Константин РАЙКИН: Театр – это искусство настоящего времени

Марк Розовский придумал и пустил гулять историю, будто однажды по заданию какого-то глянцевого журнала к Константину Райкину заявилась корреспондентка, юное очаровательное создание, и, сверкнув восхитительными коленками, приступила к беседе: «Константин… простите, как вас по батюшке?» И будто бы Райкин после столь обнадеживающего начала тут же ее выставил за дверь. Байка. Но, как бы то ни было, худрук «Сатирикона» признается: «Я всегда буду сыном Райкина. И умру, что бы я ни сделал в профессиональной жизни, сыном Райкина». Тем не менее уже выросло целое поколение, в котором не каждый знает, как Константина Райкина кличут по батюшке. Обладателю знаменитой фамилии это скорее приятно. Он положил немало труда и таланта на то, чтобы его не воспринимали лишь как продолжение великого Аркадия Райкина.

– Вы никогда не испытывали соблазна пойти по стопам отца?- Никогда. Это был бы для меня тупиковый путь. И никому не нужно, чтобы этот путь продолжался. Это был его путь. Он его прокладывал для себя.- Тогда почему в начале 80-х вы расстались с «Современником», где у вас все прекрасно складывалось, и стали работать у вашего папы в Ленинградском театре миниатюр? Вы же драматический артист. Что вас потянуло на эстраду?- Моя судьба в «Современнике» в самом деле складывалась вполне счастливо, я не был там обделен ролями. Но в какой-то момент я стал понимать, что меня интересует другой способ сценического существования, невозможный в «Современнике», притом что я всегда любил этот театр, это был мой дом родной. Но из дома надо было уйти, потому что я вдруг четко увидел некие пределы, в которых я там буду развиваться.- А что вам было делать в Ленинградском театре миниатюр?- В том виде, в котором он существовал, там невозможно было делать ничего, кроме как подыгрывать отцу. Но я пришел туда на определенных условиях. Я договорился с папой    , что он мне позволит привести достаточно большую группу молодых артистов, с которыми я сделаю свой спектакль, и далее буду делать спектакли без его участия.- Вы покусились на его монополию?!- Да, и он на это пошел. Мы выпустили спектакли «Лица», «Что наша жизнь?». Потом вышел мой моноспектакль «Давай, артист!». Это все было в жанре условной эстрады. Но отец был человеком внушаемым, и не только с моей стороны, что-то ему внушали и другие. Поэтому мне все время приходилось отвоевывать какие-то уже оговоренные вещи. Он просто забывал про них. Папа был человек настроения. Он увлекался людьми. Искренне. Как ребенок. И тому, кем он увлекся, он мог что-то наобещать. Тот приходил за обещанным, а папа его уже с трудом вспоминал. Поскольку я был его сыном, я мог сказать ему: «Ты что, с ума сошел? Ты же не далее как вчера пообещал человеку…» Я мог, условно говоря, устроить ему скандал. А кто-то другой не мог. Поэтому там бывали иногда очень печальные истории. Как хотел, так и расхотел. Как увлекся, так и охладел. И когда я ему приводил очередного артиста, которого мы хотели взять в театр ко мне, папа спрашивал: «А это кто?» Я отвечал: «Это новый артист». – «А зачем нам?» – «Ну мы же с тобой договорились, что у меня будет еще как минимум двенадцать человек». – «Двенадцать?!»… Я понимал, кто висит у него на ушах из числа так называемых доброжелателей. Я с ними встречался иногда. Ведь получилось так, что я оказался неким вторым лидером, театр-то был отцентрован на папу. Мы шесть лет работали вместе. Это было и прекрасно, и очень трудно. Прекрасно – потому что он был гениальный артист и потрясающий партнер на сцене. А трудно – потому что он, к сожалению, не обладал педагогическими способностями. Он не понимал, что у артиста может сейчас не получаться, а потом получится. Он с роли снимал моментально. А для артиста, особенно для молодого, это страшная трагедия. Да, происходило много таких вещей, к которым невозможно было привыкнуть. Притом что мы с ним были очень близкие люди. А в 1981 году Театр миниатюр переехал в Москву и вскоре сменил название, стал называться «Сатириконом».- При жизни отца вы смогли бы трансформировать «Сатирикон» в драматический театр?