Лев Данилкин: «Гагарин давал почву для консенсуса»

В эксклюзивном интервью «УГ» легендарный Лев Данилкин, в прошлом самый известный литературный критик России, а сейчас – писатель (только что выпустивший переиздание своей ЖЗЛ о Гагарине) рассказывает о главной проблеме советских и постсоветских текстов, о том, почему личность Юрия Алексеевича кажется с годами все более значительной, и о том, как проводить урок по Гагарину.

– Лев, о вашей новой книге пишут, что она «формально является переизданием [вышедшей ранее, в 2011м, в ЖЗЛ], однако автор изменил и дополнил в ней столько всего, что она с чистой совестью выходит под новым заглавием». Правда ли это? Почему и что понадобилось сейчас изменять и дополнять?

– Невозможно сочинить идеальную книгу с первого захода – у меня, по крайней мере, не получается, я бы все свои книжки переписывал и апдейтил, раз уж я все равно, по инерции, продолжаю думать об этом. За десять лет, которые прошли между двумя версиями «Гагарина», моя картина мира очень сильно скорректировалась, в частности, Ленин изменил мои представления о сущности государства – а поскольку в случае Гагарина его отношения с государством, которое сумело организовать события 12 апреля 1961 года, – это существенная часть его истории, то и все остальное в его биографии «поехало». Понятия не имею, заметно ли это в «Пассажире с детьми», но для меня сейчас это история сложных симбиотических отношений уникального человека с очень особенным государством (которое, в теории, должно было создать условия для собственного отмирания, но на практике все пошло не так).

Но если относительно государства восторженности рассказчика сильно поубавилось, то личность самого Гагарина, напротив, с годами кажется все более значительной – и вот тут дело не в рассказчике, а в эволюции представлений всего общества о том, что на самом деле произошло 12 апреля 61‑го. Ровно поэтому – потому что это живой процесс, который происходит прямо сейчас – эта биография не заканчивается в день гибели главного героя. По этой книге – ну, в теории – можно понять, как возник, развивался и трансформировался культ Гагарина – после 1968 года только укрепившийся. Как сначала этот культ был проектом государства, затем превратился в народный – а теперь, в наше время, он заново огосударствливается и инструментализуется – как часть ритуала эмоциональной мобилизации граждан, искусственного генерирования социальной солидарности. Это книга про то, что для нас нынешних – в силу того, что мы с каждым годом все отчетливее осознаем горькую правду: что то «прекрасное мгновенье» все дальше и, похоже, неповторяемо, что никто из нас, обычных людей, на деле не сможет выскочить в окно, прорубленное 60 лет назад, – Гагарин не просто успешный испытатель новой технической модели: он объект поклонения, кто-то вроде неофициально беатифицированного «небесного покровителя», герой тотемического мифа, «подвижник»; на какую именно высоту и с какой целью он летал, не так уже существенно, как статус «лучшего из наших», общего предка, который совершил за всех нас некую сверхважную работу – и дал основу для ощущения коллективной идентичности. Условно говоря, «мы – тот народ, который сумел произвести Гагарина», то есть ощущение принадлежности к успешному – раньше, по крайней мере, успешному – государству, которое позволяло гражданам ощущать себя не просто населением, проживающим внутри неких географических границ, но членами единой статусной группы, нации. Это, естественно, очень-очень грубая попытка вербализовать нынешние коллективные представления о Гагарине. Факт тот, что Гагарин для общества сейчас фигура гораздо более многоуровневая, чем «просто космонавт» или даже «любимец нации». Он настоящая – не искусственно синтезированная – «скрепа». И ровно поэтому я не сомневаюсь, что если б кто-то предложил поместить изображение Гагарина на российский флаг, герб, или там в гимн упоминание о нем вставить – это было б абсолютно поддержано.

– На вопрос: «Есть ли в вашей книге рассказ о семейной жизни Юрия Гагарина?» вы отвечали: «Есть ровно столько, чтобы это не было вторжением в частную жизнь». Где проходит граница между рассказом о семейной жизни – и вторжением в частную?

