Мария СТЕПАНОВА: Жизнь свободнее и щедрее наших представлений о ней

Поэт, эссеист, прозаик, журналист Мария Степанова – одна из самых интересных людей, делающих сегодня литературу на русском языке. Степанова – поэт-мыслитель, чья эстетическая практика, не переставая быть таковой, какими бы средствами, поэтическими или прозаическими, она ни пользовалась, ставит перед собой вопросы, по существу, философского характера – о внутренней форме человека, о его взаимоотношениях с миром, с самим собой, со смертью и памятью, о границах «я» и пластичности этих границ. Она из тех, кто прокладывает новые пути литературной мысли и литературному воображению, делая проницаемыми и гибкими сложившиеся перегородки между поэтической и прозаической речью, художественным и документальным моделированием реальности. О видении ею смыслов и принципов своей работы, о внутреннем устройстве этой работы, о родстве и взаимовлиянии этики и эстетики и о многом другом Мария Степанова рассказала в интервью «УГ».

– Мария, вы, наверное, согласитесь с тем, что отношения с поэзией, особенно в статусе ее активного создателя, выращивают и меняют человека. А как вы видите траекторию собственного поэтического развития – через какие точки она проходит и какую имеет форму? По вашему собственному чувству, как меняются от книги к книге ваши взаимоотношения со словами и смыслами, а может быть, отчасти благодаря книгам и вы сами?

– Мне кажется, это важная мысль – про выращивание человека, происходящее медленно, но верно, от книги к книге, своей или чужой. Об этом много думали на рубеже XVIII и XIX веков, когда первоочередной задачей и предметом работы все еще был сам человек – его постепенное совершенствование и исправление. В тогдашних текстах описывается буквальное расширение, увеличение души или сердца, как если бы эти зоны были участком земли, который должен прирастать ближними и дальними лужайками. Мне это кажется очень точным.

Знаете, в детстве, когда спишь, иногда возникает краткое ощущение внезапной утраты почвы, словно летишь с горки или падаешь. Взрослые в таких случаях говорят (мне говорили): «Это ты так во сне растешь». Я думаю, так устроен и внутренний рост: только-только обживешься в себе и в мире, знаешь, в каком ящике вилки и где лежит коробка с нитками, как вдруг мир уходит из-под ног или съезжает набок, и все соотношения и причинно-следственные связи приходится собирать заново. Это очень неуютное и хлопотное занятие – обнаруживать себя раз за разом в незнакомой и неожиданной точке, но ему ведь сопутствует настоящий, телесно ощутимый восторг от внезапно распахнувшегося внутреннего пространства, до которого предстоит дорасти. Хорошие тексты, мне кажется, такое делают с человеком, но не только они – процесс роста вообще как-то косо связан с внешними обстоятельствами.

Мой процесс письма устроен похожим образом – скачкообразно: я пишу стихи редко и сразу помногу, книгами или циклами, как если бы в голове была готовая пустующая форма, которую надо заполнить. Пока нет этой спрашивающей пустоты, нет и стихов; между книжкой и книжкой проходит год или несколько лет, и я неизбежно оказываюсь не на том месте, где стояла в последний раз. Я другая, ландшафт другой.

На этой карте не обозначены места старых стоянок, поэтому не знаю, удалось ли продвинуться вперед или я ушла куда-то вбок от старой себя; с другой стороны, вперед и назад тут очень условные. Что я ощущаю всегда – это (условно говоря) вопрос, на который я пытаюсь ответить, и он кажется неизменным, хотя формулируется по-разному. Я тут нашла старую запись – года 2013‑го, кажется, – где пыталась перечислить вещи, которые меня всю жизнь занимают. Получается, они всегда одни и те же: «я» и способы его трансформировать; устройство памяти; песня и фольклор, вообще чужое слово; смерть и то, что после, возможность спасения. С тех пор мало что изменилось.