- В свое время мы с папой оговорили и это. Он не в башне из слоновой кости существовал. Он очень чутко чувствовал жизнь, ее ритмы, ее настроение. Он вдруг понял: то, что он раньше произносил со сцены, что было личной его привилегией и больше никому не позволялось, теперь можно прочитать в любой газете. Почему мне удалось убедить его отказаться от названия «Театр миниатюр»? Потому что времена изменились, и сатира, уж если ею заниматься, должна выражать себя другими способами. Требовалась философская сатира. Такая сатира, которая исследовала бы происхождение порока. Жанр эстрадной миниатюры для этого не годился.- Со спектакля «Служанки», поставленного Романом Виктюком, началась трансформация «Сатирикона» в драматический театр. Как, по-вашему, Аркадий Исаакович воспринял бы «Служанок»?- Он бы их воспринял очень хорошо. Я в этом уверен.- Ему не чужда была эта эстетика?- Нет, не чужда. Он меня поражал другим. Он иногда хотел взять в свой театр что-то совершенно в него не вписывающееся. Если ему что-то нравилось из того, что он видел, он хотел это взять в свой театр. Он ни на миг не задумывался, что он будет с этим делать. Если ему нравилась балетная постановка, он восклицал: «Ах, как было бы хорошо, если бы это шло на моей сцене!» Если папа приходил в восторг от исполнения музыкального произведения, он мечтательно говорил: «Вот если бы все это в нашем театре…» У него был хватательный рефлекс такой. Я думаю, ему было бы очень радостно от того, что в «Сатириконе» появился серьезный репертуар.- Вы более тридцати лет на сцене. Чему вас научила театральная жизнь?- Для меня театральная жизнь – это, собственно, и есть моя жизнь. Отделить одно от другого невозможно. Я живу в театре и не считаю, что рамки моей жизни тем самым как-то сужены. Театр – это океан жизни. Здесь есть все. И чтобы познавать жизнь, мне нет нужды погружаться в иные реалии. Пастернак говорил: чтобы познать жизнь, необязательно ехать далеко, достаточно выглянуть за окно своей дачи. Люди везде одинаковы, и механизмы их действий всегда одни и те же. Они повторяются. И не меняются. Наполовину – к счастью, наполовину – к сожалению.- Вы однажды признались, что у вас нет друзей. Что значит – нет? В каком смысле?- У меня нет друзей в ответственном понимании этого слова. А в обиходном значении, ну, к примеру, когда, обращаясь к собравшимся, вы говорите: «Друзья мои!» – таких друзей сколько угодно. Настоящих же друзей много не бывает. Друг бывает один, ну два. Я знаю, что такое мужская дружба. Это такое очень прочное, важное и нужное соединение людей. Оно достаточно неприхотливо. Гораздо более неприхотливо, чем, например, любовь, которая капризна, ревнива, зачастую эгоистична, агрессивна и потому гораздо менее живуча.- Режиссерам трудно с вами? Вы капризный артист?- Нет, я абсолютно послушный. Безоговорочно выполняю все режиссерские задания. Делаю то, что мне скажут. Я вообще не понимаю разговоров о том, что артист должен выстроить собственную концепцию роли, чуть ли не противопоставить ее режиссерской задаче, вступить в творческий конфликт с постановщиком… Такое понимание актерского ремесла мне представляется архаичным, глубоко несовременным. Артист – профессия исполнительская, подчиненная. И лучший артист тот, кто способен наиболее точно воплотить режиссерский замысел. В современном театре режиссер не позволяет исполнителю роли даже бровью повести без своего указания. Просто хороший артист делает это так, будто сам придумал. И в моих ролях, которые кем-то признаны успешными, все придумал режиссер. Все мои рискованные, экстравагантные, даже какие-то мерзопакостные штучки в спектакле «Синьор Тодеро хозяин» придумал Роберт Стуруа.- Как-то так получается, что и Роберта Стуруа, и Юрия Бутусова, и других режиссеров вы приглашаете на постановку только тех пьес, где для вас есть главная роль. Вы, кажется, единственный актер, который, будучи худруком, выстраивает репертуар под себя.- Ну почему же? В какой-то степени то же самое делают и Саша Калягин, и Олег Павлович Табаков, которые много играют в руководимых ими театрах.