Люди и баллы

«Влас говорит басом и держится так важно, потому что он чувствует за собой ответственность. Подумать только, ведь он после отца второй мужчина в семье! А как важно он разговаривает с поэтом! Он держится степенно, важно, старается походить на настоящего мужчину. А с какой важностью, степенностью, не торопясь, он отвечает Некрасову: «Шестой миновал…»!»

Продолжение. Начало в №36, 37, 39, 40

Я тогда особо почувствовал, что при чтении стихов, да и прозы, дело не в том, чтобы уметь выделять метафоры, синекдохи, аллитерации, ассонансы. Исходное – в чистоте и незаурядности живого эмоционального восприятия. Наша же беда и проклятие, что мы часто идем от того, что нужно писать или рассказывать о том или ином произведении и герое. Псевдознания и баллы убивают литературу на корню.

Мне очень понравилась статья поэта Наума Коржавина.

«Поэзия – в ощущении человеческого в человеке, в том, что касается вас в моем переживании. У Тютчева есть строки:

Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, –
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать…

Здесь есть грамматические ошибки, и сочувствие, о котором говорит Тютчев, пишется через дефис. Это значит чувствовать вместе, а не то, что вам плохо, а я вам сочувствую».

Потом и в другом выступлении поэт вернулся к этой теме: «Стихи пишутся не для того, чтобы Иван Иванович рассказал о том, что ему плохо жить, потому что Мария Ивановна не хочет с ним жить. Тут можно только посочувствовать. В поэзии сочувствие должно быть не бытовое, оно должно рисоваться через дефис, потому что это со-чувствие (сопереживание, вместечувствование). Стихи всегда читаются от собственного имени, даже в третьем лице, а читатель встает на место автора. Нужно проявление личности.
Теперь подумайте: если человек на минуту становится, например, Пушкиным, то он становится богаче на переживание Пушкина. Вот – это поэзия!»

Я понимаю, почему Коржавина так возмущали наши учебные тесты по литературе (я ему как-то рассказал, что у нас даже посылали в Америку учиться тестировать): «Ну почему, ну почему мы в американской школе берем все самое худшее!» И действительно, ведь тесты, а потом гипертрофия терминов убивают и мысль, и чувство. Только одно: помнишь – не помнишь, выучил – не выучил, натаскали – не натаскали.

Я не знаю, писалось ли когда-нибудь сочувствие через дефис. Но то, что у Тютчева это не тот смысл, который мы в это слово вкладываем, бесспорно. Обратимся к словарям.

Словарь под редакцией Д.Н.Ушако­ва, 1940 год. Сочувствовать – отзывчивое отношение к чужому горю, страданию, сопереживание, сострадание.

Словарь С.И.Ожегова и Н.Ю.Шве­довой, 1992 год. Сочувствие – отзывчивое, участливое отношение к переживаниям, несчастьям других.

Обратите внимание – здесь на первом месте сочувствие горю, несчастью. А раз так, то сочувствовать, читая такие стихотворения Пушкина, как «Я помню чудное мгновенье…», «Пророк», «Осень», «Памятник», невозможно.

И совершенно другое у В.И.Даля. Взаимная дружба, приязнь, любовь, расположение, влечение, сострадание, симпатия; одинаковые чувства с кем-либо, незримая, духовная связь, которая связывает невольным чувством; сочувствие кому, чему, чувствовать согласно, сообща, заодно; склоняться к кому-либо по чувству приязни, любви; сострадать.

Урок литературы и призван на­учить чувствовать согласно, сообща, заодно с героем произведения, даже если ты с ним и не согласен, потому что обязан его понять, заодно с писателем, даже если мы не разделяем его точку зрения. Мы должны научиться понимать другого, других, как тебе близких, так и незнакомых людей, в том числе и тех, к кому мы относимся враждебно. Только это спасает от многих бед, несчастий, катастроф.

В этом со-чувствии, со-пережи­ва­нии, со-размышлении и заключается сердцевина уроков литературы. Литература в школе не сводится только к знанию, выученности, а уж тем более к баллам, к тому же часто они даются за то, что ошибочно, неверно, просто неграмотно. Здесь главное в духовном опыте, читательском опыте, опыте ума и сердца.

Но тут мы подошли к очень важному в понимании именно личного сочувствия. Другими словами, мы подошли к третьему фундаментальному основанию урока литературы, достаточно трудному для понимания.

Выдающийся филолог М.М.Бах­тин писал, что великие произведения разбивают грани своего времени и живут в веках, причем «более интенсивной и полной жизнью, чем в своей современности… В процессе посмертной жизни они обогащаются новыми значениями, новыми смыслами; эти произведения как бы перерастают то, что было в эпоху своего создания. Мы можем сказать, что ни сам Шекспир, ни его современники не знали того «великого Шекспира», которого мы теперь знаем». И в этой связи Бахтин говорит о том, что подлинное постижение культуры возможно только при «диалогической встрече двух культур»: «Мы ставим чужой культуре новые вопросы, каких она сама себе не ставила, мы ищем в ней ответы на все эти вопросы, и чужая культура отвечает нам, открывая нам новые свои стороны, новые смысловые глубины».