– Ваш «романс» «Памяти памяти» несколько лет назад вызвал большой резонанс и множество рецензий. Как вам кажется, насколько адекватно он был прочитан, было ли в нем понято то, что чувствовали главным вы сами? Какие прочтения этого текста стали для вас неожиданными?

– У этой книги, да, счастливая судьба – я это связываю с тем, что в последние несколько лет память, прошлое стали главной, если не единственной территорией для разговора о настоящем; память – наш словарь, другого сейчас нет. То есть реакции на книгу – мне это было важнее всего – это реплики в другом, большом разговоре; я могу соглашаться или не соглашаться с теми или иными интерпретациями, но мне важно их слышать. Но было и кое-что еще – это ведь тоже прочтение? – иначе чем чудом не назовешь. После того как книга вышла, я получила ответы на несколько вопросов, которые, казалось мне, уже никому не задать. Вдруг ниоткуда, из Интернета, из полуслучайных дорожных встреч, связанных с книгой, стали возникать люди, у которых эти ответы были, – недостающие части картинки вдруг стали складываться словно сами собой, и я узнала такое, чего и ждать не могла. Например, узнала имя своего прапрадеда по отцовской линии и увидела его лицо.
Таких историй было несколько, одна другой невероятнее. Я-то писала и написала книгу о невозможности памяти, о том, что погоня за прошлым заведомо обречена на неудачу – «никто не придет назад», но иногда это не так, оказывается. Было удивительно понять вдруг, что жизнь свободнее и щедрее наших представлений о ней.

– Расскажите, пожалуйста, немного о вашей работе на сайте Colta, о принципах и смыслах этого издания, в том числе и для вас. Какими признаками, свойствами должен обладать текст или его автор, чтобы вы могли уверенно сказать: «Да, это наш («Кольты») текст, наш автор»? То есть как бы вы охарактеризовали эстетическую и этическую политику этого издания? В какой мере определяете ее лично вы?

– Я назвала бы две вещи, которые для меня сейчас существенны, в каком-то смысле они тесно связаны. Первая такая: у нашего сайта горизонтальная структура – есть какое-то количество тематических разделов, у каждого раздела свой редактор, человек, который полностью определяет его политику и поэтику, авторов, темы, формат материалов. У него полная свобода действий – я не вмешиваюсь в работу разделов, и это важно. В каких-то случаях могу предложить сюжет или материал, но решения остаются за редакторами. Это создает важную для сайта ситуацию постоянного движения, разноголосья. В этом смысле у «Кольты» нет единой политики – мы не занимаем позицию, мы обсуждаем тот или иной сюжет, тот или иной сдвиг в общественном сознании. «Кольта» – открытая площадка, куда можно зай­ти с разных сторон и не сойтись во мнениях. Редакторы разных разделов могут не совпадать в оценках – чего уж там, они это делают постоянно, и это захватывающе интересно. Но есть общее представление о поэтике сайта, есть разные штуки, которые мы делаем всей редакцией – от онлайн-спецпроектов до больших фестивалей, – и эти вещи уже подчинены общей логике.

– Как со времени нашего с вами прошлого интервью, в 2015 году, изменились задачи сайта, на какие вызовы времени он отвечает сегодня?

– Мне кажется, что в нынешней печальной ситуации главная задача независимого издания, особенно финансируемого читателями, одна – выживание. То, что мы существуем, значит, что мы нужны своим читателям, – значит, надо продолжать дергать лапками в этой сметане, надеясь когда-нибудь добраться до твердой почвы. Это трудно, но мы стараемся.

– Вашему сыну сейчас четырнадцать лет. Довольны ли вы тем, какое образование он получает? Какое будущее для него видите и к какому (при всей непредсказуемости подобной траектории) стремится он сам?

