Криминальное дело

​Мы продолжаем рассказ о том, почему директор столичного культурологического лицея стала арестанткой (см. «УГ» №1 от 10 января 2012 года). Как говорят, от сумы и тюрьмы не зарекайся. Вот только всем кажется, что ни до сумы, ни до тюрьмы дело никогда не дойдет. А оно иногда доходит.

Директор московского культурологического лицея №1310 Татьяна Михайлова попала в СИЗО. Ну совсем как безвременно ушедший из жизни директор другой московской школы Андрей Кудояров. А, собственно, почему попадают в тюрьму уважаемые директора? Для Татьяны Михайловой этот ужас начался с того, что две мамы – представительницы родительских комитетов Светлана Хоменко и Елена Сохина – от имени родителей 7-х и 8-х классов написали заявление в Перовскую межрайонную прокуратуру и предложили прокурору проверить финансовую деятельность Московского культурологического лицея и лично ее директора Татьяны Михайловой. По их мнению, директор Михайлова осуществляла неправомерные действия по сбору денежных средств с родителей. Родители были недовольны многим: сбором вступительного взноса при приеме в лицей, регулярными взносами по 7500 рублей в месяц, сдачей средств наличными в кассу лицея при отсутствии школьной бухгалтерии, нежеланием директора представлять им отчет о расходовании сданных денег сразу же по требованию. Кроме того, родители подозревали, что лицей оказывает за сданные ими деньги платные услуги, которые уже оплачены из бюджета.      Но при этом ведь, если судить по многим документам, которые потом появились на свет, очень хорошо видно: у этих родителей, похоже, личный конфликт с директором, а вовсе не принципиальная позиция борцов за справедливость. Например, они жалуются на сборы денег, но не против них и даже сами хотели бы раздавать эти деньги как премии учителям. Парадокс в том, что родители были всем довольны в деятельности лицея. Поэтому создается впечатление, что в случае с Михайловой родители, отдавшие детей в авторский лицей, попали в ситуацию унтер-офицерской вдовы: отправляя письма в правоохранительные органы, чтобы убрать директора лицея, они боролись с человеком, создавшим этот лицей, с его автором, без которого такого учреждения не было бы. Ведь это Татьяна Михайлова его придумала и создала, объединив педагогов-единомышленников. Родители начали борьбу не с ней, а, по сути, с ее детищем – лицеем, который с уходом Михайловой мог стать совсем не таким, в какой они отдали своих детей.СИЗОфренияИз тюремного дневника Татьяны МихайловойМеня взяли под стражу прямо в зале суда. Основание: моя неявка на судебное заседание по «неуважительной причине». «Неуважительная причина» – Степик. Мое маленькое солнышко, мой любимый звоночек. Судья Журавлева в своем постановлении написала, что я не явилась на суд по неизвестной причине. Это неправда. Есть доказательства – диктофонная запись, которую мы вели во время последнего заседания, и официальный документ из больницы у судьи тоже есть. Она же написала, что я могу скрыться от правосудия. Но ей отлично известно, что я крепко привязана к месту работы и жизни. Получается, она в своем постановлении врет? Да, но ее вранье узаконено. И тогда, значит, любая моя трижды правда – вне закона? Если представить ситуацию, что хотя бы один судья ответил за ложь в своих постановлениях (хотя бы устно ответил, а не перед лицом правосудия), то наверняка этот ответ свелся бы к набору возможностей, которые предлагает закон, чтобы посадить человека в тюрьму. В моем случае судья использовала весь предлагаемый ей арсенал, нимало не заботясь даже о видимости правды. Она написала, что мой семейный статус позволяет заключить меня под стражу. (Не могу без слез читать эти строки. Чей же семейный статус препятствует такому, если не мой?) Дальше в ее сочинении сказано, что я могу продолжать заниматься преступной деятельностью и оказывать давление на свидетелей. Морально я была готова к тому, что попаду под стражу, но в момент перемещения в стеклянный короб в зале суда растерялась. Словно все это происходило не со мной. Как только Журавлева зачитала свое постановление, в зал, как двое из ларца, впрыгнули конвойные. Я не сразу поняла, что от меня хотят – оказалось, надо встать. У меня отобрали сумку. Синий пластмассовый портфельчик с документами после небольшой перепалки разрешили оставить. Я судорожно пыталась понять, что еще мне нужно забрать с собой. Перед тем как сдать сумку, выловила в ней складную нейлоновую сумочку, которую всегда ношу с собой на случай магазина. О, какая удача, что я сообразила это сделать! Эта находка потом здорово меня выручала в самых разных ситуациях. Я и не предполагала, что она (сумка) такая