Литература как искусство медленного реагирования

Жизнь научит: разные стратегии в условиях цензуры

В рамках проекта Высшей школы экономики состоялся круглый стол «Учимся писать заново? Актуальные проблемы creative writing». Модератором выступила прозаик, академический руководитель программы «Литературное мастерство» в НИУ ВШЭ Майя Кучерская. Речь шла о влиянии исторических перемен на художественную литературу и о реакции литераторов на поворотные исторические этапы. Несмотря на теплый майский вечер и на то, что все желающие могли подключиться по Zoom, в аудитории на Старой Басманной было яблоку негде упасть. Во многом этому способствовал интересный состав гостей, среди них были литературный критик Галина Юзефович и поэт, доктор богословия Ольга Седакова (обе участвовали дистанционно), а также поэт, эссеист Лев Рубинштейн, прозаик, преподаватель ВШЭ Александр Архангельский, критик, заместитель главного редактора журнала «Знамя» Наталья Иванова, прозаик, преподаватель Creative Writing School Марина Степнова и журналист, культуролог, экс-руководитель проекта «Полка» Юрий Сапрыкин.

Мероприятие началось с выступления Ольги Седаковой, которое носило характерное название «Жизнь научит». Слова Ольги Александровны, ее эссе давно стали для интеллектуальной молодежи чем-то вроде духовного руководства, а чувство собственного достоинства в сочетании с глубокой эрудицией, присущие ей, – примером. Об этом не раз писала «Учительская газета», и вышедшее у нас в прошлом году интервью Седаковой собрало огромное количество перепостов. Неудивительно, что и нынешнему выступлению молодые люди (а в аудитории были преимущественно они) внимали взволнованно. «Положение, в котором мы оказались, совершенно непредсказуемое, – констатировала Ольга Александровна. – Я нахожу соответствие происходящему в глумливой присказке «Нравится – не нравится, спи, моя красавица». Эти слова я слышу сейчас обращенными не только к Украине, не только к той России, в которой я привыкла жить, но и к себе». Седакова отметила и отличие нынешней общественной ситуации от советского времени: «Разница драматическая. Она состоит в том, что тогда мы не были вовлеченными в насилие», вспомнила и о своем опыте писания в стол: «Я тогда писала и переводила даже то, что опубликованным быть не могло».

Стратегия писательского существования в ситуации цензурных ограничений стала лейтмотивом круглого стола. Затронула эту тему и Наталья Иванова. Надо сказать, что для нее, как и для многих присутствовавших спикеров старшего поколения, эта ситуация не нова, и можно полагать, что, если в России введут книжную цензуру (а к этому сейчас есть предпосылки), она будет воспринята стоически теми, кто пережил советские годы. «В эпоху застоя я выбрала стратегию молчания», – вспомнила Наталья Борисовна, отметив, что училась у известного критика Владимира Турбина, занималась Лермонтовым и «Лермонтов давал возможность говорить обо всем». Иванова рассказала о драматическом опыте 80-х, когда после нескольких неудач, постигших ее из-за цензуры, она почувствовала, что лучше уйти из актуальной критики в «тихое» литературоведение, ведь любое публичное выступление могло невольно стать доносом на писателя. Такой уход вообще был распространен среди советских литературоведов, не желавших действовать по указке идеологии. Но бывают разные писательские стратегии. Иванова привела в пример повесть Юрия Трифонова «Дом на набережной» (1975), который выстроил ее так, что без эзопова языка передал атмосферу сталинского времени. Этот урок «непрямого, косвенного высказывания», по словам Натальи Борисовны, поразил ее и дал ей очень много в смысле понимания литературы.