– Ну вот в книге есть – самая сомнительная, видимо; аллергенная – глава про курортный инцидент осени 1961. Я долго думал, нужна она или нет в новой версии – и все же оставил: появление шрама на лице Гагарина – вопрос политический, потому что он в тот момент – лицо, фронтмен СССР, и шрам, искажение образа, вызывало вопросы о сбое в работе той системы, которая выбрала своим символом именно это лицо. То есть я бы не стал вникать в детали приписываемых Гагарину романов в 1960‑е – даже если бы располагал какими-то абсолютными доказательствами: какое нам до этого дело? Но форосский эпизод – другое: это та частная жизнь, у которой возник политический шлейф.

А вообще Гагарин был публичным лицом – и когда, условно, корреспонденты «Огонька» просили его устроить съемку в его квартире – он пускал их, хотя и его жена, Валентина Ивановна, человек иного психологического склада, похоже, относилась к такого рода открытости довольно скептически – и предпочла бы плотнее зашторить окна, что она и сделала в 90‑е и 2000‑е.

И раз Гагарин осознавал, что открытость некоторым образом входит в условия его «социального контракта», мне не кажется варварством и нахальством надеяться на то, что через более чем полвека после гибели Юрия Алексеевича его личный дневник все же будет если не опубликован целиком, то по крайней мере станет доступен исследователям: это ценнейший документ, который может сильно скорректировать наши представления о том, как на самом деле Гагарин переживал свои метаморфозы – и к чему еще, кроме новых полетов, стремился, как планировал выстроить свою дальнейшую жизнь; насколько он осознавал – а, думаю, осознавал – происходящий на его глазах исторический транзит власти от партии к спецслужбам. И, соответственно, с кем у него могли быть конфликты – которые, возможно, и привели к его не просто трагической, но и крайне странной, подозрительной гибели.

– Представьте урок истории о Гагарине – 45 минут, в которые нужно уложить жизнь этого человека, кратко и доступно рассказать о его подвиге. Как бы вы его провели? С каких слов начали?

– Я пару раз вел такие уроки в школах – и, честно говоря, я не большой охотник вещать с табуретки об усыпанной терниями дороге к звездам и все такое. Поэтому я объяснял подросткам, что такое писать биографию человека, который был себе обычный парень – «наш Юрочка», а потом – раз! – и выясняется, что он «Колумб Вселенной», икона поп-культуры. Мы находили добровольца – который как бы полетел в космос, и я предлагал его одноклассникам написать о нем на листочках короткие – пара фраз – «мемуары», о каком-то эпизоде из истории личного знакомства с ним, который подтверждал бы – или, наоборот, контрастировал с – его героическое будущее. И потом мы зачитывали эти «воспоминания» – и я показывал, как биограф может работать с такого рода свидетельствами, что такое надежные и ненадежные рассказчики – и что последние не обязательно проблема, они могут быть и преимуществом для биографа, потому что вранье и фантазии могут транслировать атмосферу эпохи. Ну и уже по ходу, в процессе этой игры ты рассказываешь о том, что сесть первым в космический корабль – это было примерно то же самое по непредсказуемости, как залезть в машину времени – вроде все просчитано, но на деле может выйти черт знает что такое; ну и так далее. Я тот еще педагог, конечно, но, мне кажется, подросткам было нескучно – и они почувствовали, что Гагарин это не какая-то устаревшая локальная версия Нила Армстронга и Илона Маска, а великий человек.

– Не секрет, что в 90‑е годы наблюдалось развенчание многих советских кумиров. Кто-то пытается доказать, что Зои Космодемьянской не существовало, и так далее. Коснулась ли эта тенденция Юрия Гагарина?

