На чтение: ≈ 21 мин.Мистерия Вильгельма Кюхельбекера «Ижорский» в свете истории русского романтизма.
Хозяйка рыбацкой хижины, читая на лице Ижорского печать проклятья, выходит и уводит с собой детей. Однако дает романтику Ижорскому отповедь:И соглашается (впервые за всю драму) с мнением другого человека: (один)И от жажды небытия вдруг переходит к религиозному прозрению, начинает говорить словами псалма:Во всем видит знаки необходимости «возвращения домой». Кикимора спорит с Поэтом о дальнейшем пути героя. Нужен новый, нешаблонный сюжетный ход (ср. с «Героем нашего времени»):Действие мистерии завершается не где-нибудь, а на Афоне. (Кто в XIX в., кроме К. Н. Леонтьева, и то – уже гораздо позже, в 70-80-е гг., вообще писал о святой горе?!) У подножия горы в сопровождении турецкой охраны. Останавливаются «у самой цели» (символика: подъем на гору, Моисей у входа в обетованную землю). Речь Ижорского уже глубоко религиозна. Пока они спят, бес под видом дервиша вселяется в турка Сеида, и тот, мотивируя свой поступок ненавистью к русским и христианам, вонзает кинжал в Ижорского. Но на стремление захватить его душу, , удостоившийся истинно христианской мученической кончины, уверенно и убежденно читает отповедь бесу.
Урок 29 (интегрированный)
Действие мистерии начинается на Царскосельской дороге (этот символизм понятен выпускникам Александровского лицея): Ижорский возвращается домой из путешествия по странам Востока. Он не нашел счастья. В действие вступают невидимые духи (ближайший аналог – пушкинские «Бесы»).
Герой скучает, мелкий бес Кикимора тоже скучает; скука сразу же показана как бесовское состояние. Кикимора хочет опрокинуть повозку, но ему противодействует Шишимора, который считает Ижорского своим – ему прислал его туранский див. Дорожная неразбериха – также признак бесовщины: здесь Кюхельбекер предвосхищает Гоголя. безжизненный Петрополь спит, ни гласа, ни привета, туманы, мгла – этому противопоставлен «Иран, отчизна света». Т. е. в традиционном сопоставлении Востока и Запада предпочтение романтически отдано Востоку. Тем временем Шишимора доносит на Кикимору Буке – главному бесу, Сова созывает всякую нечисть на суд (мертвецы, блудящие огни, русалки, лешие, домовые, сильфы, гномы, саламандры, ондины). Бука осуждает Кикимору за проказы, а Шишимору за тайные сношения с дивами. Бука считает, что Ижорского незачем ловить, так как он, будучи холодным слепым гордецом, бежит «на гибель, как к венцу, без всякой помощи духов и ада». Бука отдает каждого беса на год в кабалу Ижорскому.
Затем мы видим Ижорского, конечно же, на светском балу. Бал – один из главных хронотопов русской дворянской литературы первой половины XIX в.: Грибоедов, Одоевский, Пушкин, Баратынский и особенно Лермонтов отдали ему дань. Ижорский танцует с некоей Лидией. Его рекомендуют как необыкновенного человека, на что Лидия парирует: Людей необычайных нынче тьма. Индивидуализм, разочарованность, усталость от жизни, скука стали светской маской – общим местом. В отличие от светских скучающих (Жеманский) тоска Ижорского подлинна. В ответ на жалобу Жеманского: И для меня обманов сладких нет! – он говорит:
Тогда возьмите пистолет
И – застрелитесь.
Перед нами классический образец романтической иронии. Размышляя, не пора ли покончить с собой, Ижорский решает:
Нет, не в минуту прихоти, не в скуке
Я разорву бесцветной жизни нить:
Я хладно приготовлюся к разлуке
С унылою гостиницей земной…
Ему (как и другим героям подобного типа, начиная с Чацкого) принадлежит тонкая характеристика эпохи:
Но изменился свет: день ото дня
Воскресшие старинные преданья
Приемлют большую над ними власть;
О люди! Люди! Странные созданья!
К чудесному у всех возникла страсть.
