Лидия СЫЧЕВА: Утро и ночь в сиротском приюте

Помню, как наш приют стал отходить ко сну. Сначала, ворочаясь на диване, который и впрямь оказался мягким, я перебирала впечатления прошедшего дня, дороги. Я думала о мелочах, совсем незначительных бытовых мелочах – про то, как долго не могла найти транспорт в Прелестное, ходила, уговаривала частников, и тут меня подобрал “рафик” битком набитый учителями; думала про то, что надо решать что-то с теплой одеждой, обязательно выбрать время и купить пальто или тЕплый плащ; и, конечно, покупать нынче можно только на рынках – магазины не по деньгам… Еще я подумала о том, как все эти мелочи – отсутствие рейсовых автобусов, денег, хорошей одежды – мешают жить, замутняют смыслы, отвлекают от будущего. Вот, например, завтрашний день, утро. Я попыталась их представить, но ничего у меня не вышло. Может, потому что устала?
Через большие окна, прозрачный тюль занавесок шел в мою комнату звездный свет. В Москве ведь не посмотришь на звезды, ну, если только специально ехать в Планетарий, и то они там не живые. А здесь всЕ: и мой спеленатый белым диван, и затоптанный коврик, и я сама, лежащая поверх одеяла, – всЕ было овеяно звЕздной серебристой пылью, и она казалась такой материальной, явной – хоть собирай еЕ в ладони. И я вдруг подумала, что наш приют похож на корабль, плывущий во времени. И мы идем – через Вселенную, минуя галактики, “черные дыры”, оставляя позади взрывы сверхновых звезд, и все мы, люди, так одиноки в своем скитании, так безотрадны, беспомощны перед ежедневной опасностью одиночества; и все мы – сироты перед бездной жизни, и все – родственники друг другу. И отчего же родственность эта в нас так искорежена, извращена; отчего мы отправляем своих детей в приюты, а стариков – в дома престарелых? Отчего люди убивают друг друга в войнах, отчего голодают и вымирают целые народы? Ведь звездный свет озарял жизнь поколений и поколений, светил в пещеру дикарю, в хижину индейцу, во дворец радже, и каждый человек хоть раз в жизни смотрел на звезды и думал о вечном. И как это просто – сверять курс своей жизни с красотой!
Я знала, что мысли мои неновы, и, как часто бывает ночью, вечером, наивны, и что не надо никому говорить о них днЕм, но странное дело – здесь, в приюте, в светлой звездной ночи, мне хотелось быть наивной и простой. И где-то по краешку сознания мелькнула мечта о том, чтобы в моей жизни было много таких ночей и много добрых мыслей.
И тут я стала думать о счастье. Я стала думать о том, что я очень счастлива и что очень боюсь лишиться этого чувства. И стала разбирать: а в чем оно, моЕ счастье? Ведь в наше время мало кто может сказать о себе: я счастлив. Я, конечно, тоже не бегаю и не кричу об этом на каждом углу, но самой себе могу ведь признаться! Любовь – как звездный свет – если она есть, никакие бездны Вселенной не страшны. И дневные беды жизни тоже. Конечно, у меня есть работа, которая мне нравится – я служу в Институте почв, есть зарплата, которую мне вовремя платят; я, слава Богу, здорова… Но главное – я не одинока, не бесприютна в своей, теперь уже взрослой и ответственной жизни. И так сладко, сладостно вспомнился мне в эти минуты муж, его объятия, поцелуи, ласки; вспомнилась его заботливая тревога, когда он отпускал меня в дорогу; вспомнился его нежный, берегущий взгляд… Я тихонько, слабо провела ладонью по животу: он ещЕ не знает, что у нас будет сын. Или дочь. Лучше, конечно, сын – я пустилась в мечтания, как буду пеленать малыша, а после – возить в коляске, потом водить за руку, покупать ему в “Детском мире” грузовики… Конечно, у нас с мужем отношения не сусально-идиллические: если я в чем-то ошибаюсь, он мне обязательно скажет. Очень осторожно, меня жалея. Очень скупо, точно выбирая слова. И от этого мне невыразимо больно, совестно, стыдно, потому что прежде чем так сказать, он мою ошибку переживет в себе. Мне повезло – у меня умный муж. Семейная жизнь всегда тяжела – и когда глупый человек рядом, и когда умный. С глупым мужем себя жалеешь, а с умным – его. Но с умным мужем ведь намного интереснее жить, радостнее. И здесь, на приютском диване, я вспомнила все наши размолвки, его сердитость, наши примирения с такой нежностью, благоговением, благодарностью. И мысленно пообещала ему быть лучше, толковей, сообразительней.
И тут же я устыдилась своего тихих, ночных мыслей: разве можно думать о личном счастье в приюте? Вот у нас будет сын, мы его будем воспитывать, жалеть, иногда и побалуем, чего ж, родная ведь кровинка! А приютским детям как поможешь? Вот если бы я была богатой или могущественной, тогда – дело другое. А так… Но почему же любовь моя кажется мне такой большой, драгоценной, не равной ни деньгам, ни власти, ни долгой жизни, ни самым утонченным мирским удовольствиям? Любовь двух обыкновенных людей. И снова я мысленно вернулась в мужнины объятия, и так мне стало тепло, просто, уютно, что я и не уловила мгновения, когда ночные раздумья перетекли в тихий, глубокий сон…
Утро пришло ко мне рано. Окна комнаты, где я ночевала, выходили на восток. Заря здоровым, малиновым румянцем разлилась по небу; солнце постепенно набирало силу; светло, бодро полились широкие лучи – день обещал быть ясным.