Ограничусь небольшим примером. Давным-давно Наталия Долинина вспоминала, как в годы войны в школе приволжского города ее пятиклассники на уроке литературы восстали против того истолкования басни Крылова «Стрекоза и Муравей», которое было в учебнике (и которое сам я тоже давал на своих уроках). «Как же так, как же так? Муравей не помог бедной, несчастной, голодной, замерзающей Стрекозе!» Оказалось, что в классе было много эвакуированных из блокадного Ленинграда детей.

Но вот через лет семьдесят я читаю эссе Александра Гениса.

«В паре Стрекоза – Муравей я бесспорно принимал сторону первой, уже потому что второй казался надутым, самовлюбленным насекомым, не знающим лучшей доли и не заслужившим ее… Другое дело – Стрекоза, артистка, виртуоз, богема. Творчество для нее было, конечно же, не трудом, а, как определил Кант, чистой и свободной эстетической игрой художественных сил. Муравью на это начхать, он считает искусство не трудом, а бездельем, граничащим с развратом…

Плохо, что Муравей не делится припасами с кумой (интересно, как выглядят их крестные дети). Хуже, что он использует нажитое добро как орудие уничтожения путем «неоказания помощи» (между прочим, 125‑я статья отечественного Уголовного кодекса). Но больше всего меня бесит его злорадство».

В последние десятилетия у нас пересматриваются, переосмысливаются все герои отечественной литературы: и Чацкий, и Онегин, и Печорин, и Чичиков, и Базаров, и Лука, и Сатин, и даже Понтий Пилат, Мастер, даже и сама Маргарита. Так, оказывается, что Чацкий «вне традиции, вне русской культуры, Чацкий, декларирующий свою любовь к народу, в жизни будет только турист, наблюдающий Россию из окна кареты, а в русской деревне он будет лишь дачником». Другой автор убежден вот в чем: «Да, Чацкий незауряден острым умом, но незауряден и бессердечностью. Во имя света Чацкий ослепляет, во имя тепла сжигает». Читал о том, что подлинный герой пьесы не Чацкий, который все разрушает, а Скалозуб, который родину защищает. Да и вообще, как прочел в одной из статей, «Чацкий – это панк».

Но дело не только в разрыве времен. Дело и в том, что одни и те же книги читают разные читатели. И разные читатели в одном и том же классе. Это осложняет работу учителя и вместе с тем помогает ей. Когда я спрашиваю класс, почему ум хорошо, а два лучше, часто отвечают «количественно» – дескать, рубль хорошо, а два лучше. А между тем дело в том, что два ума лучше, потому что они разные.

Вот сочинения, написанные в один и тот же год, в те же самые дни, учениками одного и того же класса и об одном и том же герое романа Льва Толстого. Тема сочинения – «Война и мир» сто десять лет спустя».

«Я безумно полюбила Андрея Болконского, наверное, потому что в нем было много нерешенного, не было спокойствия, а был вечный поиск, искание своего «я». Меня очень волновал вопрос, обретет ли счастье, найдет ли смысл жизни Андрей Болконский.
Толстой не дал однозначно ответа на этот вопрос. Но меня охватило непонятное радостное чувство, когда я прочла слова, которые мне так хотелось услышать от Андрея Болконского: «Я не могу, я не хочу умирать, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух…» Не о вечном небе думает в решительную минуту своей жизни Андрей Болконский, а о себе, земле, полыни, струйке дыма. Князь Андрей, стремящийся всю жизнь к чему-то неземному и высокому, понял, что счастье всех на земле».

«Потрясло меня небо над Аустерлицем. Серое, с тихо ползущими темными облаками. В нем есть какая-то уверенность, надменность, величавость. Такое небо удивительно, это невозможно передать, это надо почувствовать. В нем есть какая-то недосягаемость, что-то высокое и чистое, к чему надо стремиться.

Я теперь очень часто, когда иду в школу, смотрю на мчащиеся машины, на толпы людей, в какой-то странной возбужденности спешащих по своим делам. Каждый занят собой. Все бегут, спешат, боясь опоздать, и над всей этой суетой – аустерлицкое небо. Спокойное, медленное. В нем есть что-то, что нам не дано».

«Я не могу понять Андрея Болконского с его стремлениями и нравственными мучениями. Они кажутся мне надуманными, нежизненными. В наше время вряд ли найдется человек, который, взглянув на небо, скажет, что вся жизнь «суета сует», что надо жить не так, а по-другому. Думаю, современный человек, посмотрев на чистое небо, на зеленый дуб, на девочку, смеющуюся, не пересмотрит свои взгляды на жизнь. Я не могу понять того, что Наташа, взглянув на небо и увидев прекрасный вечер, затаила дыхание и долго не хотела уходить. Конечно, это прекрасно, но мне это чуждо. Я, например, не буду сидеть на подоконнике и говорить своему брату о красоте вечера и т. д. Я думаю, что даже влюбленные через сто лет не будут говорить, что закат красивый, воздух мягкий, а будут говорить, что ветер умеренный, температура ниже нуля, давление ртутного столба 750 мм. Вот что соответствует нашему времени».

