Лучший среди лучших. Марат АЛИМОВ стал учителем года Москвы-2006

Марат АЛИМОВ, учитель русского языка и литературы центра образования № 1874 Северо-Западного округа, выпускник Московского государственного открытого педагогического университета. Среди увлечений – книги, театр, краеведение, туризм.

Теперь Алимову предстоит защищать честь города на Российском конкурсе в Челябинске.

А в Московском конкурсе он участвовал как посланец своего округа и представил его весьма достойно.

Выход

в семантическое поле помогает найти личность

Удивительное дело: обычно жюри до последнего не знает, кто станет победителем конкурса. А тут едва Марат Алимов вышел на сцену, чтобы представить опыт своей работы, как многое стало ясно, нет, конечно, по непроницаемым лицам членов жюри мало что удалось понять, но зрители и болельщики сразу решили: вот он, победитель конкурса, лучший учитель Москвы. Была у Марата какая-то особая харизма, привлекающая внимание к молодому учителю и вызывающая симпатию. И опыт, о котором он рассказал, был интересен. А начал рассказ Марат Рашидович с цитаты из Николая Бердяева о том, что наше воображение ведет нас за пределы обыденного и в том залог развития личности.

– Я не помню, когда научился читать, но знаю, что это было довольно рано. Зато я очень хорошо помню, что, когда из моей первой книжки, которую читал, отдельные слоги слились вместе в слова и выражения, образы и картины стали проникать в мое сознание. Это было чудо, это было мое первое открытие, и оно определило впоследствии мой профессиональный выбор на всю оставшуюся жизнь. 14 лет я уже учитель, ношу гордое имя «педагог». Это радостно.

А теперь – о грустном. Вижу, что интерес к книге, к чтению у наших детей падает. Пожалуй, для меня как для человека и как учителя литературы – это самая главная проблема.

Педагоги любят говорить, что культура – пятое измерение. Да как же сделать, чтобы для ученика не закрылась дверь в это пятое измерение, как сделать так, чтобы любовь к живому великорусскому слову – основе всего – возродилась?

Я преподаю литературу, исходя из принципа трех чтений. Первое – знакомое каждому ученику самостоятельное чтение, с которым он приходит ко мне на урок. Я называю его своеобразным предчтением, потому что в средней школе, когда человек самостоятельно читает книгу, безусловно, он составит себе представление о ее героях, об авторе, написавшем это произведение. Но сможет ли он самостоятельно оценить красоту и прелесть художественного слова, услышать голос автора? Наверное, нет. Поэтому нужно второе чтение – совместная деятельность ученика и учителя, провозглашение культа слова. Я называю это для себя в самом общем смысле поиском в тексте слов-жемчужин, слов-звездочек, которые позволяют мне вместе с моими учениками погрузиться в текст. И тогда наступит момент истины для ребенка, когда за простыми и привычными словами, которые мы встречаем всегда и всюду, вдруг раскрывается иной смысл, открывается истина, и происходит маленькое чудо: текст оживает, ребенок вступает с ним во внутренний, метафорический диалог. Тогда на первый план выходит воображение читателя-ребенка, заставляя его обратиться к собственным оценкам происходящего, к собственному пониманию жизни. Это и есть то, что мы называем аристотелевским катарсисом. Это и есть развитие личности ребенка, к чему мы, собственно говоря, и должны стремиться каждый на своем уроке с помощью средств своего урока.

Итак: слово – семантическое поле – диалог – личность.

Но как убедиться в том, что ребенок понимает, как убедиться в том, что диалог с текстом осуществляется? Для этого существует третье чтение – не всегда возвращение к той книге, которую мы уже проходили или читали. Хотя, на мой взгляд, единственная причина, по которой мы возвращаемся сами, без требований со стороны, к книге, которую мы когда-то читали, это желание открыть в себе что-то новое. Но когда возникнет это желание? Бог знает? Но мы – учителя, и мы должны видеть результаты своего труда, пока ребенок с нами. Для этого и существует третье чтение. Третье чтение – то, к чему должны привести как традиционные, так и относительно новые методы и формы работы с текстом.

Мои уроки достаточно разноплановы. Проектные работы, написание сценариев, ведение читательских дневников, авторские экскурсии, спектакли, выездные уроки. Все эти формы работы и методы я активно использую, но хочу подчеркнуть, что для меня это не самоцель, не проект ради проекта, не читательский дневник ради читательского дневника. Эти формы должны свидетельствовать о том, что мой ученик в конечном итоге готов к диалогу с текстом, готов услышать недосказанное, готов почувствовать тот самый голос автора, который сразу, может быть, в тексте ему не виден.

Я понимаю, что условия современной школы не позволяют нам подобными формами и методами добиться результата сразу для всего класса. Ведь там сидят 30 человек, и не все занимаются литературой, у них много других полезных и интересных предметов.

