На чтение: ≈ 21 мин.Вчера в редакцию позвонил читатель, дескать, что вы тут рассказываете душещипательную историю о том, как директор попала в тюрьму, а может быть, она виновата, ведь просто так у нас не сажают.Просто и в самом деле не сажают, сажают или за что-то, или почему-то. Татьяну Михайлову посадили в СИЗО не за что-то, а для чего-то. Дело в том, что она не признавала и не признала в результате своей вины. В чем она была виновата и виновата ли, мы обязательно поговорим. А пока необходимо сказать о том, насколько законно директора культурологического лицея провели через круги тюремного ада.
Постановление о приводе в порядке ст. 113 УПК РФ было вынесено судьей незаконно: человек может быть подвергнут приводу в суд только в случае неявки без уважительных причин (ч. 1 ст. 113 УПК РФ). В случае с Михайловой уважительной причиной, позволяющей не являться в судебные заседания, был больничный лист, открытый в детской больнице №18, где она находилась с трехлетним Степаном, нуждавшимся в плановом стационарном лечении, имеющим диагноз ДЦП и находящимся под опекой Татьяны. До этого Михайлова заблаговременно подала заявление на имя судьи через приемную Перовского районного суда об отложении судебного разбирательства по изложенной выше причине. К тому же ст. 22 Основ законодательства РФ об охране здоровья граждан закрепила право одного из родителей или законного представителя в интересах лечения ребенка находиться вместе с ним в больничном учреждении в течение всего времени его пребывания независимо от возраста ребенка. Лицу, находящемуся вместе с ребенком в больничном учреждении государственной или муниципальной системы, выдается больничный лист. Таким образом, постановление судьи об изменении меры пресечения Михайловой на более строгую (заключение под стражу) было вынесено также незаконно, поскольку основания для избрания меры пресечения, предусмотренные ст. 97 УПК РФ, не изменились. Свое решение судья мотивировала прежде всего тем, что Михайлова, трижды не явившись в судебное заседание, не имела каких-либо уважительных причин, препятствующих явке в суд, и тем самым нарушила условия избранной ей ранее меры пресечения (подписки о невыезде). Но судья заранее знала, ей об этом написал заместитель главного врача М.Горкин, что в связи с индивидуальными особенностями психосоматического состояния ребенка Михайлова круглосуточно находится в больнице и может покидать ее на непродолжительное время лишь для покупки продуктов в магазине. Таким образом, суд, незаконно изменив Михайловой меру пресечения на содержание под стражей под надуманным и необоснованным предлогом, несмотря на имеющийся у нее больничный лист, грубо нарушил ее права, предусмотренные действующим законодательством, и оставил двоих несовершеннолетних детей без присмотра, а больного малолетнего ребенка – без надлежащего ухода. Скрыться Михайлова не могла, к тому же она никого не убила, не обокрала и тяжесть предъявленного обвинения явно не могла быть основанием для избрания меры пресечения. Когда вы, уважаемые читатели, знаете, что помещение в СИЗО для директора было незаконным, думаю, вы с особым чувством прочитаете завершающую часть тюремного дневника Татьяны Борисовны.