Максим ПОКРОВСКИЙ:

Несмотря на провокационное название группы «Ногу Свело!» и сложившийся в 90‑е годы имидж панка-хулигана, лидер коллектива Максим Покровский – очень рассудительный человек и интересный собеседник. Многое в его жизни складывалось не благодаря, а вопреки, о чем он честно рассказал в эксклюзивном интервью «Учительской газете» в преддверии большого концерта группы, который состоится 8 ноября в ДК имени Горбунова.

– У вас немало песен о детях, причем чаще всего там не всегда все радостно и безоблачно. Связано ли это как-то с вашим детством?
– Истоки поведения любого человека в максимальной степени находятся в его детстве. Поэтому в моем детстве можно искать истоки моего поведения и описания мною детства в наших песнях. Но мое детство можно разделить на две части не по времени, а по типу существования. Первая половина – моя семья, и это относится к позитивной, светлой стороне. Сюда же относится и мое существование во дворе. Поскольку сейчас этого понятия нет, для кого-то покажется странным, что мы гуляли во дворе, и очень активно. Я это делал с самого раннего детства. А по поводу моего существования в школе не могу однозначно сказать, что оно целиком относилось к темной стороне. Там было много хорошего, но если все-таки как-то резюмировать, то, наверное, не самые лучшие воспоминания у меня оставила именно школа.
– Почему?
– Я учился в школе не по микрорайону. У нас была квартира на улице Народного Ополчения в районе метро «Октябрьское Поле», а на бульваре Карбышева жили мои прабабушка и прадедушка. Там была школа получше, соответственно я учился в 2‑3 троллейбусных остановках от дома, и моя компания во дворе была другой. А все самое прекрасное обычно происходило во дворе. Например, в школе на переменах мы шли играть в футбол. Это был какой-то неправильный футбол с каким-то идиотическим мячом, а в качестве ворот использовались баскетбольные щиты. Если же играли в банку, то правила в школе были совершенно другие, нежели во дворе. Меня это до такой степени выбешивало! Более глубокая причина кроется в том, что в Советском Союзе существовала такая формулировка, как «территориально-производственный принцип». А где люди собирались именно по такому принципу, а не по интересам, естественно, было меньше общих моментов. Ну и потом, учеба связывалась с какой-то обязаловкой. Во дворе люди тоже собирались не по интересам, но там было больше предпосылок к тому, чтобы вести позитивное существование. Наконец, школа – это именно та организация, где наиболее ярко проявлялись общественные тенденции, а эти принципы казались мне циничными. Изначально, будучи мальчиком активным и позитивным, я был пионером, членом совета дружины, лучшим горнистом Ворошиловского района, барабанщиком. Ритуальная часть меня привлекала не меньше социальной. Причем я начинал с горна, потом продолжил барабанами. Перелом у меня произошел в 1980 году, когда была Олимпиада в Москве. Была странная история, когда детей на время соревнований вывозили в два великих лагеря – «Артек» и «Орленок». Как-то раз на совете дружины мне досталась бесплатная путевка в «Артек». Я был благодарен пионерской организации и поехал в «Артек» с большим удовольствием. Весь вагон поезда «Москва – Симферополь» был заполнен одной Москвой. Там была девочка Вера, состоявшая в совете дружины моей же школы. Вечером мы с ней сидели, разговаривали, пришла какая-то сопровождающая вожатая и начала меня долго учить, что у нас в пионерии девочек не называют Верками. В самом «Артеке» было сплошное наказание. Там собралась вся Москва, поэтому процветали ненависть, районная местечковость, воровство, гадкая уравниловка. У меня в детстве шумело сердце, так меня там замордовали: вместо того чтобы водить с детьми на пляж и давать возможность делать физические упражнения, меня возили в больницу, снимали ЭКГ, а нужно было мальчику просто спокойно дать отдохнуть. Дал о себе знать и возраст. Уже тогда я превращался в юношу, с наступлением тинейджерского возраста взгляды на жизнь менялись, поэтому стала проявляться циничность. Я не превратился в нигилиста или антисоветчика, меня просто начали интересовать совершенно другие вещи.