– Правду сказать, я боюсь формировать это будущее даже в собственной голове – то, чего мы хотим от своих детей, на что надеемся, может очень сильно отличаться от их собственных желаний. Я подозреваю, что наша роль во внутренней жизни детей вообще сильно переоценивается: они рождаются на свет готовыми, хорошо проявленными самими собой, и почти никакие родительские усилия не способны эту данность изменить. Другой вопрос, надо ли вообще ее менять; мои собственные, как бы это сказать, несовершенства достаточно велики, чтобы не пытаться лепить другого человека по своему образу и подобию. То, что можно делать, – предлагать возможности, показывать на разные двери, за которыми может оказаться что-то любопытное или удивительное, и не обижаться, если ребенок не захочет их открывать. В общем, я стараюсь не решать за сына, во что ему превращаться и чем заниматься; он сам разберется, я его буду просто любить как умею.

– Интересно было бы узнать о вашем собственном опыте школьных отношений с литературой. Как они строились – как отталкивание от школьной обязаловки и параллельное вольное чтение или все было устроено более сложно? И насколько, по вашему чувству, отличаются взаимоотношения со школьной литературой у вашего поколения и у ровесников вашего сына?

– Я была ранний читатель, так вышло, поэтому книжки из школьной программы были прочитаны задолго до соответствующего класса. Но у нас была прекрасная школьная библиотека, где я и проводила свое параллельное вольное время перпендикулярно программе, то есть сбегая ради этого с уроков. Чем-то это похоже было на интернет-серфинг – бродишь в высоких полках, как в лесу, без всякой определенной цели, приглядываясь к незнакомым корешкам, вытянула одну книгу, другую, зависла на несколько минут, отложила, пошла дальше. Это были ранние восьмидесятые годы, время книжного дефицита помимо всего прочего. У ровесников моего сына все иначе – они могут открыть любой текст или фильм в лаптопе за несколько минут. Это должно сильно менять отношения с действительностью, может быть, и не в лучшую сторону, – радость охоты в моем детстве уж точно была острее.

– Если бы вам предложили преподавать литературу и самой построить курс, что бы там непременно было и почему?

– Я немножко преподавала, и все это очень зависит от аудитории: к кому обращаешься, зачем, сколько лет твоим слушателям, чего они ждут от этого курса. Но если говорить о старших классах школы, я бы добавила к обязательной программе Сергея Аксакова («Семейную хронику» прежде всего). И Лескова, хотя бы «Соборян». И «Упыря» Алексея Константиновича Толстого – лучшую на свете повесть о вампирах. И стихов побольше самых разных.

– Насколько нам известно, вы живете сейчас на два города, между Москвой и Берлином. Интересна ли вам современная немецкая литература, в какой мере вы ее читаете?

– На самом деле нет – в Берлине я просто год преподавала по приглашению университета Гумбольдта, год закончился, и я вернулась. Но у меня много дружеских и рабочих связей с Германией, и мне очень интересно то, что там происходит. Немецкоязычный мир (это касается и Австрии, и Швейцарии) по-прежнему очень литературоцентричен, и это поражает воображение: рецензия на свежевышедшую книгу занимает полосу в ежедневной газете, и это не исключение, не сенсация, а норма. Люди читают книги и читают о книгах. При этом огромную часть немецкого книжного рынка, тридцать или сорок процентов, я не помню точно, составляют переводы, и это совсем уж поразительно – сравните с Америкой, где переводных книг, кажется, три процента от общего объема.
Вот этот интерес к чужому, к другому очень важен для сегодняшней Германии, и он создает особенную акустику. Особенно в Берлине, который осознанно и даже демонстративно многоязычен. Самое интересное как раз происходит где-то между языками, в текстах, исследующих/нащупывающих пространство, которое учитывает одновременное существование английского, русского и немецкого. В переводах. В текстах, которые пишут переводчики, а другие переводчики их переводят… Вот, например, книги Эстер Кински, которая переводит с нескольких славянских языков, пишет по-немецки, но сама при этом билингвальна и много лет жила в Англии, находятся в этой новой и удивительной зоне, где текст определяется не языком написания и не страной проживания, а одновременным просвечивающим со-существованием нескольких языков, мест, литератур. Автор оказывается точкой их встречи.

Ольга БАЛЛА, Борис КУТЕНКОВ