Король поэтов и его молчание

«Он был похож на уволенного из мушкетерской компании д’Артаньяна, служащего боцманом, но пьющего, как д’Артаньян и боцман вместе взятые», – вспоминает Юрий Арабов свое первое впечатление от Александра Еременко, второго после Игоря Северянина короля поэтов. Коронация состоялась после тайного голосования в Центре досуга молодежи Краснопресненского района на Большой Никитской (в ту пору – Герцена, 47), где в конце 1982 года какое-то время располагался Независимый клуб молодых поэтов.

Церемония, в которой были задействованы студенты Школы-студии МХАТ, проходила, по воспоминаниям Евгения Бунимовича, так: «Из псевдоантичного сосуда вслепую извлекался листок с номером, затем медленно, со всеми мхатовскими паузами, вставал артист, у которого был текст под этим номером, и читал стихи очередного претендента на королевский титул». Тексты были анонимны, хотя их авторство и не было секретом для искушенной столичной андеграундной публики. Примечательно и то, что в ту самую ночь, когда в центре Москвы чествовали короля поэтов, приказал долго жить «наш дорогой Леонид Ильич», началась новая, промежуточная между застоем и перестройкой эпоха, первым поэтом которой был все тот же Еременко, поэт и человек редкого и особенного обаяния. В качестве его визитной карточки можно привести хотя бы эти уже хрестоматийные строки:

В густых металлургических лесах,
где шел процесс созданья хлорофилла,
сорвался лист. Уж осень наступила
в густых металлургических лесах.

Унылый ландшафт техногенной цивилизации, исключающий, казалось бы, какую бы то ни было поэзию, вдруг возвращает нас в ее золотой век: «уж осень наступила». А вот ласточка, что «с весною в сени к нам летит»:

В глуши коленчатого вала,
в коленной чашечке кривой
густая ласточка летала
по возмутительной кривой.

Это та же самая ласточка, не перестающая появляться в мире, где «разрушается воздух» и «корабельные сосны привинчены снизу болтами // с покосившейся шляпкой и забившейся глиной резьбой». В мире ускоряющегося разрыва связи времен и всех прочих связей, тотального распада, при котором возвращение в родные места оборачивается выходом в какое-то иное измерение, иную реальность:

И как только в окне два ряда отштампованных елок
пролетят, я увижу: у речки на правом боку
в непролазной грязи шевелится рабочий поселок
и кирпичный заводик с малюсенькой дыркой в боку.

В этом алтайском шевелящемся в непролазной грязи рабочем поселке – деревне Гоношиха – он, Александр Еременко, и родился 25 октября 1950 года в крестьянской семье (семье так называемых служащих), отсюда начался его путь на вершину российского поэтического олимпа, проделанный когда-то Есениным, а до него Ломоносовым.

Десятилетка в районном Заринске, три года срочной службы на флоте, дальневосточные стройки и Камчатка, рыболовный сейнер. Поработал поэт и кочегаром, и докером в Ленинградском порту, до того как в 1974‑м поступил в Литературный институт, который так и не окончил: защитив на «отлично» диплом, получил двойку на экзамене по марксизму-ленинизму и окончательно ушел в свободное плавание по волнам столичного поэтического андеграунда. Но вернусь к возвращению, совсем не похожему на возвращение блудного сына.

Вроде бы все узнаваемо: вот «за дорогой осенний лесок так же чист и подробен», но «в нем осталась дыра на том месте, где Колька Жадобин у ночного костра мне отлил из свинца пистолет». А дальше еще интереснее:

Там жена моя вяжет на длинном и скучном диване.
Там невеста моя на пустом табурете сидит.
Там бредет моя мать то по грудь, то по пояс в тумане,
и в окошко мой внук сквозь разрушенный воздух глядит.
Я там умер вчера. И до ужаса слышно мне было,
как по твердой дороге рабочая лошадь прошла,
и я слышал, как в ней, когда в гору она заходила,
лошадиная сила вращалась, как бензопила.

После этого он проживет на редкость долгую для русского поэта жизнь: преставится, как сказали бы в старину, на 71‑м году жизни 21 июня 2021 года, промолчав перед этим как поэт едва ли не тридцать лет. Почему – тема для разговора, как сказал бы Еременко, не на один ящик пива. Как и сам феномен поэтической немоты. Но в этом многолетнем молчании была своя логика – логика поэтической судьбы и той основной идеи, выражением которой были и стихи не знавшего равных по популярности короля поэтов, и вся его жизнь. Идеи внутренней свободы не только от системы, но и от написания новых и новых текстов.

«Вот божественный знак: прогрессирует ад», – констатирует Еременко очевидный для него факт в адресованном Иерониму Босху, «изобретателю прожектора», триптихе. Ад прогрессирует и, прогрессируя, обрекает бессильного изменить ход вещей поэта на молчание во избежание игры на чужом и чуждом ему поле.

В иных случаях говорить что бы то ни было – подыгрывать инфернальным силам. Музы молчат, не только когда говорят пушки, но и когда вожделенная свобода, оказываясь свободой без границ, аннулирует самое себя и становится тотальным рабством не коммунистического, так другого, более изощренного типа. В этом и состоит «прогресс», при котором любое поэтическое высказывание тонет в «белом шуме» и потому не имеет смысла.

И здесь уместно вспомнить значительно повлиявшего на Еременко Мандельштама, делившего всю литературу на разрешенную, определяемую как мразь, и написанную без разрешения, названную им ворованным воздухом. После краха СССР разрешенным стало все, все стало мразью, и поэт самоустранился. По причинам, распространяться о которых слишком долго, исчез читатель. Россия перестала быть литературоцентричной страной, и поэт оказался в ней всего-навсего поэтом и не более того. Как на Западе. Или, говоря иначе, Аполлон перестал требовать имярека к священной жертве как посредника между ним, Аполлоном, и смертными, чей невысказанный запрос и переадресовывался поэту его заоблачным работодателем.

К слову, коль скоро вспомнился Пушкин, Еременко мог бы сказать вслед за ним, что и он восславил свободу в несравненно более жестокий век и уже одним этим был и останется «любезен народу», читающему стихи, что и он воздвиг памятник «тверже меди» себе и своему времени.