Ключи таинственного сада

«В длиннополом студенческом мундире, с черной подстриженной на затылке копной густых, тонких, как будто смазанных лампадным маслом волос, с желтым, без единой кровинки, лицом, с холодным нарочито равнодушным взглядом умных темных глаз, прямой, неправдоподобно худой…» – таким изобразил молодого Владислава Ходасевича Аминодав Шполянский (Дон-Аминадо). А вот автопортрет («Перед зеркалом», 1924):

Я, я, я! Что за дикое слово!
Неужели вон тот – это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?

Разве что седина прибавилась, но в целом разница невелика. Не претерпела особых изменений и поэтика: он рано обрел свой собственный голос, следуя со времени литературного дебюта и до конца классической русской поэтической традиции. Ходасевич не только никогда не прельщался никаким «новаторством», но и принципиально, безоговорочно и с поистине религиозным рвением отвергал его как блажь, ересь и прелесть бесовскую:

Жив Бог! Умен, а не заумен,
Хожу среди своих стихов,
Как непоблажливый игумен
Среди смиренных чернецов.
Пасу послушливое стадо
Я процветающим жезлом.
Ключи таинственного сада
Звенят на поясе моем.
Я – чающий и говорящий.
Заумно, может быть, поет
Лишь ангел, Богу предстоящий, –
Да Бога не узревший скот
Мычит заумно и ревет.
А я – не ангел осиянный,
Не лютый змий, не глупый бык.
Люблю из рода в род мне данный
Мой человеческий язык:
Его суровую свободу,
Его извилистый закон…
О, если б мой предсмертный стон
Облечь в отчетливую оду!

Таким предсмертным стоном и стали, в сущности, его последние стихи, написанные в эмиграции и объединенные в цикл с говорящим названием «Европейская ночь», но и прежние отличала та особая зоркость, какая приходит лишь в зрелости, может быть, лишь на краю могилы. Если появляется вообще.

Он родился 16 (28) мая 1886 года в Москве, умер в Париже 14 июня 1939‑го. Между этими двумя датами эпоха, начавшаяся с последним царствованием и закончившаяся как раз в 39‑м, в год начала Второй мировой войны. Эпоха разрушения старого миропорядка инфернальными силами, представленными у Ходасевича в образе «другого автомобиля». Если обычный вырывает из мрака светом фар окружающий ландшафт, то этот опустошает его:

И все, что только попадает
Под черный сноп его лучей,
Невозвратимо исчезает
Из утлой памяти моей.

Это исчезновение оборачивается для человека утратой им самого себя – своей души:

Я забываю, я теряю
Психею светлую мою,
Слепые руки простираю
И ничего не узнаю.

Жить в этом мире и бессмысленно и невыносимо, но кроме самоубийства есть и другой выход – «бессвязные, страстные речи», непостижимым образом становящиеся «музыкой», пронзающей сознание как луч, как «узкое лезвие». К описанию этого процесса поэт обращается многократно, но суть его не меняется – это перерастание самого себя:

Я сам над собой вырастаю,
Над мертвым встаю бытием,
Стопами в подземное пламя,
В текучие звезды челом.

При этом он не один: поэзия для Ходасевича – всегда предстояние, как видим, например, в обращенном к возлюбленной стихотворении о ночном море, заканчивающемся так:

И в страхе, под пустым предлогом,
Меня ты увлекаешь прочь…
Увы, я в каждый миг пред Богом –
Как ты пред морем в эту ночь.

Поэт в понимании Ходасевича – все тот же полубог Орфей, посредник между Непостижимым и «объективной реальностью, данной нам в ощущениях»: реальностью и «реальностью». Но вторая при всей ее «какофонии» все же отражает небесную гармонию, которую и раскрывает поэт. И что серьезнее, что ответственнее такой задачи? Что важнее «допотопного» ямба, в котором, по Ходасевичу, и состоит слава России?

С высот надзвездной Музикии
К нам ангелами занесен,
Он крепче всех твердынь России,
Славнее всех ее знамен.

Славнее именно потому, что неземного происхождения. В этом кредо Ходасевича, как и всякого поэта, следующего извечному назначению поэзии.