Пятьдесят лет после этого сочинения уже прошло.

«Когда я прочитал «Войну и мир», одно я почувствовал совершенно четко: есть что-то невероятно близкое мне в стремлениях, исканиях героев. Особенно – Андрея Болконского. Этот герой близок мне во всем. Я вместе с ним мечтал о Тулоне, вместе с ним прозрел на аустерлицком поле, полюбил Наташу Ростову и порвал с ней, я переживал, глядя на прощение Андреем Болконским Наташи, и был неимоверно удивлен смертью Андрея Болконского. Я видел себя. Но… ближе всего мне был князь Андрей в своих худших поступках. Да, я радовался его прощению Наташи, но разве можно это сравнить с тем чувством, когда князь Андрей порвал с ней? Я восхищался Андреем Болконским порывающим, а не прощающим. Для меня гораздо ближе князь Андрей, сгорающий от честолюбия, чем понимающий тщетность этих стремлений. Я видел правильность этого продвижения к истине, к этой переоценке ценностей. Но меня они не убеждали. И хотя я знал, что князь Андрей поступил неправильно, не простив Наташу, я, оказавшись на его месте, поступил бы так же!»

Прекрасный учитель и журналист Эльвира Горюхина писала о главном, может быть, пороке преподавания литературы в школе: «Массовая школа умудрилась русскую вопрошательную литературу лишить ее родового признака – вопрошательности. Искусство учителя заключается в возвращении ребенку того вопроса, который он может не заметить, читая литературу. Вопрошание текста – альфа и омега литературного образования».

Но вопрошательность неразрывно связана с двумя вещами – она порождается личностным отношением к прочитанному и вместе с тем с отношением к этому прочитанному, как бы о нем самом и его времени. И потому, что он, юный читатель, в этом времени живет. И потому что именно к нему и обращался писатель: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» (Пушкин). Но десятилетиями и даже столетиями литература в нашей школе часто была инерционной, смотрящей только назад, в далекое прошлое.

Я уже обращался к написанной в 1915 году статье Б.Эйхенбаума. Через семьдесят лет он в книге «О литературе» скажет о том, что история – «наука двойного зрения: факты прошлого различаются нами под знаком современных проблем… История в этом смысле есть особый метод изучения настоящего при помощи фактов прошлого». Хотя, естественно, прошлое это воспринимается часто уже под другим углом зрения. Но это не для школы.
160 лет назад Островский опубликовал «Грозу», и молодой критик Добролюбов написал статью о ней, сопрягая пьесу с той жизнью, какой он тогда ее понимал. И сегодня статья поражает тонкостью наблюдений и точностью прочтения. Но добролюбовская формула о Катерине как луче в темном царстве сегодня многими учениками и ученицами уже не воспринимается.

«Тема «Грозы» и проблема Катерины несовременные». «Читатель нашего времени не может полностью оценить мир автора».
«Моральная сторона в наше время не так строга, как во времена Катерины». «Взгляды людей на многое очень изменились: женщина получила равные права с мужчиной, измена стала делом обыкновенным, разрешен развод с мужчиной, очень трудно женить или выдать замуж кого-либо против его/ее желания». «Теперь у женщины в ситуации Катерины есть больше вариантов. Можно вернуться в прежнюю семью, развестись, в конце концов, просто собрать вещи и уйти».

Однажды я прочел в сочинении на тему «Что меня волнует в русской классической литературе и что оставляет равнодушным» о том, что все дело в том, что Тихон как мужчина не удовлетворяет Катерину. Я усмехнулся, но все-таки в какой-то раз открыл пьесу. И прочел: «А ласки его мне постылы». Хорошо помню, как на перемене в 9‑м классе после урока литературы мы, учащиеся мужской школы, обсуждали, было что-то у Катерины с Борисом или не было. А вот у великого актера Щепкина в этом отношении сомнений не было: он отказался играть Дикого в этом «безнравственном произведении».

«Но зачем она бросилась в Волгу? Ведь ее муж, Тихон, тоже не без греха. Кулигин говорит Тихону: «Сами-то, чай, тоже не без греха!» На что Тихон отвечает: «Уж что говорить!» Ну и жили бы так дальше».

«Сегодня все это звучит по-другому. Ну не сложилось у женщины в жизни, что не смогла устоять перед другим мужчиной и изменила мужу в его отсутствие. Но ведь вовсе не обязательно после этого позорить себя перед людьми. Такие люди, как Катерина, вообще редкость, а тем более в нашем веке, когда вполне естественной считается ситуация, когда у женщины есть муж, а в его отсутствие любовник, а муж уж и подавно не хранит ангельскую верность жене. Сегодня многие вообще свободно относятся к супружеской верности».

Чтение всех этих сочинений бывает порой и горьким. Но зато оно дает твердое знание того, «как слово наше отзовется». Наше – это и писателя, и учителя словесности. А для преподавания литературы это знание крайне необходимо. Правда, сегодня чаще всего ученика, его родителей, порой учителей, не говоря уже о значительной части репетиторов, беспокоят только баллы, которые написанное выпускниками школы приносит.