У обычного человека представление, что в тюрьме сидят сплошь убийцы и воры. Я тоже так думала, пока не познакомилась с теми, с кем оказалась в одной камере. Молодая женщина по имени Элеонора Борисовна с таким изможденным лицом, что издали ее натурально можно принять за пожилую бонну, – владелица фирмы по подбору общежитий для желающих граждан, уроженка Белоруссии. Ущерб, нанесенный ею заявителям, исчисляется суммой 6 тысяч рублей, которые она жаждет им вернуть. Ларик – алкоголичка, ее сильно побил сожитель, в страхе она сбежала от него на вокзал, неделю жила в обществе отбросов, потеряла документы, сама превратилась «черти во что» и взяла тысячу рублей у спящего пьяного мужика. Зоя – крупная женщина килограммов в 130, то ли таджичка, то ли узбечка, неделю назад была хозяйкой маленькой продуктовой лавки, в течение двух последних лет она регулярно вкладывала в паспорт полторы тысячи рублей и протягивала участковому со словами: «Это вам на проверку», тот всегда брал, а потом арестовал ее за дачу взятки должностному лицу. Таня – мадам в мятом вечернем платье с открытой спиной и бархатном болеро – проститутка и наркоманка, ее сдал тот, кто продавал наркотики: у нее было полграмма, милиционеры подкинули до нормы еще грамм – за полграмма не сажают. В нашей камере шесть наркоманок. В шесть утра подъем. Никто нас не будит, но надо вовремя встать, заправить постель, прибрать. Дверца тумбочки должна быть приоткрыта на 30о, а одеяло на кровати закатано валиком на 10 процентов длины. До прихода «Карлсонов» (8.00) можно и прилечь, но не накрываясь одеялом, сквозняк, гуляя по камере, прохаживается по твоим голым рукам и ногам, жутко хочется спать, но еще сильнее согреться. Проверка: засов еще только гремит, а ты, не мешкая, должна нестись в коридор и строиться. Если замешкаешься – замечание, три замечания – карцер. Заключенные (руки за спину) стоят у стенки, дежурный арестант докладывает: все в порядке, без происшествий. «Карлсоны» выворачивают нам карманы, ощупывают грудь с ловкостью маммологов и делают крикливые замечания (меня поругали за то, что не застегнула кофту, это нарушение). Тем временем кто-то из них ходит по пустой камере и долбит по кроватям большущим деревянным молотком. Ищут мобильники, но у нас ничего ни разу не нашли. У меня есть запрещенный предмет: я пронесла зажигалку, и теперь она у всей камеры вроде талисмана. Как проверка, все загадывают: найдут – не найдут. Один раз я нечаянно забыла ее в кармане, приготовилась, что меня расколют на прощупе, но «Карлсонша» потребовала: «Покажи, что в руке», а по карману не постучала. Пронесло. В тюрьме есть еще две вещи, которые по силе воздействия на человека можно приравнять к пыткам. Это еда и кровать. Мы садимся вокруг большого деревянного стола, окруженного с двух сторон лавками, как одна семья. На третий день я уже не могу есть эту пищу и сажусь за стол только для компании. Снедь омерзительная, несъедобная, приправленная коричневой слизью гадость – гречневый продел с приправой, картошка, порубленная соломкой, вся в черных точках и в мерзостной подливке, рассольник (иногда борщ) с таким же химическим привкусом, еще дают по нескольку буханок хлеба на день. Крyжки у всех одинаковые, чтобы их различить, к ручкам привязывают шерстяные нитки, на ложках выцарапывают слова, на моей написано «Нет вариантов». Кормят из алюминиевых мисок. Я сначала думала, что это от алюминия такой кисловато-железный привкус, но мне сказали, что в еду кладут какую-то успокоительную химическую добавку. Отсюда такой вкус и цвет – не продукта, а препарата. Спальное место представляет собой узкую решетку крупного шага, посаженную на железные ноги. Матрас – одно название, скорее толстая циновка, спишь все равно что на голой решетке. После ночи болят бока, спина, плечи, ноги. Женщины подкладывают под себя все, что попадется под руку. Во второй половине дня прогулка – руки за спину, обыск, построиться парами, шагом марш на территорию. У каждой камеры свой отдельный загон. В загоне две лавки, волнистый асфальтовый пол, из которого торчит арматура. Дверь на час затворяется. Если кому станет, не дай бог, плохо, никого не дозовешься. 