Давно ль кричали: «Ад и небо бредни!»
Не верили ни в Бога, ни в чертей
Все просвещалось, самые передни.
Теперь взгляните на своих детей,
Ученики, поклонники Вольтера!
Конечно, суеверие не вера,
Но где же где хваленый ваш успех?
Где ваша мудрость? И подумать – смех!
Этот замечательный монолог, в конце которого является бес Кикимора, может быть использован как прекрасный материал для сравнительного анализа двух эпох: Просвещения и Романтизма, XVIII и XIX столетий. Нечистая сила является в виде, сообразным именно XIX веку:
Беда! И нас встречают уж по платью!
Неужто мне явиться было с ратью
Чудовищ разных? Век ведь не таков!
И к нам безжалостлив он и суров:
Мы из баллады в прозу перебрались.
Не горд, не пышен ныне наш наряд:
Нам вместо прежнего всего остались
Фрак серый, пестрый плащ да чудный взгляд.
Здесь уже значительный шаг – через Гоголя – прямиком к черту Ивана Карамазова, который, как мы помним, либерал и мечтает «воплотиться в семипудовую купчиху». Кикимора предлагает сделку – наняться на год в обмен на то, что будет показывать Ижорскому «истину нагую».
Кикимора заразился скукой от Ижорского. Жалуется на жизнь саламандре Зничу, вышедшему из огня камина. «Он каменный, он лед!» – восклицает Кикимора (параллель с Евгением Онегиным). Знич оставляет для Ижорского любовный порошок. Условие: как только кто-то полюбит Ижорского в ответ, тот перестанет любить. Кикимора подсыпает, и Ижорский влюбляется в Лидию. Кикиморе весело; он раскрывает Ижорскому причину его страсти:
По воле мы играем вами:
Вам заблуждения даем.
То стужей вас знобим, то жжем огнем
И веселимся вашими страстями.
Ижорский согласен, но все равно любовь оживила его, и ему безразлична причина. Кикимора же помогает ему подслушать, что Лидия его не любит. Ижорский впадает в страшное отчаянье:
Вот, вот где – в сердце смерть!
Ты победил, лукавый!
Так смейся, торжествуй!
Растерзанный, кровавый,
Для человечества бесчувствен,
слеп и глух,
Я твой отныне, адский дух!
Людей я презирал, отныне
ненавижу.
Человек – игралище бесовских сил, марионетка, но чувства и переживания его при этом реальны, их реальность тем самым неотменима. Создается, таким образом, контраст одновременной естественности/искусственности чувства. Год истекает, и Кикимора с радостью покидает Ижорского.
Одинокий безумный Ижорский бродит с ружьем в Брянском лесу. Встречается с Кикиморой, который читает ему проповедь о том, что всему свое место, заканчивающуюся призывом:
Быть демоном не думай,
человек.
Любопытно, как присутствием действительного демона от Ижорского как бы отслаивается демонизм, присущий Онегину, Печорину и т.п.
Но вновь появляющийся Бука корректирует Кикимору: зачем свел Ижорского с ума?
Не скорби, не болезни,
не страданья,
Нет, сударь, – преступленья,
злодеянья
Крепят в подлунном мире
власть чертей.
Итак, Ижорского нужно привести к настоящему злу. Такое зло Кюхельбекер мыслит в согласии с Пушкиным и Лермонтовым: убийство соперника-друга. Ижорский из ревности убивает Веснова, потом, по наущенью беса, оставляет Лидию умирать в степи. Тут вступают в действие светлые духи, вокруг Лидии распускаются розы, она отходит в рай. После этого Ижорский, по мнению Шишиморы, уже сам созрел для смерти. Под монологи демонов Ижорский падает со скалы разбивается.
Однако борьба за душу Ижорского только начинается. Является добрый дух и оправдывает героя:
Ты торжествуешь, племя ада;
Но Бог преложит смех твой в стон:
Не любит так родитель чада,
Как человека любит он.
Святой руки своей созданье
Вам даст ли он на поруганье?
В ответ на сопротивление Шишиморы, к тому времени обретшего свой истинный вид – монстра – Добрый дух превращает его в утес.
