Лермонтов. Притча о блудном парусе

Факультатив

“Я, нижеподписавшийся, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом и перед Святым его Евангелием Честным и Животворящим Крестом в том, что по делу, по которому я ныне во свидетельство призван и спрашиваем буду, имея показать самую сущую правду, не норовя ни в какую сторону, ни для дружбы, вражды и корысти ниже страха ради сильных лиц, а так как перед Богом и судом Его страшным в том ответ дать могу. В чем да поможет мне Господь Бог душевно и телесно в сем и будущем веке. В заключении же сей моей клятвы целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь!”

(Судебн. клятва в дорев. России, ответственность за слово)

еня спрашивают, почему же все-таки Лермонтов? Почему не “современность”? Да ведь и столько написано о Лермонтове…

Да потому, что Лермонтов современнее всех моих современников. У него нахожу все, отчего и почему болит: о Боге, о матери, об отце, о семье и о любви, которую не путать со страстью. О смерти… О русской душе, о доблести русского оружия. Потому что сегодня, как никогда, есть потребность, мучительная, словно у больного, до свежего воздуха и целебных лекарств, потребность в возвращении к истокам. Поскольку в последнее время литература, как живой организм, развивалась, непреодолимо деградируя, по Фрейду и Ницше, от божественного откровения до сублимирования на бумаге, от вдохновения, озарения до подмены их комплексами неполноценности.

А у него, у Лермонтова, сказано обо всем лучше, яснее, чище, а комплексов каждому довольно собственных. Потому что в литературе сегодня ищут единомыслия, почти собутылья, ублажая собственную гордыню. А надобно искать там врача и отрезвляющую пощечину.

Отец – отечество, отец земной и Отец небесный – Отче наш. И все мы блудные дети…

В сентябрьском письме к М.А.Лопухиной от 1832 года Лермонтов пишет: “Москва моя родина и всегда ею останется. Там я родился, там много страдал, и там же был слишком счастлив! – лучше бы этих трех вещей не было, но что делать!”

В Петербурге он чувствует себя именно блудным сыном… В этом же письме и появляется впервые его, лермонтовская, притча о блудном сыне, блудном парусе…

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

Играют волны – ветер свищет,

И мачта гнется и скрыпит…

Увы! Он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

* * *

Вот уже почти вековое советское лермонтоведение хранит в архивах своих не одну диссертацию по поводу “Паруса”, в близорукости суждений похожих, как близнецы. Впрочем, близорукости разного толка: у кого лживой и приспособленчески приобретенной, у кого врожденной… Богоборец… Революционер… Титан… Глыбища… Матерый человечище… Пусть сильнее грянет буря… Одна вступительная к Лермонтовской энциклопедии статья Андроникова чего стоит… Были и покрупнее предшественники – В.Соловьев, например. Отождествление Лермонтова с Печориным, автора с героем – вопреки самому Лермонтову, его предисловию; навязывание байронизма, от которого он “давно отделался стихами”, и прочего демоно-сатанизма, почти марксист, почти “их”, только вот с родословной “подкачал”, не из разночинцев. “Пришел вонючий разночинец. Пришел со своею ненавистью, пришел со своею завистью, пришел со своею грязью… и разрушил дворянскую культуру…” – достаточно известное эмоциональное высказывание В.Розанова, но так созвучное моим сердечным мыслям о ХIХ веке. “Он знал тайну выхода из природы – в Бога, из “стихий” – к небу… этот “26-летний” юноша имел ключ той “гармонии”, о которой вечно и смутно говорил Достоевский…

Именно с образом паруса, корабля, так близкого Лермонтову, связана основная тема – общая для большинства его произведений, образ ищущей, мятущейся души, образ блудного сына, забывшего о Небесном Отце, – один из главных образов русской литературы. Не воспевает, а оплакивает автор демоническую одержимость Паруса, гонимого неизвестно куда, а главное, зачем. Защищать свободу, равенство, братство, все, чего нет и не может быть в Царстве Земном, где нет счастья, “Но есть покой и воля”. Солнечная “струя светлей лазури”, творчество – как спасение. Блудный Парус, лишенный великой благодати Любви, ищущий в чужом краю, “в стране далекой” что-то, нечто, нечто неопределенное. С большой определенностью можно сказать о том, что потеряно “в краю родном”. В самом себе прежде всего искажены Образ и Подобие Божие, то, что отличает человека от всех других Божьих тварей, – его бессмертная душа. Но стихотворение не окончено, Лермонтов не готовил его к публикации в таком виде, в письме оно представлено как набросок, в конце которого стоят точки, оно не завершено. Есть начало истории о Парусе, есть его эмоциональное, душевное состояние, есть путь, вернее, беспутье… Но нет конца пути. Куда придет? Вернется ли к Отцу? Буря, непогода сменяются покойной солнечной тишиной. Перемена жизненных обстоятельств очевидна. Есть надежда на Милость Божию. Провидение, дарующее вновь родную тихую гавань. Мне видится, что именно об этом должно было быть в финале, о возвращении блудного сына.

