На чтение: ≈ 35 мин.Какая страшная была стрельба
Клавдия ДОЛЕЦКАЯ, учитель математики, бывшая узница нацистского концлагеря:
– Жили мы с семьей в Ленинграде, а на лето перебирались в Павловск. В городе жить было тяжеловато, так как работала в нашей семье только мама. Старший брат служил моряком. В деревне было легче: курочки, козы, мама их называла «паразитки».
Павловск – город небольшой. Через всю его территорию протекает речка Славянка, а на высоком склоне стоит величественный императорский дворец. Его по частям строили друзья императора Павла. Вниз от дворца идет лестница со львами, а вокруг него очень красивый парк с мраморными изваяниями; скамейка, на которой Павел любил сидеть, наслаждаясь отдыхом. А внизу, у подножия лестницы, выход к домам горожан. Дома деревянные, небогатые. Мы жили на втором этаже, а на первом был магазин. Мы бегали в парк играть, очень любили покупать эскимо…
И вдруг война! Немцы очень быстро подошли к самому Ленинграду. С одной стороны город закрывают Пулковские высоты, они как стена, только с деревьями. Там высота 60 метров. Фашисты хотели взять эти высоты, да не смогли. Линия фронта там прошла.
Все горожане рыли окопы, траншеи, чтобы оборонять Ленинград, но фашисты легко преодолевали укрепления и стремились захватить город. Мой брат Коля, которому не было и 18, с мальчишками пошел защищать Ленинград, и в первый же день, когда начали бомбить, дежурил на крыше. Были перекрыты все подступы: можно войти, но не выйти.
Продовольственные склады разбомбили, подвоза не было, начался страшный голод. Но немцев в Ленинград не пустили, как ни старались они пробиться и с воздуха, и с моря.
Я помню, какая страшная была стрельба. Мы три дня прятались на местном кладбище в каменных склепах. С одной стороны стреляют немцы, с другой – наши. И вдруг затишье. Все, война закончилась? Что мы понимали! Мы были детьми, мы хвастались: «Подумаешь, война! По мне все равно не попадут!» …Шел очень сильный дождь, когда мы вышли с кладбища и пошли к себе домой.
В Павловск вошли немцы. Есть стало нечего. Так, по кусочку хлебушка, водички нагреем… В Ленинграде хлеб был уже по карточкам. Сестра бегала с ребятами за город, на колхозные поля, где остались морковка, свекла… Но тут выпал снег. Сразу много, по пояс, ни пройти ни проехать. Немцы все отобрали, у кого были курочки, козочки, все отняли, порезали, порубили. Возьмут кур за лапы и несут вниз головой сразу по 10 птиц.
И ничего нигде не найти было поесть, одна трава под снегом, иногда повезет раздобыть капустный лист мороженый. Умирали люди каждый день. И вот из досок павловцы стали сколачивать сани. У наших соседей был маленький сын, 10 месяцев, и девочка 5 лет, соседка подставляла ребенку грудь, а молока-то нет почти… Мы с ними сели на сани и поехали. Я была очень больна, но все равно где-то приходилось слезать, идти пешком.
Пошел поток беженцев. Основными дорогами проезжала военная техника, немцы по ним ходить не разрешали. Мы шли окраинами вдоль деревень бесконечной вереницей. Просили милостыню, но почти никто ничего не подавал. Подавали, если в деревне случался престольный праздник, а так – нет.
Где-то убили лошадь, маме достались кишки, другого ничего она не успела взять. А где их мыть? В дома не пускали. Она разрезала эти потроха и промывала в страшный мороз на колонке – уж не до хорошего состояния, а как-нибудь. А где варить?
Мама и сестра ходили, просили: «Пустите, у нас 11‑месячный ребенок», но редко кто отзывался.