– Я, для начала, все-таки полагаю, что демонизация 90‑х, сам концепт «лихолетья» – это искусственный конструкт, который создается и циркулирует в интересах группы лиц, которым выгодно представлять себя в качестве «избавителей». Так или иначе – мне кажется, нет, наоборот, культ Гагарина из официального сделался народным – и, по сути, произошла народная, «низовая», не санкционированная церковью канонизация Гагарина, он воспринимается почти как святой, «заступник» – отсюда все эти самопальные то ли эпитафии, то ли клятвы, то ли молитвы на заборах, по всей России их можно увидеть: «Юра, мы все про…али» и «Юра, мы все исправим». То есть с какого-то момента важнее стало не открытие «дороги в космос», а само ощущение, что вот был человек, который распорядился своей жизнью лучше, чем мы, что нам по-прежнему больно от того, что он погиб слишком рано, и что воспоминания о нем наполняют нашу пустую жизнь светом и смыслом. И в эпоху невроза, связанного с психотравмой от утраты привычной структуры жизни, фигура Гагарина стала, наоборот, еще более привлекательной. Он не разъединял нацию, как «противоречивые» исторические фигуры, а наоборот, давал почву для консенсуса.

– А как обстояли дела с биографическим жанром в отношении Гагарина? Насколько жизнеописания в «новой» России отличались от советских?

– В советское время абсолютно точно акцент был на дополетных годах и самом полете; начиная с 1962 и дальше – это был как бы довесок. Мне-то кажется, что 1961-1968 даже важнее – да и вообще, что 12 апреля 1961 не должно было остаться главным событием жизни Гагарина. А так – у Гагарина было много хороших биографов – от великого Ярослава Голованова до очень компетентных Лидии Обуховой и Татьяны Копыловой, от космонавта Леонова и профессора Белоцерковского, которые провели настоящее расследование обстоятельств его гибели и написали выдающуюся книжку об этом, – до конспирологических изысканий одного офицера-танкиста, который доказал, что Гагарина именно убили; если и неправда, то искренне и из лучших побуждений. Думаю, главная проблема и советских, и постсоветских текстов была в том, что никто не пытался отступить от канонического языка такого рода героических биографий. Ну то есть что значит «проблема» – скорее «характерная особенность».

– Вы упомянули, что Гагарин, останься он в живых, мог бы сделать головокружительную карьеру, даже стать президентом СССР. Как вы думаете, каким президентом он мог бы стать? В каком направлении повести страну?

– Одно дело видеть реально существовавшую в середине 80‑х вакансию харизматичного политика – и абсолютную пригодность Гагарина занять ее; и другое – реконструировать образ мыслей Гагарин – это все же чистой воды шарлатанство. Единственное, что я могу сказать – к середине 80‑х, при его страсти доучиваться и переучиваться, его одержимости учебой, он был бы одним из самых образованных и компетентных людей своего времени. У него были очень, очень значительные способности. Я думаю, он, по роду своей околодипломатической деятельности, прекрасно осознавал бы, что, в долгосрочной перспективе, осуществляется транзит власти от партии к спецслужбам. Насколько его это устраивало? Нет данных, только ощущения. Я думаю, когда в конце зимы 2021 перебирали значимых исторических персонажей – кого бы поставить на Лубянской площади, отсутствие в списках Гагарина очень показательно: все как-то интуитивно понимают, что он не оттуда. Где угодно, но не там.

– Не могу не спросить, чувствуете ли вы человеческую близость с Юрием Гагариным? Близки ли вам какие-то человеческие его черты?

– Это все же ровно тот случай, когда точно не надо путать «бебеля с гегелем». Такие биографии, какие пишу я, строятся на контрасте, по простой модели «холмс-ватсон»: уникальная, экзотическая, яркая личность – и обычное, заурядное, пресное существо. Меня восхищают многие черты моих героев – настолько, что я готов по много лет ломать голову, как бы получше рассказать о них; но во мне самом ноль экзотики, и к тому же, в отличие от сангвиника Гагарина, я зануда, меланхолик и катастрофически не компанейский тип.

