Марина КУДИМОВА:

15 октября 2019 года исполняется 205 лет со дня рождения Михаила Лермонтова. В преддверии юбилея «Учительская газета» побеседовала с поэтом, лермонтоведом, известным переводчиком и публицистом, лауреатом премий имени Дельвига, имени Маяковского, премии журнала «Новый мир», Бунинской премии и других Мариной Кудимовой об истории лермонтовского школьного канона, детской одаренности и традиции Лермонтова в современной поэзии и прозе.

– Марина Владимировна, как вы пришли к изучению Лермонтова? Что сделано вами в этом направлении?
– Я, собственно, никуда не приходила. Это Лермонтов пришел ко мне навсегда еще в детстве, как ни странно, с «Воздушного корабля». Его считают переводом стихотворения Цедлица «Корабль призраков», тогда как Лермонтов, сидя под арестом за дуэль с французским посланником де Барантом, создал совершенно оригинальное произведение, лишь использовав мотивы сразу двух стихо­творений австрийского поэта. Меня пленила уже первая строка: «По синим волна́м океана» с этим нестандартным ударением, а затем, по мере разгадывания, мистическая тайна «Корабля…» и удивительная «милость к падшим», к поверженному русской армией Наполеону. С тех пор я с Лермонтовым не расставалась, пережив, как положено, в отрочестве предпочтение его Пушкину и лишь в зрелости поняв, что эти два столпа нашей поэзии не являются антиподами. Трудно судить, что мне удалось сделать, но, думаю, отчасти доказать именно это – цепную реакцию преемственности. Основным же объектом моих раздумий было различие поэтик Пушкина и Лермонтова. У меня, кажется, получилось показать не «темноту» Лермонтова по отношению к якобы всегда «солнечному» Пушкину, но принципиально иной источник света и освещенности у Лермонтова, его, по сути, горца, взгляд на землю и онтологически на все земное – с горы, с вершины.
– С каких произведений Лермонтова начинать изучение в школе? Что бы вы посоветовали учителю-словеснику, преподающему стихи и прозу Лермонтова?
– Лермонтовский школьный канон множество раз чрезвычайно сильно, если не сказать неузнаваемо, менялся. Достаточно сравнить программы до и после 1917 года. Мне представляется близкой к идеалу программа, разработанная Министерством просвещения 1890 года: «Ангел», «Бородино», «Ветка Палестины», «Воздушный корабль», «Герой нашего времени», «Казачья колыбельная песня», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Молитва» («В минуту жизни трудную…»), «Мцыри», «Пророк», «Спор». Представьте, в списке отсутствовал хрестоматийный для нас «Парус»! Я бы добавила народно-историческую поэму «Песнь… про купца Калашникова», но она неизменно присутствовала в других дореволюционных программах. Я бы обязательно включила и такой шедевр, как «Валерик»! Образец актуальной поэзии – баллада (а по форме это, несомненно, баллада!) «На смерть поэта», с которой советские школьники начинали не любить Лермонтова, вопреки распространенному мнению, не запрещалась, но включалась в стандарт всего 4 раза и вовсе не по цензурным, а в большей степени по эстетическим мотивам. Из советской школы, разумеется, исключались религиозные мотивы, которыми пронизан Лермонтов, а упор делался на мотивах «вольнолюбивых». По причинам вульгарно-социологического толка отовсюду торчал не верифицированный текст «Прощай, немытая Россия», принадлежность которого великому поэту не доказана до сих пор. Из «Героя нашего времени», сложнейшего и во многом текстологически не исследованного романа, я бы оставила несколько глав: «Максим Максимыч», «Тамань» и не «Княжна Мэри», а «Бэла».
Коллегам-словесникам (а я по образованию учитель русского языка и литературы) посоветовала бы давать побольше лермонтовской лирики: «Слышу ли голос твой», «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана…»), «Силуэт», «Есть речи – значенье…», «Я не унижусь пред тобою…» и др. Лирические жемчужины Лермонтова, его душевные откровения способны пробудить к поэзии холодноватых и рациональных сегодняшних школьников. Моя практика говорит, что эти стихи производят на подростков ошеломляющее впечатление.
– В эссе «Первый сказал!» о Лермонтове вы ставите вопрос о природе гениальности: «…гений не подчиняется законам нашего восприятия и опережает нас на каждом временном изломе». Что делать родителям и педагогам с ребенком, проявляющим неординарные литературные способности, когда, казалось бы, время способствует усреднению? Кстати, любая ли эпоха усредняюще относится к проявлениям таких способностей и благотворным ли было лермонтовское время в этом смысле?