Один раз мне сестра сказала: «Ты иди, проси по этой стороне деревни, а я пойду по другой, в конце мы встретимся». И я пошла. Вижу огороженный дом, подхожу к крыльцу. Выходит немец, высокий, руки в карманы. Спрашивает: «Вас из дас?» Я ему: «Брод, брод!» И он стоит, 4 ступеньки между нами, я внизу. Он как взял меня за шкирку, внес в дом, открыл окно и бросил в большой-большой сугроб! Я долетела до самой земли! А он ушел. Оказалось, это мастерская какая-то была. И я сидела в этом сугробе, кричала и плакала, но никто не пришел. Только к вечеру я как-то понемногу выкарабкалась. Снег свежий, он же очень рыхлый, за него не ухватишься. Иду, плачу. Нашла маму. «Мама! – говорю, – ты меня хоть убей, но я больше просить не пойду!» А мама сама еле жива, она заболела от голода. И мы оставили санки и маму на них, пошли по деревне, и нас женщина одна приютила, хотя у нее было семеро детей. Мама умирала уже, она была очень истощена. Мы ввели ее в дом. Хозяйка своих ребят мал мала меньше сажает за стол, чугун картошки ставит, всем по штучке раздает, огурчики на 4 части порезала. И подходит к маме и говорит: «Надежда, поешь немножко!» А мама ни в какую. «Отдайте моим детям!» Но мы стали ее по чуть-чуть кормить, по крошке хлеба, чуть-чуть водички и подняли ее на ноги…
Мы 500 километров прошли от Павловска! Поменяли вещи на еду. Опять оттаяли поля, снег сошел, мы стали находить мороженые овощи. Спасибо хозяйке, маму спасли, надо идти дальше, а дальше разлив, санки не идут. Ухабы везде – вот такие! Началась распутица, ноги по колено в воде. Как идти? А деревенские стали говорить, мол, чего они тут живут. Молодые нас гнали: «Что вы здесь остановились, идите дальше, нам самим есть нечего!» Мама пошла пасти чьих-то коз. Ей давали еду утром и вечером и среди дня приносили горшок с едой. Она из него никогда не ела. Нам отдавала…
И вот наступил день, когда нас забрали в немецкий лагерь для беженцев, окруженный большим количеством колючей проволоки. Раз в день приезжали немцы, привозили еду в котлах. Плюхнут баланду – ешь! Стали все умирать… А если кто-то сбегал, они сразу расстреливали родных.
Мы там жили, в этом лагере, месяца два. Большое трехэтажное здание, даже в туалет можно только с надзирателем… Потом нас всех погрузили в эшелон без окон, без дверей: с одной стороны солома, с другой – солома, вместо туалета ведро, одно на 30 человек. Вонь страшная. Одно лишь окошко наверху, девчонки все выглядывали в него.
Нас повезли в Прибалтику. Остановят, месяц держат на запасных путях, потом дальше везут. В Риге высадили, опять поместили в какой-то дом. Молодежь пыталась сбежать, старики никуда не трогались. У одной женщины ушли два сына, их поймали. Они хотели бежать в Польшу, она уже недалеко была. Их привели, поставили раздетыми с табличкой «партизаны» на шее. Мать просила: «Дайте мне хоть часы моего сына на память!» Не дали. Всех расстреляли.
Помню, как нас, всех узников, выгнали, и мы пошли пешком. Мама меня тащила за руку, я еле шла. Нас гнали вдоль побережья большими толпами. Две девчонки убирали у немцев, готовили им. Их тоже расстреляли.
Мы оказались там, где людей жгли. Там лестница ступеньками вниз уходит. Прямо туда бросали. Но моя сестренка с ребятами нашли местного хозяина, у которого были большие дровяные сараи. Там вытащили доски, загнали нас, спрятали. Но долго там не просидишь. Хозяин, эстонец, это понимал. Мы его уговаривали, а он: «Я должен точно знать, что ваши русские меня не тронут, когда придут!» Но все-таки он нас и спрятал у себя.