В начале каждого учебного года я провожу с детьми конференцию, которая всегда имеет разное название, но если все объединить, то в общем ее можно назвать так: «Мое читательское открытие». По большому счету, это эссе, которое ребенок составляет и приходит с ним на конференцию. Что он должен сделать? Рассказать о том, что прочитал за лето, совершил ли он, читая книгу, какое-то открытие. Всегда ли это происходит? Не всегда. Очень часто ему кажется, что он совершил открытие, но, слушая его, я понимаю, что этого открытия не произошло. Но когда это случается, когда я вижу, что читательская компетенция, читательский кругозор моего ученика изменились, значит, свершилось чудо, значит, я увидел, наконец, это третье чтение.

На мой взгляд, из всего того, что мы называем литературным образованием, в конечном итоге ребенок на всю жизнь запомнит именно это литературное открытие, которое он осуществил.

Каждый ученик может стать на уроке литературы Шерлоком Холмсом

На своем конкурсном уроке Марат Алимов предложил своим ученикам провести расследование.

Но сначала он убедился в том, что его ученики в состоянии понимать друг друга. Прежде всего он предложил сказать, что такое в их понимании литературный портрет. Мнения педагога и ученика совпали, следовательно, они могли разговаривать на одном языке.

Почему это Алимову потребовалось? Потому что урок назывался «Тайна литературного портрета».

Учитель прочитал своим ученикам литературный портрет писателя и предложил сказать, о каком хорошо знакомом всем человеке идет речь. Свои версии ученики должны были записать на листочке и приберечь до окончания урока.

Чтобы выполнить задание учителя, ученики должны быть начитанны, иначе им пришлось бы просто гадать, а гадание, как известно, занятие неблагодарное.

На конкурсном уроке ученики справились с заданием довольно легко и увидели в литературном портрете, созданном Буниным, портрет писателя Владимира Набокова. Но это и неудивительно, поскольку за партами роль учеников исполняли педагоги, в том числе педагоги-словесники. Но как это происходит в реальном школьном классе, можно как раз гадать, потому что успех реального урока зависит во многом от предыдущей работы учителя с учениками. Сумел их поднять до определенного, нужного уровня, урок обречен на успех, не сумел – может случиться неудача. На конкурсном уроке успех Марату Алимову сопутствовал.

Разбор полетов

Необычная форма урока вызвала у жюри множество вопросов.

– На какой возраст детей был ориентирован урок?

– Текст Бунина о Набокове был дан специально для занятия со взрослыми учениками.

– Как вы относитесь к тому, что для учеников, переходящих в 6-й класс, в качестве стихотворений, рекомендованных на лето, включено и стихотворение Бунина: «Лето кончилось, она ушла, я даже не успел признаться ей в любви. Затоплю я камин, буду пить, хорошо бы собаку купить»?

– Я понимаю, что это вопрос из области морали, об этической стороне дела. Думаю, что в нашей ситуации литературного образования мы можем использовать, пожалуй, ту единственную лазейку, которая у нас существует, –

10-15% от программы, – позволяющую нам варьировать литературный материал. Если же точно ответить на этот вопрос, то для детей 5-6-х классов использовать такие стихотворения не нужно. Либо мы очень примитивно на пальцах кое-что объясним, пропустив половину, либо мы должны сказать все, иначе художественный мир не раскроется. А сказав все, мы нарушим определенную педагогическую этику. Я – против. Лучше ничего, чем полуправду.

– Педагоги-словесники сегодня все больше говорят об исследованиях и проектировании, в результате жанры путаются. А вы сразу сказали о расследовании и в этом жанре продержались весь конкурсный урок. Но почему именно расследование?

– Расследование – форма занятия. Это определенный жанр, который связан с игрой. У нас есть некая тайна литературного портрета, и мы должны ее расследовать, пользуясь терминологическим литературным аппаратом. А если мы говорим об исследовании, то это даже не жанр, это абсолютно другая плоскость совершенно другого метода, которая, на мой взгляд, имеет совсем другие структурные понятия, цели, задачи. Урок никак не может быть уроком-игрой, если там будет не расследование, а исследование.

– Когда вы представляли свой опыт, сказали, что учите детей читать три раза, а показали нам расследование: детективное восприятие художественного текста. Почему именно такой выбор был сделан?

– Принцип трех чтений довольно условный. Я говорил, что третье чтение возвращает нас к произведению, которое мы прочитали. То, что мы прочитали портрет Набокова и ничего поначалу не смогли составить, поскольку никакой информации не получили, – это первое чтение, в результате мы сложили некую схему портрета, но это не было совместной деятельностью учителя и ученика на уроке. Совместная деятельность – это второе чтение, когда мы начали работу непосредственно со словами. Что касается третьего чтения, то это возможно было показать, так как тогда это было бы надуманным, натянутым занятием, потому что это рефлексия, которая должна произойти через какое-то время. Но это время не могло изначально вписаться в рамки показанного урока – я показал лишь элементы этой системы.

