Кто в песках? Чалыш – маленький пустынный поселок в ста километрах от Ашхабада

Такыр… Бархан с гребнем в виде полумесяца. Еще бархан с плоской верхушкой… Опять такыр с потрескавшейся глиняной коркой… Седловина между двумя барханами, примерно через час машина развернулась у чабанского коша. Курбан Овездурды, так звали сухонького чабана с маленькими печальными глазами, кивнул мне на просторный шалаш, мол, располагайся как сумеешь. Схватил черный от копоти кувшин-кундюк, кружкой – консервная банка, оплетенная проволокой, – начерпал из бидона воды и, установив на присыпанном золой пятачке, стал обкладывать сухими ветками. Я сунул под голову рюкзак и растянулся на куске старой, с расползшимися краями, кошме. Лежал среди мешочков, торб, фляг и разглядывал сооружение, под крышей которого мне предстояло провести ночь.

Кош был построен на скорую руку: воротца из жердей – вход, полукругом воткнуты в песок кусты черкеза, сверху – тонкие стволы песчаной акации-сюзеня, на них навалены ветки того же черкеза, трубчатые листочки которого обвяли и свисали бахромой, последняя деталь кровли – кусок брезента, ватник с оторванными рукавами. Курбан принес дымящийся кундюк, достал из мешочка пиалы, чайнички с жестяными самодельными носиками, банку из-под бразильского кофе, в которой хранился зеленый чай, высыпал на кошму сахар, конфеты. Потом посмотрел на меня, покачал головой, плотно обернутой белой тряпицей, концы которой были заткнуты спереди под тюбетейку, и стал развязывать узелки, рыться в торбах. На кошме появились сухая лепешка, бидончик с коурмой – кусочками твердого мяса, залитого бараньим жиром, банка с белым прохладным агараном – что-то между творогом и сметаной, еще одна банка с зеленым месивом, которое оказалось вкусной кашицей, сваренной из пустынной травки-сманака и муки. Я не был голоден, но попробовал всего.Наконец разговорились. Чабан ладошкой разровнял песок и стал чертить цифры: 67, 50, 1300. Курбан по-русски знал «чут-чут», но и этой «чути» хватило, чтобы понять: ему 67 лет, пятьдесят из них он проработал чабаном, годы, трудно, однако продолжает гонять по барханам овец, их у него в отаре 1300. Я спросил у Курбана, где ему приходилось бывать. Он назвал два города; на южной окраине Каракумов – Ашхабад, на северной – Ташауз. Где еще? Мой собеседник с достоинством ответил:- Я чабан.И больше ничего не сказал. Поднялся и исчез за барханом, минут через десять вернулся благодушный и повторил отчетливо и гордо: «Чабан». Будто напомнил мне о чем-то очень важном. Потом показал рукой на шалаш и пальцем вывел на песке цифру «3». Вскоре («чут-чут» слова, но больше жесты) мы разобрались. У Овездурды три дома: глинобитный дом в поселке, рядом с ним «черный дом» – юрта и вот этот шалаш, который зимой заменяет палатка. Старый чабан улыбнулся, дескать, догадывайся теперь сам, зачем и куда мне ехать, где мне хорошо, где очень хорошо, а где так хорошо, что лучше быть не может. Он поднялся, сунул ноги в галоши с подшитыми брезентом задниками и зашлепал к отаре, черные комочки которой усеяли склон соседнего бархана.Я вылез из коша, огляделся. На чистых песчаных пятачках между бледно-зелеными растрепанными шарами черкеза и кандыма множество следов. Прерывистые линии, петли, вереницы точек, бороздки, бугорки. Кто? Откуда? Куда? Пробую ответить и на эти вопросы, разгадать маршруты «наследивших» существ. Возле хворостинки селиня (травка такая) вдруг возникла крохотная ящерка. Она застыла, лишь хвостик работал – изгибался дугой, касаясь острой головки. Снизу он был украшен черно-белыми полосами. Ящерка дернулась, и вот она уже возле другой травинки, еще дернулась – совсем не стало видно зверька. На песке осталась лишь цепочка запятых. Прополз жук-черноголовка. Быстро-быстро перебирал шестью лапками, за ним протянулась колея, похожая на тракторную. Жуков было много. Они десятками сновали между кустами….В пустыне взгляд цепляется за каждый зеленый бугорок, голубую лужицу. Но лужи, которые светлыми пятнами мелькали на сером шоссе, неизменно оказывались миражом. Всему здесь нужно убежище от солнца, вода нашла его в трубах, которые от Каракумского канала на десятки километров тянутся в глубь пустыни. Когда впереди показался зеленый холмик, я вопросительно посмотрел на Курбана. Он только что принял очередную порцию «шампанского» – высыпал из пакетика под язык щепоть наса. Подержал немного во рту, подвигав плотно сжатыми губами, и выплюнул в окно.- Приехали – Чалыш!