Действие 3-й части (которая впервые опубликована в советское время, и в этом есть парадокс) исторически конкретизировано и происходит в Греции, сражающейся за свободу. Это – инобытие для героя и высшее измерение романтизма. Герой из сферы интимных чувств переходит к реализации своей человечности в истории. Прошлые события (двух частей) – стали мифом (например, утес) для конкретных героев. Действует реальное историческое лицо – граф Каподистрия.
Иоанн Каподистрия – герой 20-х гг., самый знаменитый русский грек: 14 лет он верно служил России, занимая в 1809-1822 пост министра иностранных дел в кабинете Александра I. Деятельность его совпала по времени с началом освободительного движения в Греции. Естественно, инициаторы этого движения (в частности лидеры греческого масонства – организации «Дружеское общество») пытались привлечь его к руководству делом. Но Каподистрия, будучи глубоко верующим человеком и убежденным монархистом, дважды категорически отказался от того, чтобы возглавить «Дружеское общество», называя его «сектой». Являясь противником вооруженного восстания и войны (и выражая тем самым официальную позицию России), он считал, что к подлинному освобождению приведет только нравственное совершенствование и духовное руководство церкви всеми отраслями народной жизни. «У меня нет никакого доверия к предприятиям людей, – писал он. – Все свои надежды я возлагаю на промысел Божий». Восстание же, согласно его точке зрения, является прямым вмешательством человека в промысел, торопит сроки подлинного освобождения и этим делает его почти невозможным. Народ не успевает «созреть» для своей истории и вторгается в нее, будучи нравственно несовершенным. Эти мысли Каподистрии вскоре были наглядно проиллюстрированы.
Неожиданное для всех выступление А. Ипсиланти, ставшего руководителем «Дружеского общества» в 1820 г. и поднявшего в 1821 около двух тысяч человек в Молдове на борьбу с «угнетателями», вызвало осуждение правящих кругов России и прежде всего Государя. Ипсиланти написал пламенное письмо Александру I, в котором мотивировал свои действия. Каподистрия, отвечая на это письмо и выражая официальную точку зрения, осудил Ипсиланти: «Греция не может достичь свободы путем мятежа и гражданской войны». Однако миновал год; подавленный мятеж Ипсиланти дал толчок массовым выступлениям против турок. Каподистрия осознает, что, занимая по сути самое высокое положение в греческом обществе, он обязан помочь соотечественникам. Он просит Александра I вмешаться и поддержать восстание, но получает отказ, за которым следует, в предельно корректной форме, фактическая отставка. Каподистрия едет в Грецию и становится в апреле 1827 г. первым президентом Греческой республики, сроком на семь лет. Не проходит, однако, и трех лет, как его убивают в результате заговора, инспирированного Англией и Францией.
Судьба Иоанна Каподистрии поистине символична: противник восстания, он принял живое участие в восстании; убежденный монархист, он стал президентом республики; верноподданный русского самодержца, он пал жертвой антирусского заговора. Он стал мучеником революции, принес себя в жертву своему врагу. Его яркая судьба и мученическая кончина, несомненно, привлекали Кюхельбекера и оказали определенное воздействие на окончание его мистерии.
В 3-й части «Ижорского» уже отчетливо звучат христианские мотивы.
Рыбаки (вспомним Евангелие: Проходя же близ моря Галилейского, увидел Симона и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы. И сказал им Иисус: идите за мною, и Я сделаю, что вы будете ловцами человеков. Мк. 1, 16-17), старик и мальчик, находят Ижорского. Когда тот приходит в себя, то первым делом упрекает старика:
Старик, послушай: ты дурак.
Христос с тобою! ты в уме
своем ли, барин?
За что бранишь меня?
Не благодарен
Тебе за жизнь я. Жить,
мне жить опять,
Мне быть!
Хозяйка рыбацкой хижины, читая на лице Ижорского печать проклятья, выходит и уводит с собой детей. Однако Старик дает романтику Ижорскому отповедь:
Власть Господня!
Что Бог велел, то сделал я сегодня,
И завтра сделать то ж готов.
