На чтение: ≈ 21 мин.Максим Горький сказал: «О нем необходимо рассказать, ибо его жизнь – яркое горение силы недюжинной». Лев Толстой воскликнул: «Ну, какой он толстовец? Он просто – «три мушкетера», не один из трех, а все трое!». О ком это? О Леопольде Сулержицком или, как все называли его, Сулере. Кто же он такой – этот загадочный Сулер?
Леопольд Антонович Сулержицкий – режиссер, педагог, литератор родился 15-го ноября 1872 года в Житомире в семье переплетчика. Поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, но был исключен с последнего курса за громко высказанные убеждения. Будучи призванным в армию, Сулержицкий по религиозным мотивам отказался присягать и был судим. В тюрьме его навещал Лев Толстой. По просьбе Толстого Сулержицкий в дальнейшем принял на себя хлопоты по переселению в Канаду русских крестьян-духоборов.
В 1900 году Сулержицкий сблизился с Художественным театром. К.С.Станиславский вспоминал, как за кулисами усиленно заговорили: «Милый Сулер!», «Веселый Сулер!», «Сулер – революционер, толстовец, духобор», «Сулер – беллетрист, певец, художник», «Сулер – капитан, рыбак, бродяга, американец!»…. – Да покажите мне вашего Сулера – кричал я…». Знакомство состоялось после письма Сулержицкого к Станиславскому, в котором он с редкостной тонкостью анализировал роль доктора Штокмана и рассказывал о воздействии ее на его, Сулержицкого, душевную жизнь.
Нравственная высота, богатство запасов его эмоциональной памяти, полная свобода от театральщины при ярком даре игры сделали Сулержицкого для Станиславского одним из самых важных и нужных людей. Сулержицкий участвовал в организации Студии на Поварской, в постановках «Драмы жизни» Гамсуна, «Жизни человека» Леонида Андреева, «Синей птицы», «Гамлета».
С его убеждениями связаны многие этические постулаты системы Станиславского, которую Станиславский применял и разрабатывал, сперва на Курсах драмы А.И.Адашева, а потом в Первой студии МХТ. Именно этой студии, где выросли Вахтангов, Михаил Чехов, Гиацинтова, Бирман, Дурасова, Болеславский, Успенская, Колин и другие, были отданы последние годы жизни Сулержицкого. Он не только режиссировал почти все ранние постановки ее, но воздействовал на учеников силой личности и силой идеалов, которым служил: верой в добро и труд, в непротивление злу насилием, в правду на сцене, в объединяющую и целительную роль искусства, способного помочь разъединенным, утратившим дар любви человеческим душам.
Вот одно из обращений Сулержицкого к студийцам в Книге записей Первой студии МХТ. Книгу эту завел Сулержицкий, чтобы каждый мог записывать свои мысли об искусстве и о текущих студийный спектаклях. «Книге этой Сулер придавал большое значение», – вспоминал Михаил Чехов. – «Она лежала на особо устроенной, наклонной полочке, как Евангелие на аналое, около двери его кабинета, на третьем этаже. Он часть заглядывал в нее и, хотя знал наизусть все, что в ней было, все же читал ее сосредоточено и серьезно».
8 октября 1915
«Господа студийцы!
Обращаю ваше серьезнейшее внимание на вещи, которые позорят вашу студию или, если это слишком сильно, то, по крайней мере, не дают ей возможность стать такой, за какую ее хотели бы считать.
Это Ваше отношение к прислуге.
Нельзя пользоваться трудом людей, не обращая внимания на то, как эти люди живут, в каких условиях, как спят, как одеты, как отдыхают, есть ли у них место и время пообедать, не в грязи ли они и так далее.
Вот это прежде всего и нужно было бы исправить.
