«Когда опять на родину вернёшься…»

О Бродском говорят много. Прошли времена, когда его ругали и проклинали, времена, когда его почти не знали, времена, когда активно восхищались. Всё слишком заметное становится менее заметным, всё негативное – сглаживается, а восторги утихают. И у каждого остаётся своё мнение или воспоминание. Если, конечно, знать то или тех, о ком и о чём говорят и спорят.

Наше поколение узнало поэта поздно. Я сначала услышала песню «Пилигримы», её пели мои однокурсники в 80-х годах. Потом, уже в 95-м, на кассете Елены Фроловой, записанной легендарным теперь Валерием Мустафиным на казанской студии «Сибирский тракт». Песни были великолепны. Стихи прекрасны. «Пришёл сон из семи сёл», «Песни счастливой зимы», «Сонетик», «Мотылёк», «На Карловом мосту», «Как вагоны раскачиваются…».

До Карлова моста, до Чехии у нас ещё были годы, но песня запомнилась, запала в душу. А русские стихи были понятны, хотя я, городской житель, в русской деревне конца 90-х тоже ощущала себя иностранкой, тоже не знала её. Ибо деревня в глуши – это не дача и не благополучное поселение где-нибудь в Татарстане или Башкирии, и не эстонский аккуратный хутор. Это совершенно другая среда, другое измерение, другое существование. Юный Иосиф попал в ссылку в Архангельскую область из Ленинграда и испытал гораздо более сильные чувства, чем я, москвичка, оказавшись в 33 года в новгородской деревне. Он был молод, и его несправедливо наказали. Он потерял свободу и подорвал здоровье. Но тогда он познакомился с подлинной Россией, которую не знают благополучные горожане, особенно столичные.

Несправедливость и наказание тоже случились впервые, и наиболее страшное – лишение свободы. Когда ты не свободен, когда подневолен. Сейчас многие из нас почувствовали, что это значит – несвобода. Как чувствовали это разные поколения наших соотечественников. Впрочем, для поэта всегда была и есть свобода внутренняя (цветаевское: «…в груди ищи и находи свободу»). Бродскому повезло – у него была возможность писать стихи и записывать на бумаге. Анастасия Ивановна Цветаева в заключении писала стихи на английском языке и хранила в памяти!

Внутреннюю свободу вообще отнять невозможно, если она есть. Внешнюю – легко.

Уехать из ссылки в Норинской было нельзя. Но именно в комнате, в её замкнутом пространстве была защита – место размышлений, чтения, творческой работы. В комнате – сосредоточение, углубление. В последнее время часто цитировали хрестоматийное: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…». Да, выйти – потерять время, потерять себя в пространстве большом, в разговорах, в реалиях внешнего. Изоляция даёт порой больше, чем свобода выбора. Правда, вынужденная изоляция может убить. Но если обратить её во благо, тогда человек, и особенно поэт, вырастает на голову.

Иосиф Бродский – очень русский поэт. Ещё до ссылки он часто выезжал из Ленинграда, потом северная деревня, изгнание, эмиграция, но постоянная тоска по Родине. Он стремился увидеть родителей, но ему не разрешили приехать даже на их похороны. Писал о советском народе, о войне, о деревне, о прошлом. Став «человеком мира», остался душой в России. Эта тоска везде, даже в стихах про пражский Карлов мост:

«…На Карловом мосту себя запомни:

тебя уносят утренние кони.

Скажи себе, что надо возвратиться,

скажи, что уезжаешь за границу.

Когда опять на родину вернёшься,

плывёт по Влтаве жёлтый пароходик.

На Карловом мосту ты улыбнёшься

и крикнешь мне: печаль твоя проходит…»

Мечтал быть похороненным в Ленинграде, на Васильевском острове. Ему не довелось вернуться в Россию, он похоронен на итальянском острове в Венеции. Её водные пространства, её морской воздух напоминали поэту  Ленинград. Вода и камень. Мосты. Чайки.

Мы были на этом острове. Кладбищенском острове Сан-Микеле. Собственно, в Венецию мы ехали именно к Бродскому, не планируя знакомство с ней. Знакомство мы отложили на «потом», ещё не зная, что его не будет.

Мы плыли на Сан-Микеле и говорили о Бродском. Нашу русскую речь услышали сидящие впереди молодая женщина Елена и её дочка Катя. Они плыли на остров Мурано. О Бродском они ничего не знали и решили поехать с нами.

Когда мы вышли из вапоретто, нас поразила тишина. Голубое небо, голубая чистейшая вода, белые стены кладбища, великолепные южные цветы и деревья. Вечное вековое молчание. Мы отправились на поиски протестантской части кладбища, где покоится поэт. Но вдруг увидели странные похороны. Где-то впереди несли гроб, а за ним шла многочисленная процессия, человек двести, не меньше. Мы пытались уйти в сторону, за стены, но куда бы мы не отходили, нас вновь и вновь настигала эта огромная молчаливая шеренга. Было жутко. Потом я подумала: если бы Бродский умер в России, его бы провожали так же? Столько же молчаливых благородных людей? Мне вспоминались проводы Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Константина Паустовского… На похоронах Паустовского Виктор Шкловский сказал: «Не плачьте! Река пришла к морю!»

Могила Иосифа Бродского оказалась так проста и скромна, что мы с трудом нашли её. Впрочем, так же скромны могилы четы Стравинских и  Сергея Дягилева в православной части кладбища. Я бы даже назвала эту часть кладбища запущенной, заброшенной. Никаких белых стен и роскошных цветов. Сырой и тяжёлый воздух.

Около могилы Бродского мы постояли молча, потом я читала стихи и рассказывала Кате и Елене всё то, что вспоминалось в те минуты. К нам подошли ещё несколько человек, тоже россияне.

С обратной стороны памятника написано: «Letum non omnia finit». В переводе с латыни эта фраза означает: «Со смертью не всё кончается».

Иосиф Бродский пришёл на свой остров.

«Ни страны, ни погоста

не хочу выбирать.

На Васильевский остров

я приду умирать.

Твой фасад тёмно-синий

я впотьмах не найду.

между выцветших линий

на асфальт упаду.

И душа, неустанно

поспешая во тьму,

промелькнёт над мостами

в петроградском дыму,

и апрельская морось,

над затылком снежок,

и услышу я голос:

— До свиданья, дружок.

И увижу две жизни

далеко за рекой,

к равнодушной отчизне

прижимаясь щекой, —

словно девочки-сёстры

из непрожитых лет,

выбегая на остров,

машут мальчику вслед».