Фронт был уже недалеко. Про узников как-то узнали наши бойцы. Завязался бой, но долго не могли они нас отбить. Сестренку мою, ей было 16, вместе с другими хотели угнать в Германию на пароходе. Их заперли в какой-то вышке, окруженной водой. Немцы загружали пароходы оружием, и на них же сажали узников. Но наши не пропускали ни одного немецкого парохода, откуда им было знать, что там люди. И вода была покрыта кровью. Но моя сестра с друзьями вызвалась мыть котлы и в суматохе убежала. Она нашла нас в том сарае и вывела.
С ней были два мальчика, и вот они вырыли глубокие ямы для себя и для нас, засыпали лесным мусором всяким. И мы в этих землянках прятались от обстрела. А потом пришли наши, русские, и выпустили нас.
Недалеко проходила железная дорога. Один путь шел на Гатчину, там нас сняли с поезда, и мы как-то добрались до Павловска, который уже освободили…
Коля, мой брат, погиб в Ленинграде. Но мама и мы с сестрой уцелели. Старший брат воевал на флоте. Однажды их подводная лодка села на мель, и союзники, англичане, их нашли и спасли. У брата в блокаду погибла невеста. Ее с другими блокадниками вывезли по Дороге жизни. В тылу их накормили, а голодному нельзя сразу есть досыта! Люди набрасывались на еду и умирали от заворота кишок, истощенный организм не справлялся. Блокадников надо было кормить по чуть-чуть. Многие тогда так умерли…
И так каждый день… до Победы
Зинаида АРТАМОНОВА, школа №1080:
– Родилась 18 апреля 1930‑го в Москве. Жила с родителями на Авиамоторной улице в бараке, в комнате 12 квадратных метров. Рядом с нашим домом была школа №450, в которой я училась до начала войны и окончила 4‑й класс. Когда началась война, школу закрыли, как и все школы Москвы. Детей младших классов вывезли за город, а родители остались в Москве. Помню, что каждый вечер выходили на улицу и смотрели на небо в ту сторону, где находилась Москва, видели яркое зарево и думали с ужасом, что это горит Москва. А родители, что с ними? И так каждый день. А зарево становилось только ярче…
Однажды приехала мама и забрала меня домой, в Москву. Она тоже не смогла жить в разлуке в такое тяжелое время. Теперь мы наблюдали вечером, как прожектора освещали небо, как били пушки, благо они стояли близко за школой. Взрослые дежурили на крышах, сбрасывали зажигательные бомбы, которые падали на дома. Когда объявляли тревогу сиреной, мы уходили в подвал, на крышах оставались дежурные.
С приближением немецких войск к Москве тревоги были чаще, и на ночь мы с мамой уезжали на станцию «Маяковская». Это была самая глубокая в то время станция метро, которая, как и другие станции, превращалась в бомбоубежище. На станциях метро устанавливали раскладушки, на них спали мамы с маленькими детьми, а кто старше – направляли с мамой в туннель в сторону Белорусского вокзала искать свободное место, чтобы расположиться на ночлег. Спали на деревянных настилах, которые были уложены между рельсами. Утром нас будили, и мы выходили на улицу со стороны Белорусского вокзала.
Вскоре все изменилось. На заводе на Преображенской площади (ныне НИИДАР) работал мой папа в кузнечном цеху. Он должен был остаться в Москве для ремонта танков. Когда объявили об эвакуации, кузнечный цех и ряд других цехов ночью разобрали и погрузили на платформы. Рабочих и их семьи отправили поездом. Это было в конце ноября. Пункт назначения – Свердловск. Добирались долго, около месяца. Пропускали эшелоны с военными, которые ехали из Сибири защищать Москву. Некоторые эшелоны попадали под налеты вражеских самолетов, бомбежку, но наш поезд уцелел.
