Лиза и Липа

Добрый совет обернулся троянской войной

Я опять лежу на пушистом ковре в позе “трупа”. Этой йоговской осанне десять тысяч лет. Мои ноги вытянуты, глаза закрыты…

Кошка Настя привычно прыгает мне на грудь и, словно вытирая о мой свитер свои лапки, делает мне биоэнергетический массаж, топчется, мурлыча, на одном месте. Она кошка-мать, одно из главных действующих лиц этой коротенькой истории. Где-то в квартире обитает еще и кошка-дочь, Света, которой совершенно наплевать на здоровье своей хозяйки.

И тут через стену, из квартиры соседей, несутся душераздирающие крики: “Не могу я больше так, не мо-о-гу-у…!”

Я же даже ухом не шевелю пока, потому что знаю весь дальнейший сценарий этого почти каждый день повторяющегося драматического действия. И точно! Пришла тетя Липа.

Привычно, уже как врач-психиатр, сажусь возле моей “пациентки”, которой скоро исполнится семьдесят, и лишь молча глажу ее по натруженному плечу и согнутой тяжелой жизнью спине. “За что мне это? За что?!”

Я ничего уже не отвечаю. Давно исчерпаны все словесные аргументы. Я просто тихо и добровольно отдаю этой милой старушке всю мою психическую энергию, только что накопленную путем временного превращения в “труп”.

Липа уходит, и теперь я принимаю у себя на кухне и Елизавету, дочь, которая тоже любит поплакать, упершись носом в сжатые кулачки, в моем доме. И ее слезы и причитания: “За что мне так?..” тоже будут совершенно искренними. И в этой ситуации я предпочитаю также молчать. Потому что уже знаю, что за шесть долгих лет этой жестокой и бессмысленной троянской войны они даже не смогли поделить мирно свою трехкомнатную на троих. Не могут разделить ее прежде всего потому, что каждый требует себе львиную долю, то есть раздела “по справедливости”.

Полагаю даже, что тринадцатилетний сын и внук, который давно мечется между двумя близкими ему людьми и тревожно и много курит со своей матерью на кухне, даже и не понимает уже, не помнит причин этих изматывающих боевых действий.

А началось все из-за моего “очень доброго и своевременного совета”.

Это было в день моего крещения в церкви. Шел синий августовский дождь, когда вдруг через окно церкви резанул широкий луч солнца. Он словно вошел в мое сердце. Такая радость в душе поднялась, что и не передать словами. В этот же самый день, вечером, и подошла ко мне впервые со своими жалобами на мать Лиза. Я, конечно же, начала взахлеб рассказывать ей о ее небесной заступнице Елизавете Федоровне Романовой. И, вероятно, такой восторг исходил в тот момент из моих глаз, что Лиза вдруг задумчиво перебила меня и, глядя перед собой глубокими какими-то глазами, неожиданно спросила: “А что надо сделать, чтобы стать святой?”

Я объяснила как умела. Во-первых, конечно, полюбить свою мать как самое себя. Как же без этого? Несмотря даже на то, что мать силой своего характера не давала ей, одинокой женщине, “погулять”, поискать себе мужа в шумных холостяцких компаниях.

Тетя Липа, кажется мне теперь все-таки, совершенно справедливо говорила дочери: “Сначала заслужи своим добрым поведением мужа, а потом он и сам найдется…”. Такая вот у нее была воспитательная стратегия.

Обращалась ли Лиза к своей небесной заступнице, не знаю. Но время шло, и мужа хотелось все больше и чаще. Тогда я уговорила Лизу сходить с моей семьей в церковь. Я, кажется, совершенно ясно дала ей понять, что сегодня молодых и интересных мужчин в церкви немало. Может быть, и она кого-нибудь там встретит, дай-то Бог!..

Но в церковь больше одного, первого, раза Лиза не пошла. “Нудно там как-то”, – говорила она мне искренне и немного морщась. Тогда-то я и допустила свою роковую ошибку.

– Знаешь, – сказала я честно, – я и сама когда-то много ссорилась со своей мамой. И у нее были те же требования ко мне и страх за моего ребенка, который после нашего с мужем развода рос без отца. И за меня она очень волновалась. Словно мне было все еще семнадцать.

Я говорила это потому, что главная жалоба Лизы на мать заключалась в том, что та заботилась о ней так, словно Лиза все еще ходила под стол пешком.

– Я едва уже не стала ненавидеть свою маму, когда вдруг поняла, – продолжала я мирно, – что наша обоюдоострая злость разрушает не только нашу жизнь, но и самих нас, наши души, здоровье. И озлобляет, дергает мою дочь. И знаешь, как я избавилась от этого своего мстительного чувства? Просто силой своей воли внушила себе, что это не она моя мать, а я мать ей. И в тот самый очередной момент, когда она начала сердито и жестоко чего-то требовать от меня, я не заткнула привычно уши, не вжала голову в плечи и не закрыла глаза, ожидая оплеухи и всяких гадких там слов… Я просто сделала шаг навстречу ей, которая, оказывается, была намного ниже меня ростом, и ласково, непривычно для себя самой, просто тихо и решительно обняла ее за плечи. И что-то успокаивающее, умиротворяющее начала ей говорить. Она была в шоке от столь внезапно произошедших во мне перемен.