– «Сергей Бодров, возможно, был последним, кто вызывал чувства, похожие на те, которые испытывали люди, видевшие Гагарина», – сказали вы. Почему именно Бодров? Именно с его гибелью изменился механизм героизации, о котором вам задавали соответствующий вопрос? Или дело больше во времени, а не в герое?

– Бодров был любимец нации, в его героях воплотились те черты – мы не обсуждаем сейчас, подлинные или мнимые, воображаемые – которая нация ценит в себе: способность реализовать в жизни интуитивные представления о справедливости, прежде всего. Он погиб, рано – и такого рода трагические события генерируют эмоции, объединяющие, сплачивающие коллективы. Думаю, механизм тот же самый – и культ Бодрова абсолютно тоже живой. Я видел его однажды вживую – да, там были обаяние и харизма абсолютно реальные, физически ощутимые, их можно было, как говорится, кусками нарезать.

– «Он был обычный человек – как все, – но который понял, что его судьба – быть примером для других людей. И он старался вести себя соответствующим образом», – еще ваши слова о Гагарине. Видите ли вы героев вокруг нас – среди политических деятелей, кумиров?

– Вы имеете в виду – кого-то еще, кроме Навального?

Не знаю, не то чтоб у меня на письменном столе выставлены их бюстики, но есть люди, которые кажутся мне ну что ли драгоценными: Лимонов – как-то я пока даже и не воспринимаю как мертвого. Математик Фоменко, пожалуй. Я понимаю, что это дико выглядящий набор, но, в конце концов, это мой персональный набор, необязательно демонстрировать последовательность.

– Кстати, о Навальном. Сейчас активно обсуждается история с книжной ярмаркой Non–Fiction, отмена презентации дебютного романа пресс-секретаря Алексея Навального Киры Ярмыш «Невероятные происшествия в женской камере №3». Как бы вы прокомментировали ситуацию? Как бы повел себя Юрий Алексевич, стал бы бойкотировать выставку? Вступился бы за справедливость?

– Раз уж вы спрашиваете про меня – просто про меня, то я отношусь к этой смелой и умной женщине с огромным уважением; я не думаю, что «отмена презентации» была для нее большим сюрпризом и трагедией – по сравнением с тем, что еще происходит; это государство умеет терроризировать своих граждан гораздо более жестоко.

В целом я бы сказал, что жизненный опыт должен был научить Гагарина не только тому, что в любых ситуациях продуктивнее искать компромисс, но и к тому, что любая добровольная уступка влияния в процессе политической конкуренции, борьбы демонстрирует бессилие уступившего – и неизбежность потери не только влияния, но и основных прав. Гагарин таскал с собой в космос «Что делать?» Ленина и наверняка не только эту работу читал, но и, например, «Дневник публициста», где как раз и описываются различия между повседневной жизнью и политикой: если Катя добровольно уступила Маше мячик, то, возможно, вернуть его будет легко; в политике – нет, политической Кате не видать больше мячика, как своих ушей. Другое дело, я бы не сказал, что «партия Ярмыш» уступила этот «мяч» добровольно – они протестовали, они мобилизовали – по крайней мере, эмоционально – значительную часть общества; не исключено, в политическом смысле из этой ситуации больше извлекла «атакованная» сторона.

Стал бы Гагарин бойкотировать выставку? Ну кто я такой, чтобы решать за другого человека – тем более такого, как Гагарин – куда направить вагонетку на развилке, где слева поперек путей лежит Кира Ярмыш, а справа – карьера самого Гагарина. Гагарин умел выстраивать отношения с государством таким образом, чтобы обе стороны максимально выигрывали от этого сотрудничества; в каком-то смысле он был даже больше дипломат, чем космонавт. Искусство дипломата состоит в том, чтобы не давать никому возможности поставить тебя перед заведомо плохой моральной дилеммой.

Лев Данилкин. Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года. – М. : Молодая гвардия, 2021. – 543 с.