На Урале нас – папу, маму и меня – поселили в бараке к женщине с грудным ребенком и ее больным отцом, который не вставал. Комната одна, но места хватало. Мы подружились и жили как одна семья. Родители работали, а я стала ходить в школу. Надо было привыкнуть к уральским морозам и к новому коллективу. В сильные морозы в школах учебы не было, но мы все равно приходили, так как там нам давали тонкий кусочек черного хлеба, который мы несли домой, зная, что всем трудно, особенно тем, кто работал сутками в цехах и домой даже не приходил.
Однажды папа пришел и поставил на стол маленькую открытую железную баночку, в ней чего-то было немного. Мама тихо попросила папу: «Дай немного ребенку», папа так тихо ответил: «Да там почти ничего нет, а мне опять сейчас идти на сутки». И несмотря на свой возраст, я понимала, каково ему и тем, кто с ним работал в горячем цеху, из которого они сутками не выходили.
Мы с ребятами часто приходили в госпиталь. Помню стихотворение, с которым я выступала перед ранеными, – «Бородино». Шили и вышивали кисеты под табак, отправляли на фронт.
В выходные с мамой ездили за город на поезде, чтобы обменять что-нибудь из вещей на продукты (картошку, муку), с едой было трудно. Были карточки на хлеб – рабочая и для иждивенцев, купить за деньги было негде.
Через два года нам выделили отдельную комнату на окраине города. Светлую, квадратную, на улице 8 Марта. Соседи отнеслись к нам по-доброму. Они местные и имели под окнами маленький огород. И когда они отдавали нам свекольную ботву, был праздник, суп с витаминами. А бабушка-соседка, если что-то готовила вроде картофельных оладий, угощала меня.
На Урале я окончила 7 классов, и мама устроила меня на завод работать в библиотеку. Пришлось перейти в школу рабочей молодежи. В школе, где я училась, учителя работали и днем, и вечером, мне не надо было к ним привыкать. Правда, к этому времени школы стали раздельными (женские и мужские), но учителя работали одни и те же. В школе рабочей молодежи было совместное обучение.
В этот период я уже ходила в госпиталь не выступать, а читала в палате для тяжело больных единственную книгу, которая была, – «Граф Монте-Кристо», взяла ее в читальном зале. Оставить им эту книгу я не могла, так как она в читальном зале была одна. Приходилось читать по частям, время у них было ограничено, но они ждали продолжения.
Сотрудники библиотеки в выходные дни ездили в сельскую местность (село, деревня), чтобы открыть и там библиотеку с читальным залом, а также устраивали шахматные турниры. Желающих было много. Каждую поездку мы привозили полевые цветы в госпиталь для раненых, ставили их в палаты и продолжали читать «Графа Монте-Кристо».
В это время с питанием стало немного легче. Открыли коммерческий рынок, и можно было купить буханку хлеба, правда, очень дорого, но можно.
Все ждали окончания войны. Все шло к победе. Немцев гнали на запад. Мы все мечтали, что скоро вернемся домой, в Москву, но вышел приказ Сталина: всех, кто был эвакуирован, обратно не вывозить, заводы и люди остаются там. Вот эту новость пережить было трудно. Мы остались без Москвы, без квартиры. Наша квартира, ранее опечатанная, была отдана другим людям. Мы потеряли не только квартиру, но и прописку в Москве. Что делать, мы не знали… Папа один уехал в Москву, остановился у сестры и пошел на свой завод. Его приняли в кузнечный цех, где он в общей сложности и проработал 30 лет. Но квартиры не было, и мы с мамой на Урале застряли на несколько лет, пока папе не дали комнату в бараке на Открытом шоссе, в доме 26. Тогда, в 1949 году, мы опять все встретились. Я на Урале окончила 10 классов, а в Москве поступила на чертежно-конструкторные курсы и работала два года на вертолетном заводе. Затем поступила в МАПИ и в 1956 году окончила его. Я проработала 42 года учителем физики, из них 37 лет – в школе №363 на Алымовом переулке, дом 15. Теперь я на заслуженном отдыхе.
