осуществить свое призвание. Ведь первая заповедь, которая дана человеку в момент его сотворения: «Плодитесь и размножайтесь и наполняйте землю». Это уже потом согрешившему и заблудшему человечеству были даны заповеди-запреты: «Не убий, не укради, не прелюбодействуй…» А первая заповедь – созидательная: призыв творить по роду своему. Так что каждый человек, оказываясь родителем, заключает со своим ребенком некий завет по образу и подобию своего Творца, и таким «заветом» для меня оказалась эта книга.
– В одном из интервью вы также упомянули, что подобные записи вашей матери вам было читать непросто. Почему?
– Мама не вела дневника, таких записей немного. Все равно возникает эффект отчуждения, даже когда о тебе пишет самый близкий, родной человек и называет тебя «Мишенька» в третьем лице. А каждый из нас для себя первое лицо – «я». Этого я больше всего и опасался, когда писал об Оле: не воспримет ли она даже описание своих детских шалостей, купания, игры в прятки, первых шагов как предательство, взгляд со стороны. Поэтому я заканчиваю книгу на возрасте год и два месяца, когда она начала говорить. Когда начинается ее собственная речь, моя должна умолкнуть.
– Из вашей книги: «К тому времени, как стать отцом, я прожил около тридцати лет, почти половину жизни моего отца. На середине жизни все вещи приобретают осязательность и привычность, ибо предстоящее уже измерено прожитым, хотя бы в протяжении своем». А есть ли, на ваш взгляд, наиболее приемлемый возраст для родительства?
– Наверное, было бы лучше завести первого ребенка на год-два раньше, в 27-28. Но универсального рецепта нет: нужно созреть, почувствовать, что пришла пора, что ты готов создать жизнь и заботиться о ней, что тебе, точнее вам вдвоем, уже одиноко на свете без третьего, без ребенка, возникает душевная пустота, ждущая заполнения. И не откладывать на потом под всякими надуманными предлогами типа «а вдруг начнется война, а вдруг я потеряю работу, а вдруг я не смогу путешествовать?..». Если ты приносишь жизнь нерожденного ребенка в жертву неизвестному будущему, точнее своему страху перед ним, оно тебя и впрямь накажет. И наоборот, когда рождается ребенок, жизнь начинает делать ответные благоприятные ходы: ты ей, она тебе. Все как-то устраивается, а главное – перестаешь бояться и привлекать к себе потенциальные угрозы. Судьба понимает, что ты можешь за себя и за ребенка постоять. Мы стали меньше бояться, когда родилась дочь. Мы жили осенью на даче, людей вокруг уже немного, но возникло чувство какой-то высшей защищенности. Если ребенок родился, та сила, которая его в этот мир привела, она же его и защитит, а родителей вместе с ним. Мы даже двери дачного дома перестали закрывать, появилось чувство безопасности.
– Какие главные испытания родительства, с которыми вы столкнулись?
– Внешнее испытание: разрыв между временем, которое проводишь с детьми, и личным временем, необходимым для работы. Впрочем, когда детей несколько и они более или менее близки по возрасту, задачу увлекательного времяпрепровождения они решают сами, играя друг с другом. Но есть и более трудное испытание – когда ребенок начинает внутренне отдаляться от родителей. Это происходит уже на первом году жизни, он уже не ползет к тебе, а уползает от тебя, его привлекают другие предметы, он тянется к ним, и ты чувствуешь себя брошенным. Он уже сопротивляется, когда ты пытаешься его обнять. А когда он начинает ходить, это означает, что на своих быстро крепнущих ножках он будет уходить от тебя всю последующую жизнь. В ребенке отдельная душа, и чем дальше, тем больше она становится сама собой, а значит, другой, непостижимой. По моему опыту, это самая трагическая сторона родительства – невозможность той близости, которая изначально связывает нас с детьми. И лучше не пытаться вернуть эту близость, тогда нас ждет трагедия короля Лира, которая по своей остроте не уступает трагедии разлученных любовников Ромео и Джульетты.
– Как вы понимаете искусство ранней педагогики, что здесь главное?
– Позволю себе несколько метафизических ноток. Не только я воспитываю ребенка, но и он многому учит меня: как новая душа входит в этот мир, воспринимает его, взаимодействует с новообретенной реальностью… Если ребенок учится у нас взрослеть в этом мире, то мы можем у него учиться иной жизни, тому, как заново осваивать бытие после смерти. Это невероятно важное знание, и его трудно приобрести, если у тебя нет собственных детей. В ребенке словно бы видишь заранее весь ход грядущего воскресения (конечно, если веришь в него). Правда, педагогику (в переводе с греческого «детовождение») нужно тогда истолковать не только как «вождение детей», но и как «вождение детьми» – не только мы их, но и они нас ведут вперед, по тому таинственному пути, какой всем нам предстоит. Насколько педагогика стала бы глубже, если бы ей наряду с прежней задачей воспитания детей была придана обратная задача: воспитывать родителей на опыте детства! В детях нам с достоверностью (не как догма, а как опыт) раскрыто почти все, что мы имеем право знать о рождении в новую жизнь.
– Изменилось ли как-то ваше отношение к людям после рождения ребенка?
– Начинаешь лучше понимать сложность и необходимость любви. Сказано: «Возлюби ближнего, как самого себя». Это золотое правило – основа нравственности. А что значит любить себя? Я себя не очень-то и люблю, порой даже ненавижу, стыжусь, борюсь с собой. И вот после рождения дочери я переиначил для себя это правило: возлюби ближнего своего, как отец любит своих детей. Эта любовь к своим детям – нечто гораздо более ясное и несомненное, чем любовь к себе. И тогда даже в самых неприятных, раздражающих личностях мне вдруг стало приоткрываться то, за что их можно полюбить, поскольку я стал смотреть на них родительскими глазами.
Выбор читателей
Комментарии