Литература

Фиолетовые руки на эмалевой стене

Рецензия на постидеологический учебник

Русская литература XX века. 11 кл.: Учеб. для общеобразоват. заведений. – В 2 ч. Ч.1. Под ред. В.В.Агеносова. М., Дрофа, 1996.

Это, как справедливо заявлено в аннотации, первый учебник, содержащий систематический курс истории литературы истекающего столетия. Именно системность отличает данное пособие от предшествующих. Первая глава Русская литература конца XIX- начала XX века (1890-1917) – одна из лучших в учебнике. Ее автор (А.В.Леденев) дает достаточно обьективную картину литературного процесса. От его внимания не ускользает, кажется, ни один факт, причем не только историко-литературный, но и историко-культурный и даже естественнонаучный. Литература вписывается в общекультурную ситуацию, выступает одной из форм общественного сознания, но при этом ничуть не теряет своей специфики. Забегая вперед, нужно отметить, что лестных слов заслуживает и последняя глава того же автора Современная литературная ситуация. Таким образом, две главы – первая и последняя – придают пособию завершенный вид и образуют концептуальный каркас, задающий восприятие целого. Это существенно, поскольку монографические главы, освещающие творчество одного автора, неравнозначны. Но пока мы на рубеже веков, и А.Леденев убедительно показывает, что это одна из интереснейших литературных эпох. Не терпится познакомиться с ее героями. И первый, кого мы здесь встречаем, – Александр Блок. Это закономерно. К встрече с Блоком читатель будет подготовлен после основательного раздела Литературные направления и, к сожалению, несколько фрагментарного очерка Поэтические индивидуальности серебряного века. Таких “индивидуальностей” насчитывается всего три – К.Бальмонт, В.Брюсов и М.Кузмин. Творчество каждого рассматривается на примере одного стихотворения. И хотя стихи выбраны вполне удачно и анализ проведен на высоком уровне, у читателя должно остаться чувство неудовлетворенности: почему именно эти трое и почему только три стихотворения? Почему за поэзию символизма в учебнике отвечают, помимо Блока, Бальмонт, Брюсов и Кузмин, а не Анненский, не Сологуб, не Гиппиус, не Вяч.Иванов и не Белый? Кузмина можно лишь косвенно отнести к (а лучше и вовсе его противопоставить) символизму. Брюсов связан с этим течением скорее теоретически, а литературная практика его (“фиолетовые руки на эмалевой стене” и др.) есть пример ложносимволизма и самими символистами расценивалась как декадентство. Символ для Брюсова – только литературный прием, не более. Бальмонт – замечательный лирик, но скорее предтеча символизма в поэзии, нежели непосредственно символист. Символизм – это петербургский феномен по преимуществу. Но о петербургской школе русской поэзии, о возникновении особой “петербургской поэтики” в учебнике нет почти ни слова. Фон, на котором возникает фигура Блока, остается недопроявленным. И разве Н.Гумилев и О.Мандельштам своим творчеством заслужили лишь несколько строчек в разделе Акмеизм? Какие-то пропорции нужно соблюдать: ведь оба они претендуют на звание крупнейших русских поэтов XX века! Необходимо, чтобы школьники имели перед собой анализ хотя бы одного стихотворения, но всех значительных представителей русского поэтического ренессанса, а кто-то может быть представлен двумя или даже большим числом стихотворений. И я не уверен, что это будут Брюсов, Бальмонт и Кузмин.

Но нас давно уже ждет Блок. Его творчество наконец-то представлено полно – все три периода равно освещены, без идеологических предпочтений. Школьники смогут найти своего Блока – в мистических озарениях “Стихов о Прекрасной даме”, в бесовских вихрях “Снежной маски” или в твердых и мужественных “Ямбах”. Но только в предложенном анализе стихотворений (“Незнакомка”, “Россия” и цикл “На поле Куликовом”) явно не хватает еще одного. Ведь Незнакомка и Россия для Блока – это ступени раскрытия Вечной Женственности. Где же первая – и самая важная – ступень? Где Прекрасная дама? Без нее блоковские образы Незнакомки и России не могут быть правильно поняты. И, если уж зашла об этом речь, в художественный мир Блока невозможно войти без знания основных идей Владимира Соловьева. Вообще ученик 11-го класса, хотя бы в общих чертах, должен давать представление о философии Н.Федорова, Д.Мережковского, Вяч. Иванова, Д.Андреева (упоминаю здесь лишь тех, чье творчество оказало непосредственное воздействие на литературный процесс или непосредственно с ним связано). В противном случае невозможно будет добиться достаточного понимания таких явлений, как символизм, утопизм и антиутопизм (в футуризме, соцреализме, у Платонова, Замятина и др.). Подчеркиваю: это задача учебника по литературе, т.к. при нынешней ситуации смешно требовать от каждого учителя-словесника глубоких и самостоятельных разысканий в данной области. И если в нашем учебнике находится место для краткого изложения идей квантовой физики, А.Эйнштейна и Ф.Ницше (раздел Наука и культура рубежа веков), то русские философы только упомянуты (сказано об их “определяющем влиянии на развитие разных сфер русской культуры”). Но в чем это влияние, молодой читатель так и не узнает, а мог бы.