Опыт существования неподцензурного художника в советскую эпоху – одна из ключевых тем эссеистики Льва Семеновича Рубинштейна, о котором «Учительская газета» также писала не раз. Свои «стилистические разногласия с советской властью», по формуле Андрея Синявского, Рубинштейн затронул и в рамках круглого стола. Цензура, по его словам, в его среде не могла приниматься как данность, и из этой ситуации были разные выходы, в том числе уход в поэтику абсурда. Надо сказать, что такой подход контрастирует, к примеру, с изложенным в мемуарной книге Евгения Евтушенко «Шестидесантник», одна из глав которой называется «Цензура – лучшая читательница». Евтушенко в этих мемуарах сокрушался об отмене цензуры: та, по его словам, научила его быть более метафоричным, а сами цензоры столь внимательно читали его произведения, что отыскивали в них подтекстовый слой. Эти слова из недавно прочитанной книги вспомнились мне по контрасту с выступлением Рубинштейна и помогли отчетливее осознать линию разделения. Каждый из литераторов ищет обходные пути в ситуации запрета. Но разграничение на тех, кто органично проходил через цензурные препятствия и выходил к широкому читателю, и тех, кому это было противно, кто предпочитал оставаться в своем кругу, пожалуй, мировоззренческого свойства. Ни то ни другое объективно не хуже. Конечно, времена не повторяются. И все же история андерграундных мастерских, квартирников, о которых много пишет Лев Рубинштейн, и общая для них с Ольгой Седаковой удаленность от официальной идеологии – то, что заслуживает безусловного изучения сейчас, в 2022 году, когда мероприятие могут отменить из-за того, что нашли у автора посвящение нежелательному политику, а отличная от официальной точка зрения, опубликованная в соцсети или СМИ, карается по всей строгости закона или беззакония. Все это приводит в отчаяние, но «отчаяние полезно в отличие от уныния, так как иногда порождает творческие решения», – на этой не слишком оптимистичной, но все же утешающей ноте закончил Лев Рубинштейн. С ним согласилась Майя Кучерская, отметив, что «ощущение исторической перспективы очень важно».

Литература: ответ на вызовы времени или историческое дистанцирование?

Аудитория ждала выступления Галины Юзефович. По ее словам, за последние три месяца она провела множество разговоров с разными людьми о современной общественной ситуации, в том числе и со своими магистрантами, и если поначалу многие находились в растерянности и спрашивали, как можно продолжать прежние замыслы, то сейчас наблюдается все же некоторое упрямство. Люди настаивают на том, что будут писать то, что писали и до 24 февраля, будь то идиллии или повести о первой любви. С этим подходом согласна Галина Леонидовна: «Литература – искусство медленного реагирования, она, слава богу, не обязана откликаться на вызовы времени. Попытка впрыгнуть в вагон сегодняшнего дня будет искусственной и выморочной». Название ее выступления «Не надо ничего менять» поначалу могло показаться излишне радикальным, однако несло в себе оттенок провокативности. Меняться, конечно, нужно, но как – решает только сам художник, ключевой тут будет формула Михаила Гаспарова «Изменять себя, не изменяя себе». Мысль об органичности этих перемен, о независимости их от злобы дня, пожалуй, бесспорна. Работать нужно над тем, чего требует писательский замысел, пусть даже время диктует обратное. В этом видится определенное долженствование.

А чего не должна литература? Она, по мнению следующего спикера, Александра Архангельского, не должна «превращаться в книгу жалоб». На них неплохо бы ввести мораторий. А еще не должна превращаться в дешевую публицистику, которая в стихах и прозе порой выглядит, как неуклюжая заплата на пальто. Его мысль о вреде скороспешности развила прозаик Марина Степнова: «Настоящая, большая проза требует дистанции. Лучшая военная проза в СССР появилась спустя десятилетия после Великой Отечественной войны. Писатель должен быть над ситуацией, а пока он испытывает сильные потрясения, просто не может подняться над ней». Но, по мнению Степновой, нужно записывать, нужно запоминать и анализировать реалии всесторонне, не делить мир на черное и белое. При этом Рубинштейн и Степнова согласились друг с другом, что сейчас время стихов. Именно они пригодны для тех особого свойства сильных, болезненных эмоций, которые испытывают люди весной 2022-го. Добавим к этому, что именно стихи дают возможность согласно восточной формуле утешать, не обманывая, и именно они позволяют говорить о главном через ассоциативный слой, открывая многое в одной метафоре… К мысли Степновой о необходимости дистанции присоединился Юрий Сапрыкин, а Майя Кучерская процитировала слова Марины Степновой с предыдущего семинара: «Невозможно написать от имени того, чей опыт ты не пережил. Одна из задач литературы – сделать чужое своим». Правда, в этом контексте переживания чужого опыта невозможно не затронуть тему рутинизации трагического, и об этом говорил Юрий Сапрыкин. Его мысль звучит одновременно и грустно, и утешающе: «Никакие исторические потрясения не выбивают нас из седла, человек очень быстро ко всему привыкает». В качестве примера спикер привел чеченскую войну, опыт которой сейчас уже не ощущается как живой и актуальный. С ним отчасти не согласилась одна из слушательниц, которая сказала о важности для нее и ее друзей этих исторических реалий, об опыте чеченского детства как незаживающей ране.