60 минут в день положенная доза свежего воздуха. Поверху стоит гул, как на вокзале. Камеры перекрикиваются. Я не успела пока освоить их кодовый язык, но он есть. По камере разошлось, что я учительница. Женщины несут и несут свои бумажки. Я прочла с десяток судебных постановлений, и мне пришла в голову дурацкая мысль: а может, существует заговор судей? Может, разработаны какие-то кодовые фразы, с помощью которых, читая эти бумажки, они узнают, кого надо топить, а кого гвоздить, кого сажать, а кого пугать? Оказывается, в СИЗО есть платные услуги. Например, парикмахерская. Прикидываю, чем я могла бы заниматься. Могу «литературный кружок» вести (тут, к слову сказать, писучих арестантов пруд пруди, и стихи, и «прозы» ваяют, и на музыку кладут, и друг дружке навзрыд читают, некоторые даже подобие дембельского альбома имеют, это тоже по моей части). Можно альманах выпускать или тюремную филармонию затеять, в которой все будут ваять сами «посидентки»: сценарии, концертную часть, а потом выступать с гастролями по камерам. Администрация СИЗО запишет это себе в актив: на путь исправления арестантки встают, еще даже не успев стать осyжденными. Могу лекции из цикла «Если бы…» – курс «вероятностного самоопределения». Тут, в СИЗО, встречаются уникальные рефлектеры, которых мучает загадка тюремной петли их судьбы, им только дай повод поразмышлять о том, что было и почему стало, что дальше. Можно вместо вялого ожидания «дембеля» исправить поврежденную карму, начав с той точки, где не туда шагнул. Еще сайт для тюрьмы могу разработать, это сейчас модно. Представляю: набираешь в поисковике «тюрьма» – и вылетает: «www. Sizo № 6.ru, контент и разработка почетного работника образования Т.Михайловой». Могу всю их документацию перевести в компьютерную БД, а то они тут вообще как в каменном веке, картотека у них на бумажках цвета забытой жизни. Могу устроить компьютерный ликбез для «Карлсонов», организовать что-то вроде детского сада или школы начинающей мамочки – учить ухаживать за детками, ведь по закону младенцев до трех лет нельзя отрывать от матерей, исподволь, глядишь, сами «мамки» вспомнят, что они не только «осужденные» и могут изъясняться не только на матерном языке.Отбой. В 22 часа свет отключают автоматически, и взамен загорается дежурная лампочка. В день суда побудка в 5 утра. На цыпочках, чтобы никого не разбудить, выхожу в приоткрытую на цепочку дверь. Матрац, белье, кружка, ложка – с собой. Под присмотром надзирателей несу все это богатство в кладовку. Кладовка на другом этаже. На лестнице жутко воняет кошками. Нести тяжело и неудобно. Сборка – место, где можно узнать новости и познакомиться с обитателями других камер. Узкая комната с лавками, у двери унитаз, раковина, жутко грязные и вонючие. Та же форточка на честном слове болтается у потолка. Пришла машина, всех погнали во двор. Перевозку заключенных можно приравнять к пыткам. Маршруты до последнего сохраняются в тайне (чтобы конвоиры не вступили в сговор с заключенными) и представляют собой нечто невообразимое. Вот, к примеру, мой сегодняшний маршрут. Стартовая точка – Печатники. Выезжаем около семи утра. Первая остановка – Преображенка. Вторая – Кузьминки (практически возвращаемся в Печатники). Третья – Сокольники (практически возвращаемся на Преображенку). Финишная точка – Перово (практически возвращаемся в Печатники). Прибываем в 13.00. Итого почти 6 часов пути. Конвойная машина трясется на маршруте, как лихорадочная. Не езда, а пляска святого Витта. Будто не по асфальту, а по траншеям колесим. Салон то вибрирует, то скачет, то проваливается. Остановки того хуже. Воздух замирает. Темнота, духота, накурено. Вспомнилось обещание фельдшера, что хронические заболевания у меня будут. Если что, я даже никогда не докажу, что в тюрьме заработала клаустрофобию. У меня ведь нет справки, что до того я ею не болела. Замок на наручниках оказался сломанным. Придерживая дугу пальцем, старшой повел меня вовнутрь помещения в незастегнутом наручнике. Выглядело это нелепо. «Смысл?» – «За нами наблюдает скрытая камера». – Подсудимая! Будете последнее слово говорить? – спросила судья.