Мое непростое и такое страшное время
Нина ОБЛАПОХИНА, школа №1797 «Богородская»:
– Что для меня время? Я заметила, что когда вспоминаю о событиях, то привязываю их к определенным промежуткам: «это было до войны» или «это было накануне войны», или «прошло несколько лет после окончания войны». Так я думаю непроизвольно, такой у меня отсчет времени – все время жизни связано с войной.
Начало осознания мной себя как личности совпало с началом войны. Мне тогда исполнилось три года. Я еще не чувствовала себя отдельным человеком, я существовала как единое целое со своей мамой и старшим братом. Брат нянчился со мной, гулял, смешил. Но пришло время, когда он стал надолго уходить из дома. Он вместе со взрослыми и мальчиками-подростками копал оборонительные рвы. Тогда-то у меня появилось первое ощущение войны.
Вот эпизод, который остался у меня в памяти по рассказам мамы. Осенью 1941 года мы жили в деревне у моей бабушки в Истринском районе. В один из дней, когда мама вместе с колхозниками работала в поле, над ними пролетел самолет. Он сделал круг над полем и сбросил листовки. Это были немецкие агитационные листовки. Работавшие в поле женщины поднимали их, читали. В них были призывы сдаваться, выдавать коммунистов, обещалась хорошая жизнь при немцах. К маме подошла соседка и сказала: «Ариш, а ведь твой муж коммунист, мы скрывать не будем». Мама заторопилась домой, собрала нас и пошла на железнодорожную станцию. На следующий день после нашего приезда в Москву по радио объявили приказ о введении в Москве и прилегающих районах осадного положения, город закрыли для въезда. Если бы мы не уехали, то разделили бы тяжелую участь оставшихся в деревне наших родных.
Стоит перед глазами картина нашей несостоявшейся эвакуации из Москвы. Мы уже сидели в вагоне со своим скарбом: тюки, примус, чайник, как вдруг маме стало плохо с сердцем. Я зову ее, но она мне не отвечает. Хорошо, что пришел наш папа, чтобы узнать об отправке эшелона. Он нашел врача, который помог маме. Папа хотел высадить нас из вагона, но ему не разрешили. Нужен документ, что мама не может быть эвакуирована по состоянию здоровья. В конце концов нам разрешили высадиться, и я помню такую картину. Ночь, мы сидим на улице – я, мама и брат – на свернутом матрасе. Рядом на земле стоит зажженный примус, на нем чайник. Так мы не попали в эвакуацию и остались в Москве.
Очень хорошо запомнилась воздушная тревога. Мама привязывает на мою голову подушку, чтобы защитить от осколков в случае бомбежки. Брат берет меня на руки, и мы бежим в бомбоубежище – в метро «Сокольники». В какой-то момент мы перестали бегать в бомбоубежище. Когда из черной тарелки репродуктора гудела тревога, мама укладывала нас на пол, укрывала телогрейками и накрывала собой меня и брата. Она говорила: «Если погибнем, то вместе».
Помню гул, грохот и тряску дома, когда во дворе упала авиационная бомба. Она сделала там большую воронку, но не взорвалась. Минеры нашли в ней записку от немецкого сопротивления.
Остались в памяти наши страдания от холода: ночью от холода ломило, мозжило все косточки, так было холодно. Я плакала. Мама растирала мне руки и ноги, обвязывала их теплыми платками и шалями. Днем было тепло в нашей огромной коммунальной кухне, там топилась большая печь. На ней всегда что-то кипело, варилось. В кухне всегда были люди, ведь наша квартира состояла из девяти комнат, в ней жили 36 человек. Для обогрева комнаты посередине комнаты соорудили печь. Трубу вывели через форточку на улицу. Но печь не столько грела, сколько дымила. Дым облаком поднимался под потолок, и дышать можно было, только пригнувшись к полу. Помню, как брат, покончив со своей порцией еды, никогда не выходил из-за стола – он ждал, когда я закончу есть. Я это чувствовала, клала на стол ложку и говорила: «Больше не хочу!» Тогда он обращался к маме: «Мама, она не хочет! Можно я доем?» Он всегда был голодным.
