“Крутая” обыденность, или О глубоком смысле простых вещей

Что такое школьная форма? Зачем она нужна? Нужна ли она вообще? Когда я сам учился в школе, мне эти вопросы никогда не приходили в голову. Во-первых, форма удобна. А во-вторых, практична. Я не шучу. Когда я сейчас прихожу с работы домой, то должен переодеваться, чтобы поесть. Иначе быть не может, я слишком дорожу своим единственным нормальным костюмом.

Когда я учился, такой проблемы не возникало. Я приходил в такое место, где нет нужды опасаться за свой костюм. Его можно залить чернилами, можно опрокинуть поднос с компотом в школьной столовой, в нем можно где угодно гулять и лазить, не особенно опасаясь зацепиться за гвоздь или проволоку. Швы на темно-синей ткани почти не видны. Химчистка отлично справляется с пятнами, не изменяя цвета. В крайнем случае, можно было спокойно пойти и дешево купить в магазине новые штаны прямо посередине учебного года. И ни один человек в школе, ни одноклассники, ни учителя не обратят на это внимания.
Но на самом деле я достаточно аккуратный человек, а моя мама всегда бережно хранит вещи. И поэтому, когда в школу пошел мой средний брат, оказалось, что ему ничего не нужно покупать. Вплоть до пятого класса он ходил в моих брюках, ничем особо не смущаясь. Мама надеялась, что так же будет и с младшим, но, увы, сейчас нам приходится решать проблему его одежды. Он хочет выглядеть, как все.
Ребенка в десять лет, мечтающего “быть как все”, нельзя упрекать в конформизме. Это его стиль, который совсем не подавляет личность. Попробовал бы меня кто-то упрекнуть в том, что я не имею собственной точки зрения на жизнь, потому что ношу такой же костюм, как у моего соседа на задней парте! Я бы решил, что у этого человека не все в порядке с головой. Никто из нас не мог и подумать, что мы “одинаковы”. Мой сосед Коля жил в деревне. К его брюкам и ботинкам (кстати, тоже похожим на мои) часто прилипали кусочки навоза или клочки сена. У меня брюки снизу всегда были покрыты корочкой засохшей грязи, потому что я любил строить земляные плотины на ручейках. Уже поэтому мы были разными людьми. Я читал Жюля Верна, он только недавно перестал читать по складам. Иногда он меня бил, иногда – списывал. Он хотел быть трактористом, а я – палеонтологом. Кто бы из нас поверил в то, что школьная форма будет этому помехой?!
В те времена, которые кому-то кажутся сейчас застойными, а для меня были самыми счастливыми в жизни, даже диссиденты не особенно боролись против школьной формы. Было много других, более серьезных проблем, как в стране, так и в школе. Я, например, мечтал, когда же нас перестанут называть по фамилиям. И сейчас никого из учеников стараюсь не звать так. Это на самом деле обидно и унизительно для ребенка, хотя многие взрослые не считают это чем-то особенным. Если же я вижу перед собой ребят в джемперах вишневого цвета, то совсем не чувствую, что они одинаковы. Ведь я могу знать и любить их совсем по-разному.
Но было у той всесоюзной формы и одно неоспоримое преимущество, которое я стал понимать только тогда, когда форма исчезла, “навсегда канула в Лету” (как кому-то хотелось бы надеяться). Она, как это ни странно, помогала лучше оценить нам личные качества друг друга. “По одежке встречают…” Эта народная пословица во все времена оставалась верной. Но что могли сказать ребята в любой советской школе от Вильнюса до Магадана об одежде новичка, пришедшего в их класс?! Мы искали отличия не во внешнем. Оно было не важным. Его специально делали не важным!
Доход моей семьи раза в два превышал доходы Колиной, так же, как зубной врач, отец Антона, зарабатывал чуть не больше всех родителей в классе. У кого-то на окне в доме стоял магнитофон, у кого-то – проигрыватель с колонками, у кого-то – радиоприемник без усилителя. Антон имел дубленку, мою шубу перешивали трижды и покрыли сверху брезентом, у Коли на все времена года вообще была болоньевая куртка. Нас не заслоняла от жизни никакая стена, мы все прекрасно видели. Но когда мы заходили в школу, куртки оставались в гардеробе, а под ними у всех было одно и то же. Сапоги, рубашки, авторучки, часы… Это не так контролировалось, но и не поощрялось. Мы все в школе были равны. Это не равенство друг с другом. Это равенство перед лицом государственной системы образования. Равенство возможностей, если хотите.
Мы не знали тогда, что такое “социальная справедливость”. Скорее сейчас, раньше, чем следовало бы, об этом задумывается мой младший брат. Сейчас, когда выглядеть “как все” – значит выглядеть “круто”, нам с братом тяжело объяснить ему, почему он должен донашивать наши вещи, когда его одноклассники, единственные в семье, могут позволить себе новую “стильную” одежду. Я не помню, чтобы в старших классах форма уродовала девчонок с хорошей фигурой хотя, конечно, она чуть-чуть их “стесняла”. Но зато другие девчонки были избавлены формой от комплексов и по поводу одежды, и по поводу ног. Не везде, но хоть где-то, не навсегда, но хоть на какое-то время.
Впечатление тем глубже входит в подсознание, чем раньше это происходит. Самые глубокие комплексы закладываются в детстве. Это не советская психология, это азы психоанализа. Это Фрейд, Юнг и Адлер. Ребенок гораздо острее страдает от неравенства, от несправедливости, чем от “слишком однообразного” социального окружения. Это не устарело, это вечная истина. Миллионы крестьян сотни лет ходили по земле России в “одинаковых” лаптях и молились на “одинаковые” иконы. Однако я со всей ответственностью могу назвать их более отличающимися друг от друга, чем безликую и всемирную дискотечную толпу в пестрых нарядах. Конечно, когда у кого-то были деньги на сапоги, он, без сомнения, покупал их и себе, и детям. Но весной на поле во время сева вся деревня, даже кулаки, выходила только в лаптях. Это было не просто практично, это был знак уважения к Земле, символ равенства перед ней. А на отцов смотрели дети. На кого им смотреть сейчас?
Артем ЕРМАКОВ