– А что было бы, если бы ученики не узнали, чей портрет описал Бунин?

– Дело не в том, узнали или не узнали бы ученики Набокова. Если бы на уроке были дети, для них было бы главным узнать. Но для меня на этом уроке с детьми было бы главным не то, что они узнали-не узнали (в конце концов я бы им мог и подсказать), для меня главным было бы то, что у каждого была бы своя точка зрения, раскрылся свой портрет. То есть, с одной стороны, мы говорим о целях и задачах занятия, а с другой – о полном использовании жанра урока.

– Вы вправду понимаете тайну литературного портрета как расследование того, кто изображен?

– Раскрытие тайны литературного портрета в рамках жанра урока-расследования – это разгадка. Если мы будем смотреть в рамках методики, то это литературоведческий анализ, который позволяет совместно учителю и ученику раскрыть эту тайну. Раскрытие тайны на уровне преподавания, методики, целеполагания я вижу в том, что читатель вступил в диалог с писателем.

– Видите ли различие литературного портрета и портрета, написанного в художественном стиле?

– Дело в том, что, конечно, при отборе материала к любому уроку я исхожу из того, что должен быть литературный портрет. Что я понимаю под литературным портретом? Литературный портрет – не внешность, а внешность плюс все остальное. И все остальное должно выглядеть не в прямом значении, а через метафоричность. Если эта метафоричность возникает и существует в тексте, значит, это литературный портрет.

Слово и молчание

Лекция Марата Алимова на конкурсе была удивительно короткой, он не использовал все то время, которое было отведено на это выступление. Но, наверное, не зря говорят, что краткость – сестра таланта.

– Когда мы произносим слово, мы творим. Что есть текст? Это отражение жизни.

В том, что творческое начало есть слово, древние между собой были согласны. «Говорить» и «творить» – синонимы во всех первоначальных языках.

Слово есть намек на свое непосредственное творение, изображенное под именем совершенной другой деятельности духа.

Творит каждый из нас каждую минуту. Слава говорящему!

Вы не верите? Посмотрите за окно, что вы видите? Идет дождь? А разве у дождя есть ноги?

Человеческий мозг в постоянном поиске ассоциаций, сравнений. В большинстве своем они скрыты. Мы их называем метафорами.

Мы все и всегда говорим метафорами, мы живем метафорами.

«Я сравниваю – значит, я живу», – мог бы сказать Данте. Он был Декартом метафоры, ибо для нашего сознания (а где взять другое?!) только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть сравнение.

Культура – пятое измерение. В чем суть его? В понимании феномена текста, в открытии для себя произведения как гипертекста, в котором главное не написанное, а недосказанное, так называемый подтекст.

Говорим – значит, творим.

Подтекст книги – подтекст творчества.

Подтекст творчества – источник жизни.

Формы текста подобны формам бытия.

Как жизнь в своих проявлениях уносит в беспредельность, так и творчество неисчерпаемо.

Итак, слово всесильно?

Если да, то скажите, что такое «немая» сцена в гоголевском «Ревизоре»? И почему в чеховской «Чайке» 32 паузы, о которых так заботился драматург и которые с ожесточением и явным разочарованием убирали первые постановщики пьес до Станиславского?

Слава слушающему!

Потому что в тот момент, когда возникает пауза, начинается молчание, открывается дверь в иной мир, мир нашего воображения.

Мы растворяем слово в себе, мы наполняем его собственными ассоциациями, оно прирастает к нашему сознанию и становится не только авторским и не столько авторским словом, сколько нашим, читательским.

Что делаем мы при этом?

Молчим.

Художник сознательно или подсознательно может предположить, что станет с его родившимся словом, когда оно перейдет в плоскость читательского «Я». Правда, это происходит не всегда.

Иногда художник боится возникающего молчания. Его страшит сама мысль о том, что его слова заживут уже самостоятельной, не зависящей от него жизнью, он начинает судорожно искать выход из, как ему кажется, тупика и создает слово о слове, пытаясь, отдав слово читателю, сохранить при этом на него все права. Тот же «Ревизор» настолько страшил Гоголя, что он создал целых два пояснения к пьесе, в которых объяснял, как надо все понимать.

Говорить – значит творить, а молчать?

Молчание – сублимация творчества. Это творчество на пике своих возможностей, это момент истины. Когда сказанное слово как оболочка опадает, и в ней мы слышим голос автора и тут же принимаем или не принимаем его в себя.

Молчание – состояние, при котором мы уходим в глубь себя, наше воображение безгранично, оно не имеет дна, оно постоянно в хаотическом движении, иногда это состояние нас пугает, иногда завораживает.

Слово лишь дает импульс, сигнал, после которого наступает молчание, унося все дальше и дальше от словесного образа.

Что же остается нам?

Помолчать…