Дооктябрьский период представлен еще именами Горького, Андреева и Бунина. И хотя художественный мир этих писателей (и прежде всего Бунина) раскрыт достаточно полно, невозможно отделаться от чувства потери, когда переходишь к главе Литературный процесс 1920-х годов. И дело не в том, что только Андреев вписывается в заданную хронологию, а творческая активность Горького и Бунина не убывает и после 1917 года, просто обидно за русский модернизм. В первой (почти образцовой) главе дано корректное определение модернизма, и он на равных правах с реализмом заявлен одним из литературных направлений. Однако после ознакомления с “персоналиями” становится ясно, что права эти все же ущемлены. Не ставя под сомнение достоинства прозы Горького и Бунина, отмечу, что художественные открытия в данной сфере в XX веке связаны прежде всего с именами Ф.Сологуба и А.Белого. Такое явление, как “символистский роман”, вообще ускользает из поля зрения учебника. Раньше считалось, что это “сложно” для одиннадцатиклассников, но теперь-то уже ясно, что выпускнику школы конца века модернизм, может быть, даже ближе, чем классика, и во всяком случае интересней. К тому же прочтение одного из этих романов на выбор – требование школьной программы. “Мелкий бес” – бесспорно, самое значительное событие русской прозы первой четверти нашего столетия. Роман “Петербург” и имя Андрея Белого на Западе ставят в один ряд с именем Джойса, автора “Улисса”, признанного гения эпохи модернизма. Но даже если по каким-то соображениям этим шедеврам не нашлось места в учебнике, на худой конец можно было, хотя бы кратко, проанализировать “Огненный ангел” Брюсова и рассказать об истории, которая легла в основу сюжета этого романа, – истории, которая столь много могла бы обьяснить школьнику, пытающемуся осмыслить серебряный век как культурную эпоху. В главе о Л.Андрееве ни разу не встречается термин “модернизм”, и его творчество предлагается рассматривать в русле классической традиции: “вечные” темы, “вечные” сюжеты… Феномен Андреева – самого модного и популярного писателя начала века – исследован, с моей точки зрения, недостаточно. Нераскрытым остается и то, чем вызвана была эта популярность, и то, что составляет, собственно, андреевскую специфику: “идеологизм” героев, сопоставимая с Достоевским глубина в постановке “проклятых” вопросов и раскрытии метафизической природы зла. На все это только слабо намекается, не более. Что же касается литературного наследия таких видных деятелей русского модернизма, как В.Розанов, А.Ремизов и Д.Мережковский, то оно вообще остается где-то за рамками пособия. Последний несколько раз упомянут: в связи со своей программной статьей “О причинах упадка”, в связи со “старшими” символистами и, наконец, в связи с А.Толстым и М.Алдановым – авторами исторических романов. Это упоминание особенно примечательно, поскольку говорится о “прямых заимствованиях” Толстого. Не странно ли предлагать копию вместо оригинала? И хотя А.Толстой, умелый ремесленник (надо отдать ему должное), многое изменил в своем “Петре Первом”, освобождаясь от влияния, но все-таки без романов Мережковского не было бы его произведения. О беллетристе Марке Алданове нечего и говорить: сопоставления с Мережковским его книги не выдержат. Дмитрий Сергеевич Мережковский – не только мастер прозы, но и поэт, философ, литературный критик, блестящий эссеист. Почему бы на одном примере из Мережковского не охарактеризовать если не исторический и не символистский роман, то хотя бы эссе как жанр? Ведь в XX веке эссе принадлежит ведущая роль. А Мережковский, между прочим, создал и новый жанр – роман-эссе. Кроме того, знакомство с формой эссе было бы серьезной помощью одиннадцатикласснику, овладевающему жанром школьного сочинения.