– А были ли любимые учителя и предметы?
– К образовательной части у меня как раз нет больших претензий, если, конечно, закрыть глаза на пропагандистскую составляющую. Тогда это особо не напрягало, но сейчас я понимаю, что это отняло кучу моего времени. Может быть, даже и не зря, потому что это каким-то образом меня воспитало, реально показав весь цинизм и жуть той системы, которые я буду до конца своих дней помнить и чувствовать.
– Некая прививка?
– Вот, можно сказать и так! Тем не менее образование у нас в школе давали неплохое. Намного лучше, чем, например, сейчас. Я не большой знаток нынешней системы образования, потому что мой сын Илья окончил школу достаточно давно, для того чтобы я обращал на это внимание. А дочка Таисия учится за границей, и я не уверен, что фактическая часть образования у них намного лучше, чем у нас. Хотя подход совершенно другой. Он более практичный и более тесно связан с жизненной практикой. Ну и, разумеется, все держится на формировании собственного мнения. При огромном количестве минусов, которые есть у американского образования (я не могу их перечислить все, потому что не все знаю), при формальном подходе тамошних учителей ко многим вопросам все равно общая система нацелена на то, чтобы человек имел свое мнение.
– Кого из учителей в школе вы выделяли?
– У меня вообще не было любимых учителей. Впрочем, особой нелюбви я тоже ни к кому не испытывал. Но я достаточно сильно любил математику. У нас была школа с математическим уклоном, и это означало, что вместо УПК мы более углубленно изучали математику и программирование. Фактически я выпустился из школы уже дипломированным программистом. Я достаточно хорошо знал такие языки программирования, как Fortran, PL, более легкие Basic и Assembler, или язык машинного уровня.
– Вы пишете прекрасные стихи и тексты песен. Уроки литературы вас на это как-то мотивировали?
– Я не любил литературу и до сих пор очень мало читаю.
– В первом же номерном альбоме «Ногу Свело!» «1:0 в пользу девочек» складывается достаточно негативный образ школы в таких песнях, как «Подросток Семенов» и «Лысая девочка». Имеют ли они какое-то автобиографическое основание?
– Нет. Все время говорю, что автобиографичность присутствует у меня, пожалуй, только в одной песне – «Я не последний герой». Все остальное абсолютно выдуманное.
– Ну а саркастические стихи, которые вы читаете между песнями альбома, как-то связаны с «садистским» школьным фольклором?
– Сложно сказать. Никогда не анализировал их с этой точки зрения, поэтому не хотел бы углубляться.
– Какие школьные увлечения, на ваш взгляд, помогли вам стать музыкантом?
– Тот факт, что я барабанил и горнил, наверное, говорит о многом. Просто я изначально тяготел к музыке. В школьные годы у меня был очень хороший друг Димка, живший этажом ниже. Его старший брат Герман был достаточно продвинутым, и благодаря ему я услышал достаточно качественную музыку. А до этого я слушал хорошую музыку с помощью мамы, которая, работая в системе телерадиовещания, обладала возможностью время от времени копировать какие-то записи. Так я впервые услышал Boney M и ABBA. ABBA – это сверхмелодичная музыка. В случае же Boney M необходимо упомянуть регги-корни. Я никогда специально не увлекался этой музыкой, но, как ни странно, в одной из песен – «Fast Food Kids» – из нашей американской программы, которую мы сделали в стиле ска, в финальной части есть один регги-фрагмент. А через Германа ко мне пришла менее легкая музыка, но не менее прекрасная. Прежде всего это Дэвид Боуи и джаз-роковый коллектив Chicago. Последнее на меня оказало меньшее влияние, но очень правильно легло. Примерно в это же время мама стала мне приносить не менее «правильные» вещи – первый альбом Rolling Stones и один из потрясающих альбомов Пола Маккартни «London Town». Более тяжелые вещи появились у меня в старших классах школы, когда уже стало возможным свободно переписывать кассеты.
– Еще в 90‑е вы как-то обмолвились в интервью, что музыку слушаете достаточно нерегулярно и хаотично. Так продолжается до сих пор?
