Куда ж без классовой борьбы?

Смена власти, иногда даже только смена лидера, всегда сопровождается обновленным видением стоящих перед страной целей и задач. Явление это нормальное, двигающее общество по пути эволюции и прогресса. Другое дело, когда смена власти происходит путем революционного слома, полного отрицания прошлого, как произошло в России в октябре 1917 года. Тогда наука, в особенности общественная, подвергается политическому давлению, ее принуждают к созданию далеких от истины теоретических концепций. Принять такие условия способны не все, и здесь история педагогики открывает для нас трагедии, которые иным ученым стоили блестящей карьеры, иным высылки из страны, иным и жизни.

«Ближе других стоял к нам новожизненец Пинкевич, – пишет в своих воспоминаниях нарком просвещения Анатолий Луначарский, – его я и предполагал взять себе в помощники по специально школьной части». Выбор был точен, Альберт Пинкевич стал самым преданным исполнителем, готовым к обмену науки на идеологию, звания ученого – на научную карьеру. Член партии меньшевиков с 1903 года, он сначала не принял Октябрьскую революцию. Но советская власть крепчала, и для благополучного выживания надо было принять ее условия. Окончательный выбор был сделан в 1923 году, Пинкевич вступает в ВКП(б), меньшевик становится большевиком. Упрекать его в этом нет никаких оснований, каждый человек имеет право на убеждения, выбор близкой ему идеологии и на ее смену. Если посмотреть на членов правящей сегодня партии «Единая Россия», например, выяснится, что немалое число их тоже окажутся бывшими членами коммунистической партии. В годы перемен кто-то меняет убеждения, кто-то меняет только партийный билет. Для ученого здесь есть одно ограничение – смена идеологических убеждений не может сопровождаться сменой научных позиций.

Политический поступок Пинкевича заметили, его переводят в Москву, предлагают должность ректора 2‑го Мос­ковского государственного университета. Обласканный властью, признанный самой Надеждой Крупской, награжденный почетной грамотой ЦИК СССР и персональным автомобилем (тогда это был очень щедрый дар), сегодняшней Википедией он оценивается как «организатор народного образования, общественный деятель». Что и неточно по форме, и неверно по существу.

Подлинный талант Альберта Пинкевича проявился не в организационной, а в научной сфере. По оценке современников, многие годы «на теоретических полях педагогики одиноко стоял проф. Пинкевич». Кокетливо возражая против такой оценки, он писал: «Если на теоретических полях стоял одиноко проф. Пинкевич, куда же делись Н.К.Крупская, А.В.Луначарский, М.Н.Покровский?» Хотя доктором педагогических наук Пинкевич стал только в 1935 году, в его ранних трудах щедро разбросаны пренебрежительные оценки российских и зарубежных ученых, в том числе признанных классиков педагогики. Больше с идеологических, нежели с научных позиций.

Конечно, Пинкевич знает труды многих предшественников. Он пишет о статье Николая Пирогова «Вопросы жизни», помещенной в 1856 году в журнале «Морской сборник» и перевернувшей отношение общества к образованию. Профессор-хирург, герой обороны Севастополя призвал воспитывать «не специалиста, а человека». Но, считает Пинкевич, идея была «ни новой, ни оригинальной», а лишь высказанной в подходящий момент. К тому же Пирогов «идеолог крупной буржуазии». По его мнению, «до Ушинского никакой научной педагогики у нас не существовало», но и тот «был педагогом типично буржуазным». Каптерев оценивается Пинкевичем как «единственный после Ушинского теоретик общей педагогической теории», однако он «педагог-идеалист, выражающий взгляды мелкобуржуазной интеллигенции», «исподтишка немного фрондирующей против правительства». За ним нет «никакой школы русского учительства». Вентцель исходит из анархического представления об обществе. Шацкий преодолевает индивидуализм с известным оттенком анархизма. «Не было теоретиков, не было школы, не было литературы», – пафосно заключает Пинкевич.

Изрядно притоптав педагогическую поляну российских классиков, Пинкевич с возвышенной бравадой заявляет: «…необходимо было начать строить почти на чистом месте», чем столбит себе в педагогике место первооткрывателя. Ощущая себя мэтром, Пинкевич в чуждой для науки политической манере делит своих соотечественников, российских ученых на три группы:
1) членов ВКП(б);
2) марксистов, не членов ВКП(б);
3) не марксистов.

Классифицировать ученых по партийной принадлежности – исторический прецедент, который трудно понять, но стоит запомнить. В нем отразилась вся трагедия задушенной политикой послереволюционной педагогики. К первой, самой преданной новой власти группе были отнесены Крупская, Луначарский, Покровский, Шульгин, разумеется, сам Пинкевич и еще несколько лояльных власти ученых. Сюда же был включен Шацкий со снисходительной оговоркой о том, что он лишь недавно проявил себя марксистом.