Другой Великий дар – свобода Воли, свободный выбор. Гордыня – вот откуда страсти, вот где корень и начало зла. Неправильное волеизьявление, грехопадение человека и еще раньше падение любимого высшего ангела, “венца творения” – Денницы, ставшего сатаной, именно в результате неверного употребления этого дара, искажения великого замысла Божия о мироздании и человеке. Вот отчего “он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!” Покой и счастье в любви, ибо Любовь есть Бог, Бог есть любовь. Любовь к Богу, не выдержавшая испытаний в начале мироздания из-за гордыни Денницы, и конец мироздания Апокалипсис – время, когда любви почти не будет из-за гордыни рода человеческого.

“Нет! Не могу в пустыне доле

Однообразно дни влачить;

Я волен – но душа в неволе:

Ей должно цепи раздробить…” – обращался к Аде Зораим в поэме “Ангел смерти”.

Одержимая, томимая бесом Тамара открывается отцу:

“Меня терзает дух лукавый

Неотразимою мечтой;

Я гибну, сжалься надо мной!

Отдай в священную обитель…”

…”Но и в монашеской одежде”,

…”Все беззаконною мечтой

В ней сердце билося…”

“Манил и звал он… но – куда?..”

“Как парус над бездною морской” является ангел в “Песне монахини”, которую напевает Тамара с лютней в руках. “Окован сладостной игрою, стоял злой дух”. Отпавший от Отца небесного, лишенный дара Любви, полагает, что возможна любовь вне Отца, без Него. Уверен, что он любит, что это любовь.

“…Любить он может, может,

И в самом деле любит он”.

Мечта Тамары “беззаконная”, “неотразимая”, “манящая”.

“…Демон огненным дыханьем

Тамары душу запятнал,

И Божий мир своим блистаньем

Восторга в ней не пробуждал.

Страсть безотчетная как тенью

жизнь осенила перед ней;

И стало все предлог мученью,

И утра луч и мрак ночей”.

И далее, почти как пушкинская Татьяна:

“Подушка жжет, ей душно, страшно,

И вся, вскочив, дрожит она”.

Но нет, это не простое томление плоти, “людей минутная любовь”, а томление духа, борьба за душу – невидимая брань. От борьбы, невидимой брани за спасение души каждого ко спасению единой Державы Российской.

Тамара – Россия?! Поединок состоялся, и настал “России черный год, когда царей корона упадет…”

“Она моя, – сказал он грозно, –

Оставь ее, она моя;

Отныне жить нельзя нам розно,

И ей, как мне, ты не судья.

На сердце, полное гордыни,

Я наложил печать мою:

Здесь больше нет твоей святыни,

Здесь я владею и люблю!..”

Господь попускает злу свершиться, не посягает на дарованную свободу воли. И что же? Тамара любит того, кого любить невозможно. Не потому, что нельзя, а по причине несуществования его в мироздании самостоятельно. Самостоятельное, абсолютное зло не существует. Абсолютизация зла есть не что иное, как манихейская ересь. Зло существует лишь относительно Добра, зло – искажение Добра, пародия, гротеск. Абсолютно только Добро – Господь.

Но как велик соблазн, сама идея – наделить хоть на миг любовью того, кто лишен этого дара, и полюбить, тем самым вымолить его прощение, восстановить поврежденное мироздание. Именно это и хотел показать Лермонтов в искушении монахини, инокини (в поздней редакции – Тамары). Как и в евангельском искушении Христа в пустыне сатаною на сороковой день, почерк Демона узнаваем. “Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне” – “показывает Ему все царства мира и славу их” (от Матфея 4-8,9).

“Я неизменен и велик”…”И будешь ты царицей мира”, – соблазняет Тамару Демон. Безутешная мучительная попытка вернуть блудного сына, отпавшего от Творца, сына к Отцу – через любовь, попытка примирения с небом, неудавшаяся, что тем более подтверждает отсутствие противоречий с православной догматикой и богословием, а напротив, является красноречивым подтверждением, поэтическим свидетельством автора о том, что есть духовное, через душевное – прельщение, завораживание. Об опасности увлечения, очарования бесплотными образами, отвлеченными понятиями, о гибельности прельщения до смутной любви, до обожания, до эротического чувства. Связь демонического и эротического, об эросе невозможного. Полюбить, отдать Божественный дар и жизнь “тому”, “кого” нет. “Чего” нет. Пустоте. Мнимости. Вся трагедия будущей революции, октябрьского переворота – в “Демоне”.

Но лукавый не дремлет… Слишком хороша, слишком удалась сцена обольщения. Демон получился очень живым, то, что не должно быть осязаемо, телесно, получает плоть, начинает существовать в сознании, как бы помимо авторской воли. Прекрасный пример тому – иллюстрация Врубеля к “Демону”. Лермонтов понимает это. Поэма многократно переделывается, фактически до самой смерти, бракуется автором, получает дальнейшее продолжение, например в “Сказке для детей”, также не законченной.

