Лорд Уоронцов. О недруге поэта с предельной беспощадностью

Перед ним стояла пузатая лампа с абажуром, как бы надетым на верхнюю часть стекла, ограждавшего пламя. В последнее время эта кадильница стала раздражать Лескова своим неприятным запахом, и он попробовал было заменить ее свечами. Лесков ощущал в душе настоятельную необходимость написать о Пушкине, вернее, о тех, кто отравлял ему жизнь, кто не давал поэту покоя и после смерти. Хорошо бы излить свои чувства при свечах – это все равно что окунуться в пушкинскую эпоху. Всколыхнуло его, донельзя встревожило выступление одесского архиепископа Никанора. Как раз пятьдесят лет исполнилось со дня гибели Пушкина. Никанор слишком явно стремился угодить не истине, а властям предержащим. Зачем же выносить эту свою угодливость на университетскую кафедру? Молодой Пушкин предстал «совратившимся в язычество», воспевшим «все страсти в самом диком их проявлении».

Где были подлинные «дикие страсти», он, Лесков, покажет в рассказе о Воронцове, недруге поэта, с максимальной откровенностью и беспощадностью. Название долго подыскивать не пришлось: «Лорд Уоронцов». В нем и заносчивость вельможи, и его англоманство, доставшееся по наследству от отца.

Пришлось затронуть и других недоброжелателей поэта, в частности, Д.И.Писарева, которого он считал своим земляком, так как тот провел часть своей недолгой жизни на Орловщине, в имении своих родителей Верхний Грунец. Это он как-то бросил возмутительные слова: «…о Пушкине же я буду писать только затем, чтобы образумить суеверных обожателей этого устарелого кумира». Лихо, с наполеоновскими замашками написано. Вот тебе и земляк, а какое самомнение, ну прямо пуп земли, а не скромный критик, начинавший в журнале для девиц «Рассвет». Так-то сами собой и легли под названием «Лорд Уоронцов» строки, посвященные памяти Пушкина: «Чего не вытерпело его имя от необузданного пера Писарева? Но того еще можно слегка оправдать юностью: наверно, проживи он подольше, он сам бы первый со стыдом отрекся от тех односторонностей, на которые его толкнул господствовавший тогда в близких к нему кружках «дух времени», а что подумать о многочисленной семье профессоров Одесского (Новороссийского) университета, молча допустивших, чтобы на их празднике памяти пятидесятилетия смерти поэта местный архиерей произнес речь… полную самого бесстыжего фарисейства и наглого искажения мыслей и чувств поэта.

Лесков продолжил свой рассказ, в основе которого воспоминания «свитского генерала», служившего когда-то под началом у Воронцова, уже не графа, а князя, и не генерал-губернатора, а нового проконсула Кавказа. Но привычки вельможи останутся прежними. Та же педантичность в устройстве своей жизни и жизни близких. То же обсуждение окружения обученности Воронцова столярному ремеслу, о чем позаботился еще его покойный отец, высоко ценивший умение заработать на жизнь своим трудом. Но вельможе жить своим трудом не пришлось. Он проводил время в более приятных развлечениях. «Свитский генерал» в ту пору был адъютантом у Воронцова и по долгу службы посвящался во многие тайны «двора». Главной тайной стала молодая вдова, златорусая венгерка Ирма Чешени. Лесков написал о ней: «Скоро двор стал замечать, что, навещая ежедневно, минута в минуту, киоск вдовы, Воронцов или раз в неделю, а иногда и два раза, по понедельникам, а иногда еще и по четвергам, вместе с вдовой на час входил внутрь киоска. И тогда двери киоска запирались, а сторки из оранжевого шелка ее спальни задергивались. А затем лучший ювелир Тифлиса получил заказ изготовить для Ирмы ожерелье из отборных алмазов».

Писатель усмехнулся. Вот где страсти, достойные осуждения. Ведь Воронцов женат, и брак его освещен церковью. Будь хоть англоманом, хоть славянофилом, но приличия надо соблюдать.

Воронцов застает Ирму в самый разгар объятий с другим любовником, одним из своих адъютантов. Здесь, по замыслу Лескова, кульминация рассказа, и он не жалеет сарказма, обрисовывая вельможного героя. Ирма Чешени рассказала будущему «свитскому генералу»: «Он был со мною ласков и мил, как будто ничего не случилось. Сделав несколько затяжек своей сигарой, он позвонил в сонетку и, когда пришла моя Фанни, сказал ей:

– Приготовьте омовение для мадам и перемените наволочку и простыни на постели.

Фанни вымыла меня, переменила белье, затем вошел князь, и все произошло так, как будто ничего не случилось.

Затем, приводя в порядок свои одежды, он извинился передо мной:

– Извините, дорогая, что я позволил себе побеспокоить вас в необычный час. Но мне сегодня Андреевский показал новую пачку веселых картинок, и, чтобы к голове не было вредного прилива, я должен был не в очередь затруднить вас».

Чем не англосакская вежливость? Но одновременно вовсе и не она. Ибо бедного адъютанта быстрехонько отчислили от свиты и перебросили в линейный батальон.

Лесков улыбнулся: замысел исчерпан. Вельможа получил свое, а его покровители – тоже.

Вскоре рассказ «Лорд Уоронцов» уже находился в одной из провинциальных редакций. Сотрудники читали, смеялись. Но редактор рукопись отверг: слишком могущественная фамилия вынесена в заглавие. Намеки на августейшую фамилию имеются. Не в меру ревностные церковнослужители, которые оберегают паству свою от тлетворных влияний со стороны пишущей братии, в рассказе осуждаются. В общем, хлопот не оберешься, раскаешься, да поздно будет.

Не удалось старому писателю ответить хулителям Пушкина в печати. У него было правило: отвергнутые рукописи свои из редакций домой не забирать. Изредка он дарил такие произведения приятелям, а чаще они валялись у редакторов. Рассказ «Лорд Уоронцов» не стал в этом смысле исключением. Лежал до поры до времени в редакторском кабинете. Потом знатная фамилия привлекла чье-то внимание, рассказ пошел по рукам. Рукопись зачитали до дыр почти, и тогда с нее стали снимать копии. Одна из них, выполненная женским продолговатым почерком, сохранилась до наших дней. Копия эта пополнила собрание сочинений Лескова, засвидетельствовав его глубокое почтение к творчеству Пушкина.