Научную карьеру Пинкевич начал с признания своих прошлых ошибок. Основной ошибкой было названо сделанное им общее определение педагогики для разных эпох. Следовало бы, кается Пинкевич, установить определение педагогики для разных классов в разные эпохи и после этого попытаться найти в них общее. Но такое определение страдает двойственностью, политические наставники могут и не понять, что общего может быть у педагогики буржуазной и социалистической. Поэтому он еще раз поправляет себя: «Нет науки педагогики вообще, а есть педагогика пролетариата, есть педагогика буржуазная и т. д.». Эту мысль как ключевую он будет настойчиво развивать, все далее загоняя педагогику в политическую колею, не оставляющую места для свободной творческой мысли.

Другой своей ошибкой Альберт Пинкевич назвал «трактовку всей педагогики как науки прикладной», «как теории техники педагогического процесса». Изучение воспитания, считал он, является делом социологии и философии, на которые педагог должен опираться, не разрабатывая сам этих проблем. Здесь он доверился оценкам Миля, Ушинского, Каптерева. Мысль-то верная, но не ко времени сказанная, не стыкуется с новой идеологией. Поэтому теперь он признает, что педагогика должна отвечать «за все», она назначается «крайней» в формировании будущего поколения и превращении школы «в подлинный очаг коммунистического воспитания» (Крупская).

С высоты достигнутого ценой научного раскаяния и приспособления к власти положения Пинкевич устраивает публичные разносы своим оппонентам. Когда молодой еще ученый (хотя и выросший потом до министра) Алексей Калашников, видимо, начитавшийся классиков, неосторожно заметил: «Предмет педагогики остается одинаковым при всех формах классового общества», последовал немедленный и беспощадный разнос. «Куда же девалась классовая борьба?» – возмущается Пинкевич. Калашникова не спасает даже оговорка: «Классовое сознание рождается только у взрослых, детский опыт лишь поверхностно социально окрашен». Он прав: какая классовая борьба может быть в детском саду? Но Пинкевич вновь обвиняет его в «грубейших ошибках против марксизма, которых достаточно, чтобы потопить всю работу». Не принимается и авторский тезис о том, что «каждый член той или иной партии, сознательно интересующийся вопросами воспитания, образует свое собственное педагогическое мировоззрение в пределах общей партийной программы». Следует императивный ответ Пинкевича: «Эти утверждения абсолютно не вяжутся с представлением о единстве коммунистического и марксистского мировоззрения». В дискуссионном порыве Пинкевич запускает в оборот понятие «идеолог-педагог», которое в сочетании с ранее введенным им понятием «ученый-марксист», обрушивает педагогику как науку, а учителя – как носителя научных истин.

Борьба за место первооткрывателя новой педагогики шла нешуточная. Пинкевич вспоминает: «Вопрос о необходимости создания марксистской педагогики был поставлен только в конце 1922 года П.П.Блонским и пишущим эти строки, а в начале 1923 года и Е.Н.Медынским». Но делить славу на троих ему не хочется, поэтому Пинкевич фиксирует, что работу над книгой «Педагогика и марксизм» он завершил «за несколько дней до выхода в свет второго тома большого труда проф. Е.Н.Медынского». Эти «несколько дней» и вписывают Пинкевича в историю как основоположника педагогики марксизма.

«Мы считаем, что педагогика изучает способы не формирования, а формовки социального человека», – пишет Пинкевич. Термин «формовка» обычно используется в литейном производстве и означает заливку в строгую форму расплавленного металла, который при остывании должен точно ее воспроизвести. Отсюда им выводится цель воспитания – развитие «социально полезных качеств» и задача образования – «изменять поведение человека в определенных целях». Наложим эти рассуждения на формулу действующего Закона «Об образовании в РФ» (ст. 2, п. 1) «образование – единый целенаправленный процесс воспитания и обучения» и получим довольно близкое воспроизведение идей Пинкевича, а вместе с этим и осознание того, что мы по-прежнему живем педагогикой марксизма, возвращающей нас к уже отвергнутому прошлому.

«В классовом обществе педагогика – партийная наука» – в этом тезисе вершина педагогики марксизма и научный апогей Пинкевича. Для современной цивилизации, в том числе России, где зарегистрированы десятки партий с разными идеологиями, подобное звучит архаично, если не сказать дико. Правда, сегодня в наших звуках можно уловить и старые мелодии, когда, например, историкам дают руководящие указания, как правильно понимать прошлое, обществоведам – что считать национальной идеей, учителям – какой партии надо слушаться в условиях многопартийности. При таких политических ограничениях от научного статуса педагогики, как и при Пинкевиче, не остается и следа.

История трансформации педагогики в идеологию была бы неполной, если не вспомнить слова, сказанные перед казнью знаменитым деятелем Великой французской революции Жоржем Дантоном: «Революция пожирает своих детей». И не привязать их к судьбе Пинкевича, который в 1937 году был репрессирован и расстрелян. Печальный, отвратительный факт политического террора, расправы над ученым. Но одновременно и поучительный для тех, кто хочет войти в историю научной педагогики путем ее предательства.

Читайте следующий очерк «Педагогическая наука: истоки и основоположники. Каптерев об освободительном пятидесятилетии России».

Игорь СМИРНОВ, доктор философских наук, член-корреспондент РАО