Мама выросла в деревне и дружила с природой, как только начиналась весна, она уходила в парк «Сокольники», он был в десяти метрах от нашего дома. Она собирала всякую траву, корешки, веточки и кормила нас солянкой из крапивы с кислицей, супом из лебеды, отваром из пахучих веточек. Уже кончилась война, стало полегче жить, и как-то мама спросила, что мне приготовить поесть. Я ее попросила: «Свари супчик из лебеды, подбеленный молочком, какой ты варила во время войны, ничего вкуснее не ела!»
Одно из самых запомнившихся детских впечатлений. Наша мама работала, как тогда говорили, надомницей: дома вязала для фронта свитера, кофты, шарфы, шлемы. Однажды во время работы у нее случился сердечный приступ. Она упала на пол, загремел упавший стул. Мы с братом кинулись к маме, она была неподвижна. Брат выбежал из комнаты искать помощи, а я стояла над мамой. Я смотрела на ее руку: в ладонь руки воткнулся вязальный крючок, он прошел насквозь и торчал из тыльной стороны кисти руки. Из ладони от торчащего крючка бежала кровь, лужица крови росла и ползла по полу, как живая, к моим ногам.
В моем детстве была только одна кукла. Я ее очень любила. У нее были тряпичное тельце и фарфоровая головка. Однажды я так усердно ее укачивала, что задела батарею, и фарфоровая головка разбилась. Мама, видя, что ничем меня нельзя успокоить, бросила все свои дела и поехала на рынок. Как она нашла, на что выменяла, но привезла подходящую глиняную кукольную головку и пришила ее к тельцу куклы. Но я не могла в нее играть, так дорога мне была та разбившаяся – первая и последняя кукла в моей детской жизни.
Вспоминая былое
Людмила ФЕОНОВА, школа №319:
– В то лето мама отвезла меня на каникулы в санаторий. Когда началась война, нас, учеников, посылали в поле собирать гречку. Было тяжело. Всем давали полоску. А мне дали самую широкую. Но я все убрала. Потому что понимала, что надо было. Наступление фашистов было как раз с той стороны, где мы находились. Мама вскоре приехала меня забрать оттуда. Мы с ней бежали бегом до железной дороги. И мама меня всю дорогу поторапливала: «Давай, давай, бежим быстрее!» Потому что вражеские войска наступали и были уже близко.
Пока мы ехали, случались бомбежки. Поезд ехал то медленно, то быстро, то вообще останавливался. Когда мы доехали до Москвы, все побежали благодарить машиниста. А им оказалась женщина!
Когда мы приехали домой, родители общими усилиями вырыли траншею, сделали что-то вроде блиндажей в саду, чтобы мы от бомбежки прятались. Мы жили на 1‑й Гражданской улице, это недалеко от завода «Красный богатырь». Когда была тревога, мы всегда бежали в блиндаж. Там бабушка все заранее для нас готовила. В 1941 и 1942 годах особенно сильно бомбили (много заводов рядом). До войны в нашем районе был построен красивый рынок рядом, стеклянный, похож на пассаж. Но его разбомбили. Очень он похож был сверху на объект стратегического значения. А заводы уцелели.