Итак, приходится констатировать, что если раньше модернизм подвергался идеологической дискриминации, то теперь с ним установлены холодно-вежливые отношения: реализму большинство авторов явно отдали предпочтение. Сказанное справедливо не только по отношению к серебряному веку. Например, в главе Литературный процесс 1920-х годов (в целом не лишенной познавательности) вообще ни слова не сказано о самом, наверное, интересном явлении той эпохи – литературе абсурда, и в частности о группе ОБЭРИУ. В разделе Литературный процесс 30-50-х годов упомянуты двое участников этой группы – Д.Хармс и Н.Олейников, – даже предлагается самостоятельно проанализировать два… детских стихотворения Хармса. Складывается впечатление, что автор главы в данном случае на минуту забывает о реальном возрасте читателей и потому явно недооценивает их возможности. Обэриуты – последнее серьезное течение в русском модернизме, и игнорирование этого факта не только дезориентирует в литературной ситуации 20-30-х годов, но искажает всю историко-литературную перспективу и затрудняет понимание постмодернизма, которому в учебнике уделено немало внимания.

Ознакомившись с литературным процессом 20-х годов, мы ищем личного знакомства. Нам рекомендуют подряд четырех поэтов: Есенина, Маяковского, Ахматову, Цветаеву. Знакомство с Есениным оставляет легкое и приятное впечатление. Автор этой главы не задается вопросом, почему С.Есенин – канонизированный поэт “зоны”; “хулиганский” аспект его творчества ретуширован, Есенин представлен (надо сказать, довольно неожиданно) философом. Но, кажется, то, что названо здесь “философией”, не что иное как мифология. Поэтическое сознание Есенина скорее мифологично, чем философично. Но тем не менее лицо поэта проглядывает за структурным анализом его лирики. А вот Маяковский… Глава о Маяковском мне представляется одной из крупных неудач учебника. Хотя освещение его творчества начинается, как и у остальных, разделом Художественный мир поэта, в данном случае это обман: ни в какой мир мы не входим, не проанализировано полностью ни одно (!) стихотворение, только куцые цитаты. Описание “художественного мира” начинается с отрывка из его позднего произведения; через пять страниц наконец дело доходит до ранней лирики, но на весь этот уникальный, интереснейший мир хватает ровно трех абзацев текста – примерно полстраницы (с.265), а затем поэт уже “с воодушевлением встречает революцию”. Нет, нельзя сказать, что глава идеологична. Она – постидеологична. Маяковский предстает хорошим советским поэтом. По-моему, это худшее, что может быть. Послеоктябрьская лирика поэта, безусловно, должна быть освещена, но она должна быть заново понята, осмыслена в своих философских предпосылках, переоценена и иначе подобрана. Здесь мы, к сожалению, этого не видим. Думаю, Маяковский (при правильной подаче) потенциально может быть самой привлекательной фигурой в русской поэзии XX в. для школьников 15-16 лет. Его ранняя лирика отвечает на все подростковые запросы. Энергия его стихов такова, что заставляет спорить даже тех, кто их не читал и вообще равнодушен к литературе. Эта энергия может быть введена в правильное русло, если показать истинного Маяковского, которого можно и нужно любить. Маяковский в этом учебнике, мне кажется, способен только оттолкнуть. Он нестерпимо скучен. Покрыт тем самым пресловутым “хрестоматийным глянцем”. Органичный авангардизм поэта (такое редкое сочетание!), его радикальность в творчестве и в жизни, его глубина (несмотря на поверхностные агитки), его идеалы (настоящие), способность служить и готовность к самопожертвованию (обнаруживающие его связь с русской классической традицией) – все это, увы, за рамками учебника.

Приятно отметить, что одну из самых удачных глав – о Е.Замятине – написал учитель года-94 – М.А.Нянковский. Художественный мир писателя и анализируемый рассказ “Пещера” представлены с учетом особенностей восприятия школьников и возможностей урока. Безусловным открытием учебника является глава о М.Пришвине – писателе, который впервые привлекает к себе столь пристальное внимание. Спорным, с моей точки зрения, выглядит включение в “персональный список” Ю.Тынянова и Г.Иванова. При всем уважении к авторитету первого в филологических кругах, а второго – в кругу русской эмиграции кандидатурам Ю.Олеши и В.Ходасевича следовало бы отдать предпочтение. И если Олеша еще фигурирует в числе разбираемых авторов (в общем разделе), то творчество Ходасевича – еще одно серьезное упущение учебника. Удачным и доступным для школьников введением в непростой мир В.Набокова станет глава, которой завершается первая часть. Отметим в заключение, что эта первая половина учебника производит в целом скорее благоприятное впечатление, начиная от оформления обложки и заканчивая внутренним оформлением – соотношением вопросов и заданий с излагаемым материалом.

Подробнее об этом, а также о второй части учебника и наши выводы – в следующем выпуске “Методической кухни”.

Илья БРАЖНИКОВ

Книга жизнеспособна лишь в том случае, если дух ее устремлен в будущее.

Оноре де БАЛЬЗАК