– Ничего не поменялось совершенно. Чукча не читатель. По-прежнему в случае потребляемой мной музыки нет никакой систематизации. Мне иногда задают вопросы типа: «Что у вас в плеере?» А могут ли журналисты предположить, что у меня вообще нет плеера?
– А на каком этапе вы пришли к панку?
– Наверное, уже в годы «Рок-лаборатории». Тогда панк был на взлете, и там вся обстановка к этому располагала. Но вообще много панк-рока я тоже не слушал. Из того, что все-таки слушал, могу выделить Clash. Sex Pistols особо не слушал. Но сам панк как часть культуры мне приятен. Я имею в виду даже не стиль жизни, который у каждого свой, а сумасшедший подход к записи и концертам и примитивную (в самом хорошем смысле слова) энергетику. Мне это нравится.
– Ваш первый альбом многие почему-то причисляют к панку, хотя по факту это постпанк.
– Ну так в «Рок-лаборатории» нам всегда и говорили. По большому счету постпанком является все, что было после панка (смеется).
– Не секрет, что трудно быть фронтменом и играть при этом на басе. Как получилось, что вы столько лет совмещаете в группе эти ипостаси?
– Технически это сложилось, потому что один человек, который пытался играть у нас на басе, когда мы только начинали группу у нас во дворе, оказался ненадежным, и пришлось кому-то играть за него. К тому же я всегда был в чрезвычайно тяжелых отношениях с гитарой, и для меня зажимание аккордов и изобилие струн были как нож в сердце. Четыре толстых намного лучше, чем шесть тонких. С координацией же у меня от природы своя приятная история. Плюс, конечно, требуется какая-то элементарная усидчивость. Хотя в случае со мной говорить об этом немножко смешно, потому что, например, сейчас я регулярно занимаюсь на басе, потому что мы репетируем много давно не игравшихся песен. А так я, можно сказать, вне сцены годами и в руки-то его не брал. Особенно здесь, в России: перед выходом на сцену наш техник надевает на меня бас, я беру его и играю. После концерта снимаю и неделями, месяцами к нему не возвращаюсь. При этом у нас, например, есть песня «Алфавит», в которой, как ни странно, присутствуют потрясающе сложные моменты, связанные с координацией движений, несмотря на то что песня достаточно легкая для воспроизведения и в ней нет никаких ритмических заковырок. Но для меня даже в момент гитарного соло кричать «хэй» в слабую долю, потому что там параллельно совсем по-другому идет басовая партия. Мне постоянно приходится заниматься, вспоминать, и я все равно иногда на концертах ошибаюсь. И еще у меня есть немало песен, где очень важно это все грамотно сочетать, чтобы это было внятно исполнено.
– Осознанно заниматься музыкой вы начали уже в институте?
– Чуть раньше – в 10‑м классе. Это был дворовый ансамбль. Мы играли дома у одного из наших участников, а потом отрепетированную программу (если, конечно, можно тот кошмар, который мы сделали, назвать программой) мы представили на прослушивании в «Рок-лаборатории». Впрочем, то было уже на втором курсе института, но первые телодвижения к этому привели.
– Ваше поступление в МАИ было взвешенным шагом?
– Абсолютно взвешенным. Учеба была в школе, как я уже сказал, с математическим уклоном, поэтому поступление в МАИ для меня было предопределено. К тому же МАИ был самым близким к моему дому институтом, если не считать Институт связи (то здание, в котором помещалось вечернее отделение, что меня не устраивало). Потом в МАИ была военная кафедра, а я никаким образом не собирался идти на два года в армию.
– Учеба в институте не мешала вашему музицированию?
– Мешала достаточно сильно, и мне не нравилось там учиться. Но, как ни странно, я все равно благодарен институту за то, что там дают хорошее техническое образование. А лично мне не нравилось учиться, потому что я хотел заниматься музыкой. Но это ни в коем случае не камень в огород МАИ. Профессорский и преподавательский состав был там весьма и весьма квалифицированный. Люди, которые там преподавали, были настолько увлечены своим делом! Я горжусь тем, что учился в МАИ.