Отмена русской культуры: слухи сильно преувеличены

После выступлений участников круглого стола наступило время вопросов из зала. Конечно, не могли не затронуть тему, которая сейчас волнует каждого пишущего, – канселлинг (культура отмены) русской литературы в мире. По опыту многих выступавших, слухи об этом сильно преувеличены. Марина Степнова рассказала, что получила за последние месяцы много доброжелательных писем от своих зарубежных друзей, в том числе своих европейских переводчиков. Слова о канселлинге, по ее мнению, можно отнести на счет пропаганды, которая идет с обеих сторон. О раздутости этих слухов говорили недавно разными словами и поэт Катя Капович как преподаватель Бостонского университета, и живущий в Англии поэт Олег Дозморов, и писатель Джонатан Франзен, чья беседа с Галиной Юзефович опубликована в мае и который, как и многие другие, не собирается отказываться от русского читателя. Пожалуй, апофеоз этих слов можно найти в недавнем интервью Екатерины Шульман^[1] – любимого многими мудрого политолога: «Что такое канселлинг русских, мне непонятно. Пока есть набор отдельных случаев дискриминации в отношении отдельных российских артистов, но за ними просматривается не столько какая-то единая государственная политика, сколько моральный выбор, который осуществляет та или иная корпорация или институция в моменте. <…> Да, какие-то концерты русских музыкантов отменяют, а другие специально их проводят в знак того, что культура за мир и гуманизм. Русским людям трудно понять, что нет никакой всемирной администрации президента земного шара, которая рассылает всем методички, как себя вести».

Но как при этом относиться к звучащим то и дело мнениям о неактуальности русской культуры? И Рубинштейн, и Юзефович считают, что если эти броские сентенции исходят от людей, пострадавших в результате военных действий, то к ним нужно относиться с состраданием. «Тем, кого насилуют, свойственно визжать и царапаться, ничего с этим не поделаешь», – отметил Лев Рубинштейн. Добавим, что подобные мнения часто транслируют сами русско­язычные пишущие, в том числе культуртрегеры, которые многие годы занимаются русскоязычным литпроцессом. И это, как ни крути, видится постыдным.

Прозвучал тяжелый, заданный с нескрываемо болевыми интонациями вопрос, что делать, когда линия политического разлома проходит по твоим близким. Как не ссориться с родственниками и друзьями на политической почве? Прятать голову в песок, избегая острых разговоров, или идти на открытую конфронтацию? Однозначных решений и рецептов быть не может. Но, например, представляется очень важным то, что сказал Юрий Сапрыкин: «Если твои близкие тебе дороги, стоит в ситуации идеологических разногласий говорить с ними о погоде или о том, что у них болит. Нужно понимать, что любая спецоперация заканчивается, а люди остаются». Однако как быть, если болит тот участок души, что с 24 февраля болит у любого мыслящего русскоязычного гражданина? Ответ Льва Рубинштейна может быть воспринят как радикальный: «Стараться выбирать тех друзей и знакомых, с которыми у тебя не будет идеологических разногласий. Но внутренняя позиция должна быть». Мысль о ней развил Александр Архангельский: «Занимать политическую позицию можно, а обсуждать ее кажется почти немыслимым. Но обсуждать и спорить можно, когда тебе задают вопросы. Если твои близкие спрашивают тебя – это первый признак того, что с ними можно говорить на эту тему».

После круглого стола осталось множество незаданных вопросов и волнующих тем, требующих продолжения. Но то, что на каждую из них можно было говорить еще долго, – первый признак плодотворной дискуссии. Так или иначе, молодежь ушла с мероприятия обновленной, спорящей, с новыми поводами для раздумий. И это значит, что подобные круглые столы необходимы, пусть и не обо всем сегодня можно говорить столь свободно, как хотелось бы.

^[1]        Признана на территории РФ иностранным агентом.