Культура целеустремленной речи

Когда почти шесть веков назад Франция нуждалась в спасении, девочке Жанне д’Арк явились святые Марина и Екатерина, сообщившие, что делать дальше. Для палачей Жанны это видение стало главным пунктом обвинения: святые говорили с ней не на латыни, а на французском, а значит, ее вдохновение было объявлено ложным. Но заметим, что увиденные во сне христианки древней Александрии и Антиохии скорее должны были говорить по-гречески, на их родном языке, так что допрос обращался не к историческим обстоятельствам, а к условностям, которые обосновывают насилие и угнетение, – все образованные люди слушаются и приказывают по-латыни. Палачи были, как бы мы сказали, лингвистическими эссенциалистами, верящими, что отдельный язык создает целое бытие, для них латынь – язык порядка, а французский – язык хаоса.

Профессор Филипп Жозеф Салазар, работающий во Франции и в ЮАР, часто бывающий в Латинской Америке, – пример многоязычного и мультикультурного исследователя, не абсолютизирующего ни один из языков. Основное в его исследованиях, в частности в самой известной книге «Вооруженные слова», – как языковая формула мобилизует людей. Формула не должна быть просто яркой и хлесткой, но по-новому создавать позицию «я». Скажем, Черчилль с наступлением мировой войны обещал британцам «кровь, пот, слезы и долгую работу», и было бы неприлично думать, что Черчилль обрекает на это других, сам якобы продолжая жить в довольстве. Поэтому мы невольно совершаем скачок из обыденного языка приказов и обязательств в новый язык взаимной ответственности и сострадания, где такое обещание означает, что «я» и «мы» слушателей уже стало другим. Не отдельные граждане влачат жалкое существование, но нация в предвидении крови и пота делается мужественной. Черчилль говорил с англичанами на родном языке, как и святые с Жанной д’Арк, хотя мог бы рассуждать профессорским науко­образным языком, и этот родной язык стал языком нового бытия нации.
Мы можем вспомнить множество знакомых примеров, например плакат «Ты записался добровольцем?», смотрящий прямо в глаза зрителю и тем самым заставляющий ответить: «Да, я записался, да, я прямо сейчас запишусь», просто чтобы спасти свое «я», не чувствовать себя трусом и ничтожеством. По мнению Салазара, современная Франция проигрывает исламскому экстремизму, потому что у последнего есть формулы, например «Я – воин Господа», а французский усталый атеизм на это не способен. Салазар любит бранить и политиков, и прессу, и ученых-гуманитариев, считая, что они занимаются слишком частными вещами, но при этом он верит в языковое обновление демократии.
Одна из старых книг ученого называется «Африканские Афины», она посвящена развитию ЮАР после падения апартеида. Конечно, страна столкнулась с множеством трудностей, но всегда обнадеживало сходство с афинской демократией – сразу были созданы не только новые институты, но и новая форма разговора с нацией. В Афинах Перикл обосновывал, что греки отличаются от других народов скромностью и благоразумием, и ясно, что он описывал не наличное положение дел, а внушал согражданам норму, позволяющую государству выжить. В этом и смысл риторики: она делает норматив привлекательным, а любое выполнение норматива – поводом для гордости. Нельсон Мандела тоже стал обращаться к нации, призывая носить имя южноафриканцев не просто с гордостью, но с воодушевлением, не подменяя тем самым политику очередным сведением счетов, но вдохновляясь на что-то большее.
Преодоление мстительности (рессентимента) средствами риторики не всегда удается в старой Европе: ведь жители Африки стремятся по-новому осмыслить свое тело – уже не как рабское, а как свободное, множественное, преодолевающее прежние «политики идентификации». А в Европе слишком часто люди держатся за телесную данность и за свои языковые привычки, как палачи Жанны д’Арк, думавшие, что если судебные дела заводятся на латыни, то и святые должны перед ними ответить на латыни и тем самым подтвердить перед ними свою личность, свое тело.
В одной из книг Салазар разобрал случай: женщина-полицейский подозревала, что один из ее знакомых готовит теракт. Когда трагедия произошла, ее всего лишь уволили из полиции, вместо того чтобы судить за халатность. Казалось бы, полицейский как поддерживающий порядок должен лучше всех понимать, кто может стать террористом, и ее действия подорвали позицию полицейской власти, как это происходит в тоталитарных странах с их внесудебными расправами и клеветническими доносами вместо нормальной работы полиции. «Почему ее не судили?» – спрашивает ученый. Потому что признать полицейскую виновной, значит, расстаться с обывательскими представлениями, что террористы – какие-то инопланетяне, а все вокруг «нормально», и мы ограничены своим телом. Иначе говоря, придется выйти за пределы привычного языка и принять другой язык, в котором сразу видны аномалии и насилие, что и позволит проводить профилактику преступлений.
Такой профилактикой, по Салазару, занималась классическая риторика, она не столько призывала и защищала, сколько создавала тот мир воображаемого, в котором преступнику будет просто стыдно находиться и он выдаст себя. Нам трудно это представить, мы привыкли, что стыдят на партийном собрании. Но там стыдили на бытовом языке, тогда как риторика всегда имеет в виду «больше одного языка», например язык живописи: надо изобразить мир, чтобы он был как на картинке, или язык музыки: речь сразу должна очаровать как гармоничное звучание.
Как и все французские интеллектуалы, Салазар выпускает по книге в год, пишет в разные газеты и журналы. Название вышедшей этой весной книги можно перевести как «Главное в устном выступлении», в которой он противопоставляет культуре новостей, будоражащих, но при этом на самом деле частных и успокаивающих своей предсказуемостью, культуру целеустремленной речи, которая всякий раз вскрывает «характер» предмета. За ярлыками «левый», «правый», «популист» открываются совсем разные явления. Описать их – уже тренировка в «больше чем одном языке».