Наши родители соорудили нам убежище, а сами ушли. И мы остались с бабушками. Мамы на работе, отцы на фронте. Мой отец был журналистом, и у него была бронь, он мог не идти на фронт, но ушел. Многие уходили. Он ГТО сдавал, на лыжах ходил, с парашютом прыгал. Пошел десантником. Принимал участие в боях под Вязьмой, а затем пришло извещение о том, что он без вести пропал. А мы с бабушками со старенькими остались. Ну и старались как-то существовать. Мы собирали металлолом, бутылки, все, что только можно было, собирали. У нас недалеко лес. Мы ходили туда летом и осенью, собирали грибы, кислицу, всякие полезные травы. Бабушка варила супы. К нам часто приходили с работы наши соседи. Они приносили брикеты из пшенной каши, которые получали на работе. Бабушка с грибами там что-то готовила. Соседи приходили, ели, чай пили и отдыхали. Отдыхать успевали всего несколько часов. Они были благодарны бабушке за то, что она за ними ухаживала. Мы с соседями всегда были в хороших отношениях, жили дружно.
Целый год мы не учились, так как практически все взрослые, кто не был занят на производстве, посчитали своим долгом пойти на фронт защищать свою Родину, свой дом, свои семьи. А когда пошли учиться, то после уроков ходили в лесничество около Яузы и помогали сохранять лесные заповедные зоны. Там были молодые посадки березок, жили майские жуки. И чтобы их не было, нас ставили около каждого дерева по 5 человек. Один тряс это деревце, а другие собирали жуков, которые падали. Мы почти каждый день ходили собирать жуков после занятий. А учеба у нас проходила по-разному. Некоторые дети были из многодетных семей. Район-то у нас рабочий, много детей было из больших семей, жили впроголодь. Я же этого особо не чувствовала, бабушка всегда старалась меня чем-то накормить. Я ходила в школу нормально, а другие дети даже засыпали на уроках от слабости. На завтрак нам давали стакан сладкого чая и бублик. Если дети съедали это, то тут же засыпали. Поэтому нам эти бублики старались давать после уроков, чтобы дети хоть что-то слышали. Учились на тройки, кто как мог, от голода и усталости, но из класса в класс все равно переходили, друг другу помогали усвоить материал. Я понимала, что одноклассникам тяжелее, чем мне, но ничем особо помочь не могла. Но мы старались держаться вместе.
Одной зимой меня в лесную школу отправили на месяц. У меня с рождения порок сердца, поэтому меня туда отправили подлечиться. Со школой рядом был госпиталь. Мы часто ходили туда еще и потому, что там раненых много было. Мы им концерты устраивали. Стихи рассказывали, пели, танцевали, в общем, репертуар был разнообразный. Раненым было приятно, что мы приходим к ним. Многие своих детей вспоминали.
Моя мама всегда была на работе. Работала в Красном Кресте. Потом окончила курсы товароведа, и ее отправили на железную дорогу, в отдел снабжения. Ее почти никогда не было дома. У нас был домашний телефон, но мы его отдали. На Яузе была станция «Попова», туда мы его и отдали, чтобы у многих была возможность связаться в нужный момент. А маме иногда удавалось с оказией на попутной машине приехать с вокзала на полчаса к нам домой проведать, а потом она уходила обратно. Взрослым было трудно, но все понимали, что с этим надо справиться, чтобы приблизить день победы над фашистами. И мы, дети, старались делать все возможное, понимали – даже самое малое наше участие в общих делах поможет приблизить счастливый день мирной жизни.
Став взрослой, я связала свою жизнь с образованием. Окончила 2‑е педучилище, школьное отделение. Тогда моему ребенку было 3 года, с детскими садами было трудно. Когда я пришла по распределению в школу, мне сказали: «Будешь старшей пионервожатой». А у меня мама была старшей пионервожатой, и я ее никогда не видела дома. Поэтому подумала, что пока не смогу быть ею. Решила, что надо воспитывать ребенка, и пошла в детский сад воспитателем. Пробыла им 50 лет. Когда сын пошел в школу, я тоже пошла учиться дальше и получила высшее образование по дошкольному воспитанию детей. 27 лет работала в логопедической группе с общим недоразвитием речи у детей. Наши выпускники после прохождения занятий по развитию речи поступали в общеобразовательные школы и прекрасно осваивали учебный материал.
Выбор читателей
Комментарии