Я поднялась. Странно, как одна ночь может сроднить с приютом: всЕ мне показалось тут объяснимым, привычным. Аккуратно заштопанный в нескольких местах пододеяльник. Занянченные, старые, видимо, не раз стиранные мягкие игрушки – огромные зайцы, собаки, медведи; лисы, крокодилы и слоны размерами поменьше. Много комнатных растений – алоэ, традесканции, белая и розовая герани, бегонии. Зелень росла щедро, буйно – это мне понравилось. В святом углу, на высокой подставке находилось некое подобие иконы – вырезанная и аккуратно наклеенная на картон репродукция с библейским сюжетом. Рядом стояла потемневшая, глухо поблескивающая старым маслом лампадка.
Я прошлась по залу. Из девчачьей спальни слышалась веселая, приглушенная возня, чей-то низкий голос бубнил математическое правило: “Чтобы дробь разделить на дробь, надо числитель первой дроби умножить на знаменатель второй, числитель второй…” На книжной полке вкривь и вкось стояли несколько разномастных томиков. Я взяла крайнюю книжку: “Татарская кулинария”, – затейливой вязью было выведено на обложке.
Заглянула в отгороженный ширмой закуток. Видимо, здесь девочки играли в “дом”: взбитые подушки, наряженная кровать, вышитые думочки, домотканые половики, нарисованное на картоне окошко с кружевной занавеской…
– А вы ночью ничего не слыхали? – Татьяна Павловна стояла рядом. – Здравствуйте, или хоть, доброе утро! Ну эта ночь у нас – как никогда!
Силюсь вспомнить ночь – что же было странного? Ах да, меня разбудила девочка и поздоровалась. Я ещЕ подивилась: надо же, какие дети воспитанные, ночью приходят здороваться!
– Света меня искала и подумала, что я сплю на диване, а когда вы голову подняли, она с перепугу и поздоровалась! – смеется Татьяна Павловна. – У нас ночью беда приключилась, с Надей была истерика. Она с мальчиком дружит, с Колей. А ума у обоих одинаково. Он вчера дружков подослал, они ей в форточку бросили записку, будто Коля на мотоцикле разбился. Она – в слЕзы. Так в три часа ночи пришлось этого Колю вызывать и Наде показывать, что он – живой-здоровый. Она опять плакать, теперь уже от обиды на Колю. Полночи пробегали с валерьянкой, валидолом, хотела уж “скорую” вызывать! Вам завтрак сюда принести или вы со всеми будете есть?
– Со всеми, – мне стыдно, что я спала, как сурок, и ничего не слышала.
– А, ну хорошо. Как девочки пойдут, так и вы за ними. Схожу, гляну, что там на кухне…
Приют окончательно просыпается. Бодро, с притопами, запел, затарахтел зарубежными ритмами магнитофон. Вышла из спальни уже одетая, причесанная Надя – в черных брюках, черном свитерке; волосы собраны на затылке, в ушах – клипсы. Я украдкой, но внимательно поглядываю на неЕ. Она ловит мой взгляд и смущенно улыбается. В приюте среди девочек она старшая и начальственно подгоняет их: “Аня, ты портфель собрала? С вечера надо это делать. Света и Наташа Белова – вы по группе дежурите, помните? Цветы не забудьте полить, листья протереть. Так, все готовы? Пошли завтракать!”
И вот мы все собрались в столовой. Среди ребят особенно выделяется рослый, симпатичный ЛЕня – с чистым, ясным лицом, правильными чертами. Я сижу всЕ-таки чуть поодаль от общих столов, и странно смотреть, как рослый ЛЕня ест манную кашу. Завтрак – большая тарелка манной каши, белый хлеб с кусочком сливочного масла и какао. Ребята едят быстро. Я – медлю, мешкаю.
После завтрака приют пустеет – ребята расходятся на занятия.
– Приезжайте ещЕ! – приглашает меня, улыбаясь, Надя, и клипсы в еЕ ушах посверкивают, улыбаясь. Она совсем взрослая, учится в ПТУ.
За Леней заходят товарищи – “домашние” ребята. ЛЕня всех их выше, шире в плечах и симпатичней. И одет не хуже. Только рюкзак для книг у него детский – с двумя нарисованными зайцами. ЛЕня небрежно несет зайцев на спине. Уходят и младшие ребятишки – деловито, дисциплинированно. Я стою во дворе – жду обещанного Славу с машиной.