Так мы поменялись с ней ролями. И все: конфликт был исчерпан. Она вдруг поняла, что я уже повзрослела. Прямо у нее на глазах.

Сейчас мать берет над тобою верх. А ты попробуй взять верх над ней, доказав, что ты стала даже взрослее ее самой. Вот эти мои последние слова и перевернули, совершенно расстроили их тогда еще более или менее мирный быт.

А дала я Лизе этот совет еще и потому, что лишний раз недавно убедилась на примере из жизни моих кошек, какое убийственное последствие может иметь инфантилизм выросших уже детей.

…Кошка Настя появилась в нашей семье неожиданно. Я дала дочери денег и попросила купить пушистого перса. Но она, из чистой ли экономии или из жалости, всего за пять копеек приобрела уродливого трехнедельного котенка – серого в белых пятнах. Едва я положила его, маленького, себе на шею, как он тут же присосался к моей коже, как к материнской груди. Он был голоден. Но мы выкормили и вырастили эту кошку, и она наконец, принесла нам в дом первое свое потомство.

Мать вышла из нее более чем заботливая. Котята – почему-то пушистыми и породистыми. Мы оставили себе самого красивого, других раздали. Симпатягу назвали Светой.

Добрейшая, ласковая Настя настолько избаловала своим постоянным облизыванием от ушей до хвоста Свету, что с той просто сладу не стало. Кинешь Насте как старшей кусок колбасы, а Света уже тут как тут. Ловит ртом, вырывает кусок у матери изо рта. Кинешь два – она сначала отнимает у матери. А потом прячет под темную тумбочку и свой. Загораживает оба своей широкой, раскормленной спиной и, громко чавкая, ест на зависть бедной маме. А Настя все терпит от дочери, хотя той уже больше года, то есть она превратилась из несмышленыша во взрослую кошку. Более того, Света научилась по-собачьи гавкать на мать. Всякий раз, когда та некстати начинала полюбовно ее вылизывать, она рычала и била мать когтями по нежной, умильной мордочке.

Инфантилизм не доводит до добра даже взрослых и хитрых кошек. Хотя я и того мнения, что продление человеком в своей чистой пока, незамутненной душе “золотого периода детства” лишь удлиняет его земное существование. То есть у инфантилизма есть и свои положительные качества. Инфантилизм оборачивается бедой и для человека, и для животного только тогда, когда приобретает черты эгоистичной агрессивности.

Пришла и весна Светы. Она родила.

И что же? Первое следствие ее усилившейся во время беременности агрессивности – трое ее котят родились мертвыми. Выжил лишь один. Он даже не пищал. Лишь слабо перебирал лапками. Мы сами освободили его от пленки, покрывавшей его черную слепую мордочку. Тогда-то он и мяукнул. Заявляя таким образом, что он тоже чей-то здесь родственник…

Но самое ужасное даже не смерть котят, поразившая моих детей. Света, явно не желая становиться матерью, отказалась кормить своего единственного котенка. У нее сразу пропало молоко – так наши душевные устремления воздействуют на нашу плоть. Привыкнув жить в роли вечной дочери, она стала притаскивать из своей коробки котенка к Насте. И та ласково вылизывала его, но у нее – увы! – не было и не могло быть молока.

Тогда мы стали кормить котенка из пипетки. Но и тут эгоистичная, агрессивная натура Светы дала о себе знать. Она вовсе не желала, чтобы ее единственного ребенка воспитывали какие-то там люди. Она начала прятать котенка от нас то за теплый холодильник, то в кровать, под складки одеяла, то под шкаф. Ее мучила ревность. Ну совсем как в семействе Лизы и Липы, в которой дочь постоянно ревновала сына к бабушке.

Наивные люди, мы, не слыша, чтобы котенок жалобно пищал, спрятанный куда-нибудь матерью, решили, что Света начала кормить его, и успокоились. А он, бедный, не кричал только потому, что был уже совершенно обессилен голодом.

Однажды котенка не стало. Он умер у моей дочери на руках, как мы ни старались заставить его сердечко стучать, делая искусственное дыхание.

Агрессивный инфантилизм восторжествовал.

А теперь о том, почему я считаю себя виноватой перед моими соседями Лизой и Липой.

А дело как раз было в том, что избалованная сверх меры дочь в этом человеческом семействе превратно растолковала для себя мой совет. Взять верх над матерью? Она и взяла. Они и вправду поменялись ролями. Но только совсем не так, как хотелось и мечталось мне. Теперь гонительницей стала дочь. И она не обходилась одними грязными, злобными, мстительными словами. Она начала мать даже бить…

“За что мне это все?..” А я думаю, что человек недаром рождается с некоторым страхом послушания в душе перед родителями. И страх в нем живет долго и после того, как человек вырастает. Сказано ведь в Библии: чти родителей своих и будешь благополучен.

И мне, конечно, горько, что это именно я впустила в дом соседей мелкого – не беса даже – таракашечку. Таракашечку, который, как в сказке Чуковского, показался им, не глупым вроде и разумным людям, огромным, пожирающим слонов и бегемотов чудовищем. И знаете, что больше всего поражает меня в тараканах? Их живучесть. Ведь они – современники динозавров. И вот ирония судьбы! Динозавры вымерли, а таракашечки, которых, кажется, раздави только ногой – и их нет, до сих пор бродят из одной квартиры в другую.

Ирина РЕПЬЕВА

Москва