- Они формируют афишу с прицелом и на других исполнителей главных ролей.- И я точно так же. Да, я играю главные роли. Но неглавные я играть не должен, это было бы неправильно. Я ведь «тяжелая артиллерия». Если я выйду в роли второго плана, спектакль скособочится, его станет куда-то кренить… Раз в полтора года я играю новую роль. За это время выходит несколько спектаклей без моего участия. И эти спектакли очень востребованы. На них спрос совсем не меньше, чем на спектакли со мной. Может быть, это мое самое большое достижение в «Сатириконе»: публика ходит не просто на актеров – она ходит в театр.- Хороший театр должен обладать достаточным количеством звезд?- Это вовсе не обязательно. В каком-то смысле даже вредно. Качество театра не звездами определяется. Бесконечное количество звезд, собранных Табаковым в МХТ, для меня пример скорее отрицательный. Потому что это никакая не команда. Это люди разных театральных уставов. Их даже для репетиций трудно собрать, они все постоянно снимаются. Звезда вообще не театральное понятие. Звездой стать гораздо легче, чем серьезным артистом драматического театра. «Фабрика звезд» может наштамповать попсовых певцов за три месяца. Драматического артиста «фабричным» способом не воспитаешь. Это гораздо более трудная и мучительная профессия. В «Сатириконе» есть несколько поколений очень талантливых людей, настоящих профессионалов. И вообще у нас очень рабочий театр. Режиссеры, которые у нас ставили, а это и Фоменко, и Фокин, и Стуруа, и Бутусов, – все говорят, что любят здесь работать. Потому что здесь не качают права, не теоретизируют, не разглагольствуют.- Что вы можете простить своим актерам, а чего не прощаете?- Я не могу простить предательства по отношению к делу и к своим товарищам. Сейчас ведь полно искушений. Допустим, приходит ко мне мой ученик. Бывший студент школы-студии, на обучение которого я затратил четыре года, взял его в театр, как-то репертуар на него распределил. Он играет несколько больших ролей. И вот он мне сообщает, что хочет поехать в Африку на три месяца – сниматься в кино. Я отвечаю: «Нет, это решительно невозможно». – «А вы что, не можете меня заменить?» – «Не могу. Потому что это полтора-два месяца репетиций каждый день. Чтобы ввести актера в спектакль, надо остановить работу над новыми постановками. Поэтому ты не имеешь права уезжать». Он мнется, думает, наконец говорит: «Знаете, я все-таки поеду. Мне нужны деньги. А вы меня потом возьмете?» – «Я не то что не возьму, я тебя в театр больше не пущу никогда. Ты в этот театр должен забыть дорогу. Пошел вон!» И вот он пошел вон. Снялся там где-то. Теперь скитается. И таких случаев немало. Потому что полно искушений, соблазнов. В этих обстоятельствах надо уметь вести себя порядочно. Не предавать людей, которые тебе не сделали зла. Не предавать дело, в которое ты сам вложил много сил. Это же коллективное дело. Это товарищество. А спектакль – это команда. Нельзя подводить команду.- Актеров можно понять. Зарплата в театре небольшая. Как-то приходится зарабатывать.- И что? На этом основании отменяются порядочность, добросовестность, честь? Если меня сегодня ждет тысяча зрителей, то как же я не приду?! Какая причина, кроме смерти или тяжелейшего заболевания, может заставить меня не явиться на спектакль?! Да, времена изменились. Деньги теперь играют гораздо большую роль, чем прежде. Но есть же непреходящие ценности.- Театральный успех должен быть непременно датирован сегодняшним днем? Или это необязательно? Допустим, на премьере спектакль провалился, публика и критика его не приняли. Но пройдут годы, и он будет понят, оценен, возможно, его даже объявят шедевром.- Я не верю в такой вот отложенный успех. Зрители тебя сейчас понять должны, а не когда-нибудь потом. Это не кино, которое может пролежать на полке, а спустя годы быть оцененным. Бывает, конечно, что спектакль растет, набирает силу и вдруг взрывается каким-то огромным успехом. Это может случиться через год-полтора после премьеры, но не позже. Я вообще слабо верю в то, что спектакль способен жить десятилетиями. Театр – это искусство настоящего времени.