– Начнем с конца. Эпоха Николая I – время колоссальных экономических и политических сдвигов и развития российской государственности – породила двух величайших поэтов и целую литературу на их фоне. Как можно считать ее неблаготворной? Что касается детей с явными или смутно подозреваемыми литературными способностями, здесь универсального рецепта нет. Пушкина «угадало» отнюдь не несколько неординарных людей его окружения, но целое поколение! А ведь тогда стихи кропали практически все грамотные люди! Лермонтову повезло несколько меньше – Пушкин был еще слишком близко, страсти не остыли, но и непокорного, с невозможным характером Мишеля с самых первых опытов поддерживала не только бабушка или преподаватель юнкерской школы. Каждую его строчку переписывали в альбомы, стихи ходили по рукам и безбожно при этом перевирались, создавая проблемы будущим лермонтоведам. Однако я бы предостерегла взрослых от переоценки детской одаренности. Достаточно вспомнить о трагической судьбе Ники Турбиной и многих до времени погибших, чтобы семь раз отмерить, прежде чем объявлять кого-то гением. Талант не банковский вклад, он не увеличивается по экспоненте, к примеру, на 10% в год, и может кануть так же таинственно, как появился, – в никуда из ниоткуда. Я сомневаюсь, что нынче преобладает тенденция усреднения. Напротив, преобладают поспешные оценки и ничем не обеспеченные авансы. Во все времена «умных» предпочитали «глупым», «талантливых» – «бездарным», сколь ни приблизительны эти категории. Только система социокультурных сдержек и противовесов, в том числе и взвешенная система образования, может обеспечить хотя бы условную защиту от роковых ошибок. Но гарантий и страховок здесь нет абсолютно никаких.
– Были ли случаи подобного столкновения в вашей родительской или педагогической практике? Как вы себя вели?
– Моя собственная дочь была исключительно талантливым ребенком и на ходу импровизировала погонными метрами стихов. Я что-то избирательно записывала, но по большей части только улыбалась и кивала, никогда не устраивая публичных демонстраций. Дочь выросла и по-прежнему пишет очень яркие стихи, почти не публикуя их и не делая из этого события. Все дети в той или иной мере талантливы, и если эта «высокая болезнь» с возрастом не проходит, я считаю, выбор за «больными», а не за родителями и учителями. Я много езжу по всей России и с печалью вижу, как часто поощряются взрослыми детские самоделки. Меня заранее пугает будущее таких перехваленных и перепоощренных, очень скоро понимающих всю выгоду своего положения детей. Самое большое чудо, которое случилось в моей практике, – это, конечно, стихи и эссе Ильи Тюрина, гениального мальчика, погибшего в 19 лет. Но угадать неподменное чудо – тоже своего рода талант, и риски здесь огромны.
– Считаете ли вы положительным в этом отношении пример людей, столкнувшихся с ранней одаренностью Лермонтова, например Василия Тимофеевича Плаксина, героя вашего эссе, «впервые угадавшего в Лермонтове его поэтический гений»?
– Да, считаю, но в определенном контексте. Без Плаксина Лермонтов, возможно, вообще бы не решился публиковать свои стихи. Первая публикация – стихотворение «Весна» в альманахе «Атеней» в 1830 году – было подписано латинской монограммой L. Этот L был к себе беспощадно строг и к тому же патологически застенчив. Первую и единственную при жизни книгу он сам подготовил к печати и оставил в доме Карамзиных. Из 400 написанных к тому времени стихов и 30 поэм включил в сборник соответственно 26 и 2. Это неслыханное, особенно по сегодняшним вседозволяющим временам, самоограничение!
– В том же эссе вы пишете о том, что жизнь человека, которому сужден срок меньше обычного даже по среднечеловеческим меркам, складывается по-особенному. Всегда ли приходит такое осознание «сужденности срока» постфактум, можно ли его угадать? Михаил Лермонтов, на ваш взгляд, шел навстречу судьбе в этой предопределенности или пытался ее обмануть?
– Настоящий талант всесторонне обеспечен – и сверхтерпением, и сверхзнанием. Лермонтов описал смерть и «жизнь будущего века» в 16 лет: «…И чрез мгновенье снова жил я, // Но не видал вокруг себя предметов // Земных и более не помнил я // Ни боли, ни тяжелых беспокойств // О будущей судьбе моей и смерти: // Все было мне так ясно и понятно, // И ни о чем себя не вопрошал я…» В том же 1830 году или годом позже написано стихотворение «Смерть»: «Оборвана цепь жизни молодой, // Окончен путь, бил час, пора домой, // Пора туда, где будущего нет, // Ни прошлого, ни вечности, ни лет; // Где нет ни ожиданий, ни страстей, // Ни горьких слез, ни славы, ни честей». Что можно к этому добавить? Только изумиться! Конечно, он знал все, и не о себе одном. И не «шел навстречу», но безропотно и неукоснительно – по тропе судьбы: «У Бога счастья не прошу // И молча зло переношу». Так или иначе эту предопределенность через него ощущали и те немногие, кому он доверял.