Утро теплое и день будет ясным. Приют стоит на пригорке, а пониже – соседские строения, сараи, невзрачные дома. На потемнелых от времени шиферных крышах – золото опавших листьев. Листья нападали с вековой березы, старого, умудрЕнного жизнью дерева. Каждый лист лежал на крыше отдельно, каждый был красив своей неповторимой, единичной красотой. И весь поселок – я вспомнила его название – Прелестное, был в темных крышах и золотых листьях; лимонным, малиновым, багряным цветом выкрашены были деревья и кустарники, кое-где сохранилась и зеленое, летнее; но всЕ же было ясно, что пришла осень, как допустим, приходит к человеку зрелость, и никакого пути назад нет… Вдруг я почувствовала, какой здесь свежий, целебный воздух, его хотелось пить и пить. Так утоляют жажду ключевой водой в жаркий полдень, так целуются стосковавшиеся люди после долгой разлуки, так прощаются с любимым и не могут наглядеться в родные глаза, и я вдыхала глубоко, полной грудью, и качала в изумлении головой. Если бы я могла сочинять стихи или песни, я бы сейчас запела. Но вместо этого я сказала вслух, себе:
– Хорошо бы прожить сто лет, не меньше, а умирая, оглянуться на свой путь и удивиться – каждый день как золотой лист!
– …А вы кто ж будете? – спросил меня глухой женский голос откуда-то сбоку.
Я обернулась. Передо мной стояла женщина лет сорока в сиреневом берете, сером пальто, серых, немного облупленных временем туфлях. Рот она закрывала ладошкой. Глаза еЕ смотрели с простодушным, удивлЕнным любопытством.
– Это из Москвы человек, ночевал у нас, Александр Семенович привел вчера, – объяснила за меня Татьяна Павловна. Она вышла из дверей, одетая, в руках у неЕ была сумка. – А это, – Татьяна Павловна представила незнакомку, – воспитательница наша. – Что эт ты, Вер, рот затуляешь?
– Зубы вчера ходила вставлять, так плохо разговариваю теперь. Ну как тут?
– Да ничего. Надю, правда, обидели, – и она вкратце пересказала ночной случай. – Пойду я. До свидания! Другая работа ждет, – она махнула нам на прощание, заспешила к воротам.
– Что за работа? – спросила я у Веры.
– На рынке сидит, торгует. На сто семьдесят рублей нынче не проживешь. Я вон за зубы двести отдала. В долги залезла. Глянула в зеркало, а зубы повыпадали. А отчего повыпадали? Если жизнь удалась, то зубы целые, на месте.
Чтобы поддержать разговор я сказала:
– А ребята у вас хорошие.
– Хорошие, да.
– А Леня – такой симпатяга!
– Славный парень, и с девками не связывается. ВсЕ книжки читает, выучиться хочет. Мать у него сидит – утопила Нинину маму в колодце (Нина – маленькая такая, с хвостиками, беленькая, может заметили?), а отец – в Мурманске. Я, – говорит, – его не прокормлю. Отец – ничего и пьет не здорово. А то у нас, в основном, дети алкашни. А Надя – сирота круглая.
– Неплохая девчонка. И помогает вам, наверное.
– Да, она уже в разуме взрослом. Говорит летом: надо бычка завести. На мясо. Ну, ребята травы накосили, – она махнула в угол двора, где был сложен приземистый, осевший стожок, – администрация денег на скотину дала. Но бычка путЕвого не попалось. Телочки, в основном. А на мясо, конечно, лучше бычка… Потом, – Вера отняла руку от лица и стала говорить медленно, стесняясь протеза, – у нас ведь огород свой, теплица. На болото ходили, пять ведер клюквы набрали… Сашка! Не труси пыль, отойди! – приказывает он белобрысому мальчишке, выбивающему возле нас половики, – места тебе, что ли, нету?
Сашка, напоследок тряхнув особенно сильно, скрывается в доме.
Вера объясняет:
– Нервный парень. Отца нету, мать и сожитель напились одеколону, сожитель помер, а мать – ослепла. Теперь в интернате специальном.
– А чего он не в школе?
– Да во вторую смену ему…
…Помню, как уезжала я из Прелестного. Мы стояли с Верой во дворе, и она всЕ занимала меня разговором, рассказами; подъехал Слава, вышел из машины. На плече у него, как символ мудрости, важно сидел вчерашний кот. Слава кота нежно поглаживал. Поздоровались.
– Ну, поехали?
– Поехали, – вздохнула я.
И мы ехали по нашей красивой, утренней земле; земле в лесах и перелесках, усталых пашнях и остывающих реках; ехали по асфальту, бетонке, проселкам; ехали мимо черных, брошенных деревень и хуторов; ехали в тишине, молчании и раздумье. И теперь, при утреннем ясном свете, люди уже не казались мне одинокими во вселенной, наоборот, и жизнь, и земля, и видимые и невидимые просторы – все вдруг представились мне сиротами, нуждающимися в любви каждого из нас. И я вдруг поняла, что и нашу землю, и облетающие осенние березы, и ночной звездный свет я люблю не меньше, чем моего мужа, моего ребенка и моих родителей. И что всЕ это я люблю одной, неразделимой любовью. И что я не знаю, не понимаю, откуда во мне это чувство, но я буду его беречь, растить в себе, и никому, никому, не позволю его отнять!..