Театральный сезон для меня закрылся двумя спектаклями «Современника» – свежей премьерой «Свидетельские показания» по пьесе Дмитрия Данилова в постановке Андрея Маника и легендарным «Крутым маршрутом» режиссера Галины Волчек, идущим в репертуаре театра уже 30лет. Завершались оба вечера долгой овацией зала – думается, потому что обе работы, несмотря на временную дистанцию в их создании, были действительно современны своим зрителям.
Мы живем в большом, вселенском, времени. Живем во времени историческом. И живем в своем личном, человеческом, времени. Эти времена – измерения – сходятся в нас. И, кажется, полнота существования именно в ощущении этой точки схода, одновременном обнаружении в себе этих времен, их напластования друг на друга, их спаянности и соединенности. Бывает, такое случается в самой жизни, но театр, на мой взгляд, то место, где это возможно «сконструировать», «выстроить», сделать воспроизводимым (в жизни это скорее совпадение непреднамеренное).
Пьеса Дмитрия Данилова сложена из свидетельских показаний, которые дают знавшие выпавшего из окна героя. Монологи, произносимые один за другим персонажами на пустой сцене (молодые актеры «Современника» играют каждый по несколько ролей, находя детали, изменяющие их буквально до неузнаваемости), постепенно складываются в представление о погибшем, продолжая в то же время зиять пустотами: каждое новое знание еще более расширяет и область неизвестного, обнаруживает невозможность сложить из субъективных восприятий целостный образ человека – его суть не уловлена, похоже, никем. И даже монолог самого умершего в конце пьесы (исполняющий его Семен Шомин с самого начала спектакля лежит по центру сцены, чтобы в финале в буквальном смысле восстать) мало что проясняет: он говорит больше о скуке после смерти и о том, что «самоубийства не было, ничего вообще не было. Просто вот не было вообще ничего. Мне сейчас трудно это вам объяснить, но просто вот, знаете… ничего не было. Ничего. И ничего нет и не будет. Да, как-то вот так».
Не то в «Крутом маршруте». Евгения Гинзбург в исполнении Марины Нееловой в своих мытарствах по сталинским тюрьмам, несмотря на допросы, унижения и всяческие попытки уничтожить ее человеческое достоинство, сохраняет в себе точное понимание того, кто она есть и от чего она не отступится во что бы то ни стало, и четко формулирует это своим обвинителям. Потому и выживает в размалывающих человека жерновах режима. Многофигурный спектакль Волчек, ставший, как кажется, с годами только актуальнее (тяжело смотреть сегодня, как быстро мы забываем так недавно, казалось бы, выученные уроки), как раз показывает разные варианты того, как человек реагирует на попытки внутренне уничтожить его, и исследует то, где находится граница человеческого – как в обществе, так и в каждом из нас.
И там и там герои дают показания, и спектакли, таким образом, становятся своего рода материалами следствия. Следователи 1937‑го не рассчитывают разобраться в обстоятельствах дела, их задача – не оставить арестованному шанса на спасение и постараться сделать так, чтобы он «утащил» с собой и других «неблагонадежных». Показания искажаются, а признания вины выжимаются пытками: был человек – и нет человека. Следователь 2019‑го – фигура невидимая: мы не слышим его вопросов и не видим его самого. Судя по количеству опрошенных им людей и тому, как много они говорят, может показаться, что он как раз пытается разобраться в ситуации и создать объективную картину произошедшего. Только вот картина эта рассыпается в руках, и материалы следствия оказываются бессмысленными – расследовать, в общем, и нечего: был человек – а как будто и не было.
Героиня 1937‑го определяет себя очень внятно. Герой 2019‑го определить себя не в состоянии.
Общество 1937‑го связано друг с другом – трагическая ирония в том, что объединяет его тюремная камера: но тем не менее внутри этой камеры есть со-участие, со-переживание, совместность цепляющихся друг за друга людей. Люди 2019‑го раздроблены поодиночке, невозможно не то что встретиться в пространстве сцены, но даже услышать другого: не только живым – мертвого, но и живым – живых; разве что мертвый как раз таки всех их слышит. Пространство убийственного 1937‑го заполнено, как это ни парадоксально, веществом жизни. Пространство относительно вегетарианского 2019‑го безжизненно и обречено на смертельную пустоту.
Евгения Гинзбург, будучи изначально коммунисткой, последовательно проходит в тюремных «кругах ада» формирование своего взгляда на происходящее. Она не может не быть человеком убежденным. Из убеждения, что нельзя позволять себе унижение, она откажется от еды, которую как подачку ей, лишенной питания несколько суток, предложит следователь – со слезами на глазах, отвернувшись и сжав зубы, проговорит: «Спасибо, я сыта». Даже когда давят на самое больное – детей, оставшихся одних, она находит в себе силы и здесь не изменить принципам и не поставить подпись под ложью. Когда совсем невмоготу, как заклинание, произносит стихотворные строки – отлитые в упругую форму слова. А вокруг нее – комсомолки и коминтерновки, крестьянки и жены партийных работников, которым мучительно приходится переосмыслять то, во что они верили.
Свидетельские показания героев Данилова косноязычны. Да и не верят они особо ни во что. Герой, писатель, вместо того чтобы заниматься серьезным романом, сочиняет второсортные детективы, зато имеет возможность ездить на хорошей машине: «Такая профессиональная деформация наступает, что уже ничего другого не можешь писать. Хотя, конечно, все может быть. Но я в это не очень верю». Окружающая действительность в целом, несмотря на обилие возможностей высказывания, формирования принципов и следования им особо не предполагает. Один из персонажей, священник, так говорит об исповедующихся ему: «Вы напрасно думаете, что нам люди на исповеди какие-то удивительные вещи рассказывают… В основном одно и то же, одно и то же. Стандартный набор. Пьянство, обжорство, блуд, измены, разводы, рукоприкладство, обман, сквернословие… Все одно и то же. Такой вот мутный серый поток. Стоишь в этом сером потоке, и он течет, течет мимо тебя».
В финале «Крутого маршрута» отправленные на каторгу героини, узнав о том, что наркомом вместо Ежова назначен Берия, и поверив, что это означает изменение их участи, встают плечом к плечу и поют «Утро красит нежным светом», а у зрителей в зале текут слезы от понимания напрасности их ожиданий. «Свидетельские показания» заканчиваются рефреном убегающих от возможности разговора безымянных персонажей: «Я ничего не могу о нем сказать». И, пожалуй, этот финал куда безнадежнее: вакуум убеждений, вакуум слова, вакуум значимости одного человека для другого. «Современник», как и положено театру с таким ответственным названием, фиксирует нынешнее состояние нашего общества. И особенно важным мне показалось, что в репертуаре театра сохраняется спектакль 1989года, являющий разительный контраст этому ощущению и, вопреки страшной теме, словно дающий глотнуть воздуха.
Полезное ощущение и в личном смысле, и в историческом. И даже, наверное, во вселенском. Раз так недавно эти смыслы были важны в нашем пространстве – значит органически мы на это способны. Хотелось бы только, чтобы за это не пришлось платить слишком суровую цену – ни нам, ни тем, кто будет после нас.
Александр ДЕМАХИН, абсолютный победитель Всероссийского конкурса «Учитель года России»-2012
На чтение: ≈ 10 мин.
Выбор читателей
Комментарии