– Можно ли поблагодарить бабушку Лермонтова за развитие поэтического гения? А, например, за разлученность с отцом, если принять во внимание, что эта разлученность, как вы предполагаете, стала одним из факторов, сформировавших поэтический гений? Вы фаталист в этом отношении?
– Что я, когда пятая повесть в «Герое нашего времени» называется «Фаталист»! Бабушку Арсеньеву можно поблагодарить уже за то, что выходила некрасивого, рахитичного и золотушного ребенка, в буквальном смысле поставила его на ноги. Но как не быть фаталистом, если помнить, что Елизавета Алексеевна трижды возила болезного Мишеньку к Горячим водам, то есть в Пятигорск, где ему суждено было погибнуть! И ослепшая от горя бабушка добилась перезахоронения любимого праха, вот только того ли праха, учитывая, что после дуэли (или имитации дуэли) прошел почти год, а сама хлопотунья по болезни не могла присутствовать при вскрытии могилы?! Бабушка шла в Тарханах за гробом внука всю дорогу и после похорон окончательно обезножела. Когда Лермонтов поступил в юнкерскую школу, она во время построений редкий день не проезжала мимо плаца в карете, крестя из окошка юнкеров. Но за все остальное, за то, кем стал Лермонтов для России, надо благодарить Всевышнего. И за испытания, ему выпавшие, в первую очередь. Гений и благополучие «совместны» куда реже, чем гений и злодейство. Преувеличивать участие внешних сил в судьбе гения тщетно. Всегда можно нагородить чепухи, особенно когда дело касается внутрисемейных перипетий. Мы слишком мало знаем об отношениях Юрия Петровича Лермонтова с тещей, только какие-то сплетни. Завещание бабушки не проясняет ничего, кроме ее беспредельной любви к внуку. Лермонтов ни словом, ни намеком Елизавету Алексеевну не попрекнул за отлучение отца, виделся с ним регулярно в Москве, что противоречит основной версии, будто бабушка запрещала. Столыпины нравом были круты, и если бы хотела запретить, то на своем бы настояла непременно. По стихам романтического мальчика, в три года потерявшего мать и в 17 – отца, истину тоже вряд ли восстановишь. А о роли отца в формировании сыновей все написал Достоевский в «Братьях Карамазовых».
– Существует ли так называемая лермонтовская традиция в современной поэзии?
– Безусловно, существует. Метафизические прозрения Лермонтова унаследовал упомянутый Илья Тюрин. Поэтику с разных сторон, ибо поэтика Лермонтова неохватно разнообразна, – рано ушедшие Борис Рыжий, Денис Новиков, Игорь Меламед. Наследником этой традиции с ее неврозами и потаенной нежностью является Дмитрий Мельников. К сожалению, никто не унаследовал лермонтовского историзма (ну пушкинского тем паче!).
– Согласны ли вы с констатацией Набокова о «Герое нашего времени»: «…проза Лермонтова далека от изящества: она суха и однообразна, будучи инструментом в руках пылкого, невероятно даровитого, беспощадно откровенного, но явно неопытного молодого литератора»?
– Нет, не согласна! Дело в том, что у Лермонтова есть наследники и в прозе. Главный из них, конечно, Чехов со всей своей мизантропией и иронией. Он даже впечатления от путешествия по Военно-Грузинской дороге передавал лермонтовскими образами: «Это не дорога, а поэзия, чудный фантастический рассказ, написанный демоном и посвященный Тамаре». Чехову я доверяю в оценке «ГНВ» больше, чем Набокову. Вот что он говорил о «Тамани»: «Не могу понять, как мог он, будучи мальчиком, сделать это! Вот бы написать такую вещь да еще водевиль хороший, тогда бы и умереть можно!»
Разделяю также восхищение Антона Павловича языком Лермонтова: «Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, по предложениям, по частям предложения… Так бы и учился писать». Я бы тоже так сделала, но в современной школе, боюсь, это уже невозможно.
– Что не сделано в современном лермонтоведении?
– Современное лермонтоведение как таковое отсутствует. Существует некое прикладное «ведение» лермонтовской сокровенной тайны с совершенно безумными, но тем не менее наводящими на многие мысли гипотезами. Неудивительно! Ведь жизнь Лермонтова, а особенно смерть, действительно изобилуют белыми, а чаще черными пятнами, несмотря на усилия В.А.Мануйлова и других исследователей. Если бы время не сокращалось так стремительно, я бы непременно сосредоточилась именно на биографии и из нее исходила бы в литературоведении. По части поэтики все же написано более чем достаточно. Еще бы кто-нибудь этот свод прочел!