- Да, но если можно, давайте сделаем перерыв. – Суд постановил: дело слушанием отложить… Сегодня у меня свидание с сестрой Надей. Свиданное место разделено толстым стеклом, с одной стороны будет сидеть гость, с другой – я. Разговариваем через телефон. Первым трубку снимает гость. Время сеанса 15 минут. Разговор слышен по громкоговорителю, если скажу что-то запрещенное, вырубон без предупреждения. Можно говорить о домашних животных, детях, про бытовые-семейные дела; хохмы-анекдоты тоже допускаются (видимо, чтобы «Карлсоны» не увяли совсем, подслушивая), нельзя о своем самочувствии, об обстоятельствах дела, о подробностях нахождения в СИЗО, диктовать адреса и явки. Самое главное – Степа в порядке, выпишут его только в конце сентября, а до этого времени он под особым присмотром всего отделения. Судья направила в опеку письмо о том, что трех детей нужно определить в спецучреждение, Степу возьмет Надя. Сегодня меня перевели в общую камеру, 33 койко-места, длинная, как каравелла, комната, тишина – провальная, чистота – безупречная. Здесь нельзя ходить вдоль этой стенки (на ней висят вещи давно сидящих, и задевать их не разрешается), садиться на лавку у большого стола, за которой трапезничают давно сидящие, включать чайник (если нужен кипяток, надлежит обращаться к средне сидящим, они легко вычисляются по соблюдению тех же запретов), пользоваться дальним унитазом, курить после 22 часов, стирать не в свой день (мне назначен вторник), держать в тумбочке еду, интересоваться статьей старосидящих.Кровать мне, как новенькой, положена напротив туалета. В туалете – самом популярном месте в камере – курилка, стиралка, зеркало, душ, место для переговоров и, собственно, то, ради чего туда ходят. Поймав мой взгляд, одна из заключенных спросила, сколько мне лет, и предложила койку не напротив, а сбоку от туалета. Из уважения к моим годам, так сказать.Я ждала темноты, чтобы побыть в одиночестве, чтобы населить ее своими мыслями. Мне остро не хватало уединения, отсутствия взглядов. Свет гасят, над дверью горит ночник, совсем слабо. Тусклый луч света освещает часть стола. По краям полумрак. В самой кухне полная тьма, я пишу, то и дело отвлекаюсь. В предлагаемых обстоятельствах нет ничего более желанного, чем эти вымечтанные минуты одиночества. Но меня тревожит дверь в камеру. Там в темноте люди, которым до меня есть дело, которые представляют для меня угрозу, если я, не дай бог, уроню ручку или заскриплю полом, нарушу заведенный порядок, а в тюрьме самое важное не нарушать заведенного порядка. Окна в камере не закрываются, как я поняла, до поздней осени, распахнуты в любую погоду – люди боятся туберкулеза. Ночью одежда и полотенца вывешиваются на верхние кровати, получается ширма от сквозняков. В камерах повышенная влажность, так как вещи где стирают, там и сушат. Еще до официальной побудки я встала, умылась, собралась. С вечера меня предупредили: уходить надо бесшумно. В конвойке меня обыскивают так, словно на столе стоит баул оккупанта, а не сумка арестанта, но зажигалку снова не находят. Затаенная в складках сумки, она остается со мной, хотя теперь я не курю. Обыскали, закрыли в длинной комнате с длинными лавками. Оставшись одна, я достала блокнот, и из него вдруг выпала маленькая иконка «Нерушимая стена». Богородица с младенцем. Я пристроила ее в углу камеры и склонилась с молитвой. В этот день меня выпустили…Окончание следует
Выбор читателей
Комментарии