Труд очень напряженный. Вы берете у них и день и ночь, а даете только жалование, а дальше совершенно наплевать. Я понимаю, что спрашивать человеческого внимания к ним, к каждому отдельному человеку как к человеку трудно, так как мы и к более близким людям недостаточно внимательны, но быть тем, что в Англии называется «выжимателями пота», все-таки довольно позорно. Ведь мы пользуемся рабовладельческими приемами. Таких негигиенических, отвратительных условий, такого невнимания к рабочему человеку я давно уже не видел. И это в таком деле, где молодые люди собрались заниматься искусством, цель которого заставить людей быть внимательней друг к другу. Цель которого смягчить сердца, облагородить нравы. Эта сторона – большой пропуск и очень опасный в вашей жизни, опасный не для работы, а для вас. Разрешить его путем прибавки двух-трех рублей жалования никак нельзя, – это значит только, что из людей, пользующихся рабами, вы будете такими, которые пользуются ими не ниже той цены, которая установлена на рынке, и только, а человеческое и начинается только с того момента, когда хоть маленькое, минимальное внимание затрачивается лично на личную жизнь каждого, хоть минимальное. Для этого необходимо хоть раз ясно представить себе, как проходит жизнь каждого из них. Вот, например должность истопника. С утра он должен наколоть дров на все печи, которых у нас в квартире 12, на каждую надо полен 15 – это около двухсот полен; надо их все принести, а расстояние от сарая нашего такое, как если обойти весь квартал, поднять их на третий этаж, разнести по печам, потом мешать эти печи, и потом все закрыть, выгребать эту золу, ставить самовары, бегать на посылки, стоять в передней, потом пообедать стоя, потому что сесть негде, продолжать ту же службу, ходя целый день на цыпочках из почтения, что очень утомительно, а вечером до 12-ти готовить, разносить чай и убирать. Затем без ужина надо ложиться в душной коморке, где поставлена еще кровать, на которой два брата, проведшие в таком же роде, если не хуже, день, лежат вдвоем на одной кровати. Нехорошо. Помните, что у этих людей нет дома. Что эта душная и грязная коморка и есть дом, что ни уюта, ни внимания, ни домашней заботы, ни внимательного слова, и так в этом неодухотворенном суматошном, рабском, потому что для них лично непонятном, труде проходит сначала отрочество, потом юность, потом взрослая жизнь и потом старость.
В пыли, в духоте, подневольности и, главное, без малейшего намека на что-нибудь, что хоть как-нибудь коснулось бы духовной стороны человека, разве поглядит где-нибудь в шелку, как господа поют и играют, как вчера на пробном концерте. И это в том учреждении, которое только и наполнено рафинированным искусством.
Сами следите, чтобы все это было почеловечнее. Не поддавайтесь ложному стыду, а хоть немножко поузнавайте, как живут те люди, которые несут за вас черный труд, а если попытаетесь когда-нибудь внести какую-нибудь капельку удовольствия в их жизнь, то поверьте, что эта капелька не пропадет. Физический труд вовсе не такая вещь, которую надо избегать, она может дать большую радость, но услужение, служба, постоянная зависимость от других и абсолютное отсутствие, какого то ни было тепла и внимания создает такую безрадостность, так гнетет и унижает человека, что он, наконец, теряет интерес даже к себе и глохнет, и создается раб вместо человека, потерявший себя; участвовать вам в этом не годится – слишком вы богаты духовными радостями и богатствами по сравнению с ними, путь и им хоть немножко померещится иногда, что и у них есть «дом», пусть хоть изредка, ложась после трудового дня, он почувствует, что кто-то хоть немножко подумал о нем и заснет без сознания, что он куплен, его труд, и затем, что дальше всем все равно, чтобы эти стены, если и не очень удобные, были бы ему все-таки теплы и приятны, что за ними было хоть немножко теплее, чем там, на улице, где все борьба, где нужны только его руки и ноги, где хотят как можно больше от него взять и как можно меньше дать. Я не сентиментальничаю, и так немного нужно. Только не поступайте как худшие из рабовладельцев. И следите за этим сами каждый, обращаясь к себе в этой области; к себе, потому что пользуется ими именно каждый, и потому, что никто не может этого сделать за другого. Если выбираете кого-нибудь, кто будет ими заведовать, то поговорите с ним потихоньку, спросите, разузнайте то, что вас будет интересовать, но, главное, помните, что помочь в этом может только лично каждый. Хотелось бы, чтобы каждый служащий мог сказать «наша Студия» с любовью и теплым чувством. Да и вообще, надо подумать о том, чтобы в Студии было теплее и удобнее каждому ее члену. Надо больше сплотиться.