Это название маленького пустынного поселка в ста километрах от Ашхабада, где обитал чабан. Когда шел по поселковой улочке, вдруг представилось, что попал в тихое украинское село – вон там сверну в проулок, и откроется изумрудная левада, за ней – речка, дальше – золотистое поле. Но вот дорогу пересек важный верблюд с облезлой шерстью на впалых боках и блестящими мозолями на коленях. Я миновал проулок, и вдруг зелень кончилась, и открылись серые жаркие дворы, посреди которых виднелись печки-тандыры, помосты, загородки для скота. Ребятишки со стрижеными черными головками возились в пыли – кто плакал, кто смеялся, кто задумчиво ковырялся в сухом навозе. Ко многим домам лепились юрты, стенки которых были обвязаны камышовыми циновками. На окраине поселка стояло несколько кирпичных зданий под волнистыми шиферными крышами, с которых, казалось, зной стекал потоками и разливался по земле. Барханы подступали к домам – их песчаные языки касались стен. Я остановился шагах в пятидесяти – ближе подходить расхотелось. За пыльными окнами было темно и пусто. Таким я увидел маленький пустынный поселок.Десять лет назад чабан Курбан Овездурды вместе с семьей переехал из песчаного аула в новый поселок у дороги, в котором тогда закладывались фундаменты первых домов. Вместе с домашним скарбом он привез и юрту. Три-четыре часа – и круглая решетчатая стена обмотана кошмами, обложена сухим камышом, на деревянные дуги натянут войлочный купол, навешены двери. Десять лет юрта стоит во дворе – вход в нее напротив входа в каменный дом, к дверям которого прибит оберег рода: обрывок полосатой веревки, войлочный треугольник, пучок полыни. Я ступил на крыльцо, но сын Курбана Керим, грузный парень с русыми курчавыми волосами и белесыми бровями, остановил меня и показал на юрту, мол, ошибся ты гость дверьми.В юрте было сумрачно и прохладно. Керим дернул за веревку, и вверху открылось круглое отверстие. Потянул за другой конец – отодвинулся войлочный низ стены. Стало светлее, и, кажется, даже заструился ветерок. Справа от входа на низком столике стояла газовая плита, рядом – бидон с водой. Дальше по кругу – шкафчик, тюки, стопки одеял, плотно набитые хурджуны, маленький верстак, опять шкафчик, тюки, торбы. Все на виду, под рукой.- Чем вы здесь занимаетесь? – спросил я у Керима, когда перед нами в пиалах задымился чай.- Здесь? – парень то ли смутился, то ли задумался. – Живем здесь.- В юрте?- В юрте, да, все лето здесь.Я не стал уточнять, когда в Туркмении начинается, когда заканчивается лето.- Нас тут много: отец, еще два брата, сестры. У каждого семья. Здесь все вместе и собираемся. Меня из этой юрты в армию провожали. Сюда и вернулся, сейчас шофером работаю. Нет-нет, ничего другого не хотел, только сюда… В доме? Как же, живем и в доме, можно жить. Крыша, стены есть – можно жить. Только плохо: холодно, жарко, не от нас зависит…- А от кого?Керим развел руками, пожал плечами. Жесты интернациональные, как сумеешь, так и понимай, гость.Пока мы пили чай, подоспел плов. В юрту заходили разные люди: приехал из песков молодой чабан, заглянул сосед, знакомый слесарь принес шланг, еще один сосед забежал. Каждому находилась пиала, в руках с которой гость сразу же становился своим.От впечатлений, разговоров накапливалась усталость, ее золой были присыпаны угольки любопытства. И было неизвестно, когда, где, под какой крышей они разгорятся. А может, крыша им вовсе и не нужна? В поселке я пробыл пару дней. И вдруг затосковал по пустыне и маленькому шалашу среди барханов.*  *  *Курбан вернулся озабоченный. Надел на шею бинокль и махнул рукой в сторону, противоположную той, где паслась отара.- Большой, маленький барашка.Я ничего не понял, кроме того, что чабан собирается в пески и зовет меня с собой. Через несколько минут мы уже поднимались по крутому сыпучему склону. На голой верхушке бархана он снял галоши, удобно уселся на прибитом ветром песке, скрестив ноги, и поднес бинокль к глазам. Прополз жук, ткнулся в шершавую пятку и заспешил назад. Ящерка подняла голову: «Пи-пи!» Слабый жалобный голосок – пить? О чем еще можно просить в горячих песках? Курбан вскочил и заскользил вниз. Я бросился за ним. Едва поспевал – ноги вязли в песке. Мы некоторое время петляли между кустами и наконец увидели на краю такыра «большой, маленький барашка» – черную овцу с тугим пепельным курдюком и маленького ягненка. Он, как я понял, совсем недавно появился на свет, тонкие ножки подрагивали, к черным, еще влажным завиткам прилип песок. Овца, заметив людей, кинулась бежать. Ягненок затрусил следом. Но вот он притомился, стал заметно отставать. Мы догнали животных и двинулись обратно. Курбан подобрал обломок саксаула и стал направлять им ягненка, который, теряя от усталости ориентировку, все время тыкался в кусты.Мохнатое солнце, так и не использовав весь свой жар, ушло в пески. Над горизонтом застыла грязно-синяя полоса, будто всплеснулась обожженная земля. Небо оставалось чистым и спокойным. И вскоре над кошем повис месяц с острыми рожками, чуть позже появилась звезда, совсем близко было до них. Курбан навалил в миску агарана, развел его водой. На сухой лепешке лежали две деревянные ложки: одна с обгоревшим черенком, другая с обломанным посредине черенком. Мне досталась с обгоревшим. Мы хлебали жидкий агаран. Чабан все время наклонял миску в мою сторону. Уже стемнело, когда принялись за чай. Потом Курбан вытащил из шалаша кошмы и расстелил их на песке. Сверху бросил одеяла.Длинный день пронесся вихрем и затих за барханами.