многофункциональная. Я и спала на ней, и кидала в нее, бездонную, свои вещи, привязывала вместо поручня в каталажке, использовала вместо пояса и как вентилятор. Сейчас я покидала в желтую нейлоновую сумку все, что мне разрешили оставить: полупустую косметичку, сигареты, книгу по индивидуальным учебным планам школы (зачем – ума не приложу), ручки, блокнот, тот же синий портфельчик с документами. Как только я переместилась в короб для арестантов, реальность расслоилась на «там» и «тут». Я машинально достала блокнот и ручку. Женщина-конвойная переместилась ближе к бронированному стеклу. Я повернула к ней лицо: хотите знать, о чем я пишу? Пожалуйста. «Дорогая Наденька, свяжись скорее с Аллой Федоровной, это Степочкин доктор…» Мой расчет был такой: как только будет перерыв или окончание заседания, я суну записку адвокату, с тем чтобы он сообщил моей сестре Наде о случившемся. Я еле-еле успела сунуть адвокату свои записки (спасибо конвойной девушке, которая взглядом показала, как это лучше сделать). На меня надели наручники: «Выходим, руки за спину». Коридор был пуст, но мне было очень стыдно. Все равно что тебя ведут в темноте голяком и в любой момент могут вспыхнуть софиты. В конвойном помещении меня еще раз обыскали. Подняв руки за голову, я медленно крутилась и смотрела на свою стражу. Бессмысленность бытия продолжалась. Стража убедилась в отсутствии запрещенных предметов, и наконец-то я осталась одна. Конвойная – это такая прямоугольная комната с тусклым светом, у стены стоят длинные лавки. Дверь с окошком. Все. Почти по Достоевскому, только чисто. Арестантский туалет в Перовском суде – в самом конце коридора, там же в тупике – дверь, которая связывает конвойное помещение с каким-то другим. По правилам арестанту можно справлять нужду только при открытой двери. Но мимо туалета все время снуют люди. «Не беспокойтесь, им до вас дела нет». Хорошенькое утешение. Странное правило, нелогичное какое-то: в туалете есть окошко, можно стоять и смотреть, чем занят арестант, зачем еще дверь-то распахивать? Тем более моя статья не такая опасная, чтобы меня еще и в сортире сторожить. Пока я мыла руки, мне пришло в голову, чем наш российский суд схож с Наполеоном. Тип сознания, которому все дозволено и для которого все, что он делает, хорошо не потому, что это сходится с представлением о хорошем и дурном, но потому, что это делает он. Девушка-конвоир пояснила: «Вас повезут в СИЗО, а пока вы – на сборку». Сборка – это комната, куда помещают арестантов до прихода машины, которая, как челнок, курсирует по разным судам и тюрьмам и собирает-развозит арестантов. (Я еще не знаю, что перевозка – одно из самых страшных испытаний для людей моего возраста, что от нее можно даже умереть, если здоровье не очень.) Девушка сказала: «Ждите» – и загремела засовами. Если бы мне предложили анкету с вопросом «Ваше первое ощущение, когда вы попали под стражу?», я ответила бы так: «Измененное время». Это «ждите» – час, два, вечность. И никогда – сразу. Когда что-то требуется от тебя – это «кому сказано, быстрее», когда что-то требуется тебе – это «ждите». Грохнуло окошко: «Распишитесь за кипяток». И тут же: «Лицом к стене, руки за спину!» Я вздрогнула, решив, что это мне, но в камеру напротив стали по одному заводить молодых ребят. После каждого дверь закрывали, громыхали затвором, только ключ не поворачивали. С задержанных снимали наручники, а они, вытягивая шею, все выглядывали через плечо: кто там напротив (это была я). Среди них могли бы быть мои ученики – по возрасту. Нелепо, но от этой мысли я непроизвольно отпрянула от окошка. После «кипятка» прошла вечность, когда наконец прибыл «челнок». Опять наручники. Неужели они правда думают, что я сбегу? Вывели на улицу. Свежий воздух! Наконец-то! – А вы кто? – спросил парень из сборочной машины. Я смутилась, не сообразила, как надо отвечать: – Я в школе работаю. Директором. Он даже расчихался: – Че, правда? Уже учителей сажают? Я посмотрела на него и чуть не заплакала. – У меня мама учительница. Сочувствую, – и подал мне руку, помогая залезть в кузов. Поехали. Несмотря на то что я женщина в теле, меня мотало из стороны в сторону, как кулек с пельменями. Я перелетала с лавки на лавку, пытаясь удержаться за стены. Вот тут и пригодилась та желтая нейлоновая сумка. Я привязала ее к решетке и схватилась за петлю. По крайней мере вглубь каталажки во время трясопляски уже не улетала. Перед решеткой сидел конвоир со снятым лицом и в позе «Будда-мыслитель». Поездка тянулась невыносимо долго. На каждой «остановке» (у разных судов) подсаживали по нескольку человек. В конце концов наше «купе» наполнилось до предела. Каждая подсадка была