Надо больше давать места работе других. Например, сегодня Тезавровский в один день по собственному желанию сколотил необходимые щиты в зрительный зал на окна. Нужно было напряженно поработать плотницкой работой целый день. Разве это не радостно?
Если все стены, вся Студия будет пропитана своим трудом, приложенным для ее улучшения, вы увидите, вы увидите, как тут вырастет вся Студия, как она будет ценима и уважаема каждым и как каждому будет оскорбительно чье-либо легкомысленное и невнимательное поведение. В организме Студии не хватает, например столовой. Сделать ее очень трудно – совершенно верно, но совершенно необходимо. Соберемся где-то и на ходу обсудим внимательно. Если не хватит денег для начала, я дам, у меня есть для этого, хотя мне бы хотелось обойтись, но это нужно. Только не махайте рукой, не говорите, что это невозможно. В том-то и сила наша, что невозможное, казалось бы, у нас становится возможным, выполнимым. Если самое невозможной, т.е. сама Студия с ее организацией, ее спектаклями, труппой, бюджетом, ее взаимоотношениями оказалась не только возможным, но и существующим и процветающим, то разве это не чудо? Как же можно не верить в такие уж сравнительно с этим пустяки? Людей не найдется? А почему? Почему такое сомнение? Оглянитесь назад – три года назад и, увидев то, что вы проделали за это время, устыдитесь своего маловерия, вычеркните его поскорее, поскорее осмотритесь, поглядите друг другу в лицо, почувствуйте, что вас уже не шуточная группа, и не слюнями уже склеенная, а что-то покрепче, поскорее почувствуйте свою силу, а для этого чаще ощущайте свою силу, скорее бейте заклепки на скрепа нового корабля «Студия» и двигайтесь, дружно подняв флаг «Вера, Надежда, Любовь», внимательно глядя вперед, потопу что за этот год вы должны сделать так много, как, может быть, не сделали за эти все три года. Каждый должен помнить, что сделаться студийцем можно только от того, что я скажу себе сам: «Я студиец»…. И будет с этого момента полагать, что от него именно зависит все существование Студии, от его внимательности и забот о каждой стороне жизни Судии, от его уступчивости, от его готовности работать и жертвовать своим трудом, временем, опытом и многим, многим, многим. Приобретаешь тем больше, чем больше жертвуешь. Это не из хрестоматии, а из жизни – посмотрите на историю всех членов Студии, и вы увидите, что это так. Помните только, что вам надо поскорее почувствовать себя сильными единением между собой, и сильным единением с тем, что вас создало – Художественным театром. И поскорее, – так чует мое сердце».
Сулержицкий умер 17 января 1916 года после продолжительной болезни. В переписке К.С.Станиславского и А.Н.Бенуа так отображены эти дни: «Ночью, в 12 часов, его перевезли в Студию и поставили в фойе. Эти два дня, которые он стоял там, были трогательны. Все точно сразу поняли – кто был Сулер и кого лишилась Студия (и театр). Студийцы на руках несли его по всей Москве в польскую церковь. Там был целый концерт, так как певцы из Большого театра захотели принять участие в похоронах и пели целый ряд концертных церковных номеров. Все время на руках несли его обратно через всю Москву и похоронили на русском кладбище, где Чехов, рядом с Савицкой, Сапуновым и Артемом». Из письма Станиславского к А.Н.Бенуа от 5 января 1917 года.