Не стану разбирать твоих мудреных
слов:
Ты бредишь, может быть, недугом
одержимый…
Но ведай: кто бы ни был ты таков,
Я раб Христа; его крестом
хранимый,
Не убоюсь ни ада, ни бесов.
Да полно: отдохни! Тебе покой
же нужен.
Пойду-ко, выну из садка на ужин
Десяток-полтора ершей и окуньков.
И Ижорский соглашается (впервые за всю драму) с мнением другого человека:
Ижорский (один)
Покой мне нужен,
Мне нужен сон…
О! если бы быть мог без
перерыву он,
Сон без мечтаний, без пробуду!
Или, как здесь, и там я грезить буду?
Заснуть бы! перестать бы!
– Зев небытия,
Тебе бы поглотить мое больное я!
Ср. лермонтовские мотивы в стихотворении («Выхожу один я на дорогу»).
И от жажды небытия Ижорский вдруг переходит к религиозному прозрению, начинает говорить словами псалма:
Нет смерти.- Мир безмерен;
И что же? – весь безмерный мир,
Земля и море, небо и эфир,
В эфире звезд бесчисленное племя,
То даже, что не место и не время,
Таинственная вечность,- все его;
Он всюду предо мною,- царь всего,
Он, судия мой! – Крылья ль
у денницы
Возьму и понесуся,- от десницы
Неизбежимого не унесут;
«Ночь! ты сокрой меня»,- скажу
ли ночи,
Ему и ночь светла: меня найдут и тут
Его недремлющие очи.
Во всем Ижорский видит знаки необходимости «возвращения домой». Кикимора спорит с Поэтом о дальнейшем пути героя. Нужен новый, нешаблонный сюжетный ход (ср. с «Героем нашего времени»):
Герой сороковых годов…
Он убежден, что все на свете
предрассудок,
Все вздор.- Когда ж расстроится
желудок
Или не спится,- он начнет писать
дневник…
Дневник chef d’oeuvres:* в нем,
как анатом искусный,
Фразер наш разлагает свой же
труп –
И варит из него спартанский,
черный суп,
Суп гадкий, может быть, – зато
чертовски вкусный.
Поэт отвергает совет демона, обосновывая тем, что творит не для духа времени сего. Продолжение будет другим. Граф Каподистрия отвергает романтическую мотивировку греческих подвигов Ижорского и видит его светлые помыслы. Он благословляет его – на путь истинного спасения, к священнику.
Действие мистерии завершается не где-нибудь, а на Афоне. (Кто в XIX в., кроме К. Н. Леонтьева, и то – уже гораздо позже, в 70-80-е гг., вообще писал о святой горе?!) У подножия горы Ижорский в сопровождении турецкой охраны. Останавливаются «у самой цели» (символика: подъем на гору, Моисей у входа в обетованную землю). Речь Ижорского уже глубоко религиозна. Пока они спят, бес под видом дервиша вселяется в турка Сеида, и тот, мотивируя свой поступок ненавистью к русским и христианам, вонзает кинжал в Ижорского. Но на стремление захватить его душу, Ижорский, удостоившийся истинно христианской мученической кончины, уверенно и убежденно читает отповедь бесу.
Таким образом, ни в одном другом романтическом произведении русской литературы, а также в тесно связанных с романтизмом «Евгении Онегине» и «Герое нашего времени» не представлена такая полная эволюция «лишнего человека». Именно Кюхельбекер (как ни странно это звучит!) наиболее глубоко художественно проанализировал тот яркий тип, который разрабатывался Грибоедовым, Пушкиным, Лермонтовым. Он показал духовные корни той болезни души, которой в той или иной мере страдали Чацкий, Онегин, Печорин. И, надо сказать, единственный привел этого героя через духовную драму и многочисленные испытания – к спасению. Итог сюжетного пути мистерии и духовного пути героя – Греция, православный Афон – предвосхищает единственный в своем роде в XIX столетии литературный и жизненный путь великого русского философа Константина Леонтьева. Монолог Ижорского, переживающего религиозное прозрение, по своему типу и идейно-нравственному драматизму может быть сопоставлен с лучшими страницами Достоевского.
Выбор читателей
Комментарии