мучительной – жарища, теснота, тягомотнейшие остановки: заехали в ворота – ждем; открыли дверь – ждем; вывели «контингент», выставили его подле машины – ждем. Особенно ужасно было в Мосгорсуде. Машин и людей куча, порядка никакого. Я одурела от никотиновой атаки. Курили все – мужчины, женщины, конвойные. По дороге девочки набрали мне полный пакет добра – сигареты, стаканчики, печенье, кто-то дал влажные салфетки, они мне потом очень пригодились. Где это я читала, что в 37-м году люди на всякий случай держали дома собранный «тюремный чемодан»? У меня промелькнула мысль: вернусь домой, заведу себе такой. На всякий случай. И с психотерапевтической целью стала сочинять, что в него положу. Это меня немного успокоило. В СИЗО №6 («Печатники») машина пришвартовалась уже за полночь, хотя заключенных, по правилам, принимают только до 22 часов. Сначала надо было долго-долго стоять в коридоре, пока тетки, похожие на Карлсона, распределяли контингент по «накопителям». Наконец завели и меня в «накопитель». Снова «ждите». Снова длинные лавки. Как они надоели! На самом верху, у потолка (стены там высотой метров в пять), болталась форточка. Между ней и дверным окном ходила по кругу воздушная струя. Била по волосам и лицу, касалась ног, летела кверху и пропадала, поэтому холодно было наплывами. Я легла на узкую лавку, отделанную линолеумом, дотянула юбку до середины голени, укрылась мысленным одеялом и приснула. Через час-полтора грохнул засов: ко мне подсадили девочку лет восемнадцати – Алену. Через пару часов нас с Аленой повели на досмотры. Процедура не из приятных. Меня шмонали с ленцой, но отобрали портсигар из крокодиловой кожи – подарок сотрудников на день рождения. Одна из моих любимых вещей. Все, что требовали «Карлсоны», я покорно выполняла. Не хочу пересказывать, что я увидела и услышала, пока нас с Аленой «заносили в реестр», – как вели себя те, кто занимался оформлением документов и осмотром наших вещей. Сразу вспомнилось то, что я читала, содрогаясь, у знаменитых «сидельцев» об этой процедуре. И самое удивительное вот что: они менялись. По отношению ко мне уж точно. Я это скоро почувствовала. Через полчаса-час «Карлсоны» перестали при мне материться. Хотя ни жестом, ни словом, ни даже взглядом я не давала повода для таких перемен. Меня осмотрел фельдшер. В его задачи входило определить, есть у меня синяки и кровоподтеки (битая я или нет). Спросил, есть ли у меня хронические заболевания. Я пожала плечами: – Да вроде нет. – Будут, – заверил он меня. И протянул таблетки валерьянки. Я машинально взяла пластинку и вопросительно посмотрела на фельдшера. Он ответил таким взглядом, будто только что пожертвовал мне полмиллиона. И точно. Валерьянка эта очень пригодилась. Вношу ее в список содержимого моего «тюремного чемодана» как универсальное средство от многих недомоганий и состояний. Живот, голова, слезы, тоска, кашель, бессонница – все это валериано-облегчаемо. Прислонившись к стенке в коридоре, я стоя спала в ожидании душа. После душа меня оставили около кладовой, и я стоя спала там. Потом мне сто лет выдавали матрац и одеяло с подушкой, я попросила у кладовщицы что-нибудь теплое – нoчи, несмотря на август, были уже холодноватые; она нехотя поднялась, ушла и вернулась со старой кофтой с начесом. Включаю и кофту в «тюремный чемодан». Обязательно темная, теплая одёжа, желательно длинная, на стойких пуговицах – вещь первейшей необходимости. В камеру я попала около пяти утра. В шесть за мной должны были вернуться «Карлсоны» и отвести на ту же сборку – для переправы в суд. У нас же назначены прения. О том, чтобы к ним подготовиться, можно было и не мечтать. Я оказалась в камере – комнате метров в сто, где рядами стояли железные кровати, у стенки двухъярусные. Нашла свободное место, устроила матрац. Села на кровать. В распахнутом окне висела луна, хотя ночь была уже на исходе. На меня нахлынула такая печаль, такое сожаление! Я механически стащила с себя одежду, упала на плоское одеяло. На меня навалилась жуткая тоска по детям, по дому, вина за случившееся, стыд, боль, обида. Видела себя со стороны: вот я лежу в темной камере, чувство безысходности и необратимости накрыло меня с головой. Неотвязным фоном, как звук трансформаторной будки за окном, гудела во мне печаль по Степику. У нас с ним такая традиция: он уже в пижамке, зубки почищены, книжку почитали – я включаю «В Ташкенте дождь идет», поет Витас. Степка обвивает мою шею ручками, утыкается мне носом в ухо, и мы «танцуем». Потом я укладываю его в кроватку, он, полусонный, показывает мне: «Включи еще раз». И постепенно уходит в сон. Кто сегодня укладывал моего мальчика? Продолжение следует