Демон на Кавказе, Лермонтов и Кавказ, Печорин на Кавказе… Герой нашего времени или анамнез поколения, блудного поколения. Еще слишком жива в памяти великая декабрьская трагедия, 1825 год, “Медный всадник”, мятежная Сенатская площадь, несчастное поколение, для Лермонтова – старших братьев. И вот они, его сверстники, поколение младшее, “скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха”, “неспособное более к великим жертвам”, равнодушно переходящее “от сомнения к сомнению”. “К добру и злу постыдно равнодушных”. А если и гложет, томит душу, то именно томит, томленье “от сомнения к сомнению” – именно. Совершенно не могущее родить, болезненное, неосвященное желание, демоническое.

“И море пенится и злится,

И сильно плещет и шумит,

Когда волнами устремится

Обнять береговой гранит”.

“Теснится у волны волна,

И слышен ропот их мятежный,

И удаляются толпой,

Другим предоставляя бой”.

И кажется, нет конца человеческим безумствам…

Россия – полигон, поле брани, на котором часто решается судьба всего Мира, устанавливаются покой и равновесие до нового нашествия, и так до скончания века сего… Москва – третий Рим, четвертому не бывать. Но на все “да будет Воля Твоя”.

Россия – Тамара. Жалеющая, всегда открытая чужой боли, совестливая, не раздумывая, просящему дающая. Россия – соблазненная и брошенная.

“И время, общий разрушитель,

Смывало постепенно след

Высоких стен; И храм священный

Стал жертва бури и дождей.

Из двери в дверь во мгле ночей

Блуждает ветр освобожденный

Внутри, на ликах расписных

И на окладах золотых,

Большой паук, пустынник новый,

Кладет сетей своих оковы”.

“Что может падать, то упало,

Что мрет, то умерло давно,

Что живо, то бессмертно стало”.

“Ветер освобожденный” – метель грядущей революции. “Двенадцать” А.Блока. Россия. “Русь моя, жена моя” – открыто называется, нарекается женой у Блока, скрытые тайные мысли о России Лермонтова – воплощаются.

Тамара любила, ничего не оставляя себе. Тамара – жертва.

“Ценой жестокой искупила

Она сомнения свои…”

“Час суда теперь настал –

И благо Божие решенье!”

“И была буря, и прошла буря…” Тихо на Дворцовой площади. Там, на вершине Александровской колонны, “Ангел мирный” “слезы молча утирал”.

“Все было тихо. Взор унылый

На небо поднял ангел милый,

И с непонятною тоской

За душу грешницы младой

Творцу молился он”.

“Отступившия от православной веры и погибельными ересьми ослепленныя светом Твоего познания просвети и Святей Твоей Апостольстей Соборней Церкви причти”. (Из молитвы о живых).

“…И мнилось,

Природа вместе с ним молилась”.

* * *

Печорин – Демон – Парус – Блудный сын.

Конечно же, чувства и черты самого поэта присутствуют, но совершенно неверно, глупо отождествлять эти образы с Михаилом Юрьевичем. Нет! Например, Кавказ для Лермонтова совершенно иной, чем для Демона, его героя.

“Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство мое, вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю об вас да об небе. Престолы природы, с которых, как дым, улетают громовые тучи, кто раз лишь на ваших вершинах Творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновенье гордился он ею!”

Вот что для него Кавказ! И вот что он для Демона:

“И дик и чуден был вокруг

Весь Божий мир; но гордый дух

Презрительным окинул оком

Творенье Бога своего,

И на челе его высоком

Не отразилось ничего”.

Ничего…

“В груди изгнанника бесплодной

Ни новых чувств, ни новых сил;

И все, что пред собой он видел,

Он презирал иль ненавидел”.

В отличие от Пушкина, крест военного не минул Лермонтова. Но… та же Черная речка, тоже француз, те же интриги… Дуэль Лермонтова с Барантом на той же зимней Черной речке, и из-за кого? За него дважды на Кавказ, за него дуэль с Барантом. За простое, любимое с детства имя – Пушкин.

За ту самую знаменитую приписку о надменных потомках, “жадною толпой стоящих у трона”. И потому что второй – после него, поэтому нельзя не “в лоб”. Пушкин своей смертью слишком расставил все точки над “i”… Осталось “в лоб”. И потому, что военная выправка.

Он-то знает, что такое ответственность за слово, и уж тем более за слово печатное. Слово – слава, слава земная, прижизненная, или истинная Слава на суде, “что не подкупен звону злата”. А у Бога весы точные: и мушиное крыло на счету.

И потому он сам никогда бы не посмел –

“Чтоб тайный яд страницы знойной

Смутил ребенка сон покойный

И сердце слабое увлек

В свой необузданный поток?

О нет! Преступною мечтою

Не ослепляя мысль мою,

Такою тяжкою ценою

Я вашей славы не куплю…”

Внутренне для себя он давно уже все решил, отделался от байроновского демонизма.

“Нет, я не Байрон, а другой,

Еще неведомый избранник…”

“Но я, расставшись с прочими мечтами,

И от него отделался – стихами!”

(“Сказка для детей”)

До сих пор еще многое не выяснено и не все понято, свидетели – “иных уж нет, а те далече”. А правду: умрем – узнаем.

Олег ЕФИМОВ,

литературный критик