«Ведь он дал всей жизнью и последними годами ее (среди всего общего ослепления и клокотания) истинно святой образец. Для Вас лично его уход – невознаградимый ущерб…. Вы потеряли главного своего друга и уж наверное лучшего человека во всем созданном Вами театре. Это ли не существенно в театре, посвященном (в принципе) высокой задаче искания определения человеческого достоинства?» (Из письма А.Н.Бенуа К.С.Станиславскому).
Говоря о Сулержицком, нельзя не привести «Воспоминания о друге» К.С. Саниславского, написанные для вечера памяти Сулержицкого, который был устроен в Первой студии МХТ на сороковой день после смерти Леопольда Антоновича, 25 января 1917 года.
«…Сулер принес с собой в театр огромный багаж свежего, живого, духовного материала, прямо от земли. Он собирал его по всей России, которую он исходил вдоль и поперек, с котомкой за плечами; по всем морям, которые он переплыл не раз, по всем странам, которые он посетил во время своих кругосветных и иных путешествий.
Он принес на сцену настоящую поэзию прерий, деревни лесов и природы, художественные и живописные наблюдения, выстраданные мысли и цели, оригинальные и философские, этические и религиозные взгляды.
Он принес девственно-чистое отношение к искусству, при полном неведении его старых, изношенных и захватанных актерских приемов ремесла, с их штампами и трафаретами, с их красивостью вместо красоты, с их напряжением вместо темперамента, с сентиментальностью вместо лиризма, с вычурной читкой вместо настоящего пафоса возвышенного чувства.
…Почему он так полюбил студию? Потому что она осуществляла одну из главных его жизненных целей: сближать людей между собой, создавать общее дело, общие цели, общий труд и радость, бороться с пошлостью, насилием и несправедливостью, служить любви и природе, красоте и богу.
Сулер, сам того не зная, был воспитателем молодежи. Эта роль стоила ему больше всего крови и нервов, и я утверждаю, что и судия, и Художественный театр многим обязаны нравственному, этическому и художественному влиянию Сулера».
Свои воспоминания о Сулержитском Станиславский заканчивает цитатой из дневника Сулержицкого от 12 сентября 1913 года:
«Боже мой, как горько, как горячо и тепло я плакал сегодня все утро. Плакал так, что подушка и руки были мокрые от слез. Отчего? Оттого, что есть дети, много детей на улицах с худенькими, как палочки, грязными руками, оттого, что они ночью на большой площади, под холодными электрическими фонарями бегают по трамваям и продают газету – «Копейку», и бранятся и скверно ругаются; оттого, что городовой их гоняет, и мне его за это жалко; оттого, что такая бесконечная тьма новорожденных в воспитательном доме с худенькими, сморщенными, старческими личиками, с бледными, едва ворочающимися пальчиками, лежат рядами, одинокие, на столах, с пришитыми номерками на них и жадно ловят воздух, голодные кричат до изнеможения, затихают и сохнут, и умирают, глядя в пустоту, отыскивая в этой пустоте умирающими глазами любви и с тоской по ней умирают, одинокими, в мокрых, холодных пеленках.
Оттого, что служанки там уже не чувствуют этого моря страданий, в котором они полощут белье и ходят не как в храме, а как на фабрике.
Оттого, оттого, что столько страданий везде, что во всех этих страданиях виноват я, в большинстве из них, оттого, что я это знаю и ничего не делаю, чтобы прекратить эти страдания, оттого, что я их люблю и могу плакать часами, и главное, оттого плачу, что мало во мне любви ко всем им, что могу жить среди всего этого и заниматься своими делами, так мало веры и знания, что не могу ничего «делать» для них и не делаю!
Господи, дай мне веры или дай такое большое сердце, которое само бы повело, куда надо, и заставило бы жить, как надо!
Господи, дай! Если ты есть».
Мария Полканова, зам. директора по научной работе музея Московского художественного академического театра
Фото с сайта http://istoriya-teatra.ru
Выбор читателей
Комментарии