Как золушка стала принцессой. Невероятные приключения новогодней елки в России

«…Мне было, наверное, года четыре. И вот я помню… пришли мы в зал, это был рекреационный зал Алферовской гимназии в 7-м Ростовском переулке, и две огромные елки до потолка, обсыпанные игрушками, и какие-то вроде как самодельные игрушки, какие-то цепи, блестящие звезды. И вот, помню, начались хороводы вокруг елки, которые вел сам директор гимназии Александр Данилович Алферов. Он вообще был преподавателем литературы. Никаких религиозных песен не пели. И потом, после этого, нас повели всех в столовую, дали какого-то очень вкусного сладкого чая. И потом каждому из нас дали по мешочку из оранжевого сатина, набитого всякими сладостями. Когда принесла его домой, это тоже была радость. Значит, время было трудное, голодное. Это первая такая большая елка в моей жизни».

Знамя прогресса

Так художница Софья Пестель описала в своих воспоминаниях последнее предреволюционное Рождество в Санкт-Петербурге 1917 (а по старому стилю еще 1916-го) года. Елка в школе казалась тогда чем-то настолько традиционным, даже консервативным явлением, что некоторые «юные революционеры» демонстративно бойкотировали ее проведение. Однако, если бы они почаще разговаривали со своими родителями, побольше им доверяли, то наверняка были бы очень удивлены, узнав, что многие из них еще застали время, когда официальное устройство елки в гимназии запрещалось Министерством просвещения и крайне не одобрялось православной церковью. Они были бы поражены, если бы узнали, что Священный синод вяло протестовал против этого «нелепого иноземного и языческого обычая» вплоть до 1917 года.

Может быть, именно поэтому первые рождественские елки в 1860-70-х годах появились не в государственных или церковно-приходских, а в земских общественных школах. Это были своего рода демонстрации либеральной оппозиции против «засилья чиновников и попов». Так интеллигенция на время превратила праздничное дерево в знамя прогресса и освобождения от старых традиций.

…В нашей школе тоже

елка зажжена.

Нас своим нарядом радует она, – писала известный тогда детский поэт Ольга Никитина.

…В школе шумно раздается

Беготня и шум детей.

Знать, они не для ученья

Собрались сегодня в ней.

Вторил ей более известный поэт-демократ Алексей Плещеев.

Протестуя против нарастающего социального неравенства, уродующего детство, Федор Достоевский в рамках издания «Дневника писателя» в 1876 году создает свой замечательный рассказ «Мальчик у Христа на елке». Внимательный читатель может заметить, что даже в этом рассказе, несмотря на его светлый мистический конец, рождественская детская елка описана Достоевским не как народный, а как «барский», господский праздник.

Мертвое дерево

Собственно, так оно и было. Веками хвойные и особенно еловые деревья символизировали у восточных славян нечто совсем иное. В Древней Руси ель традиционно считалась… деревом смерти. Существовал обычай: удавившихся и вообще самоубийц зарывать между двумя елками, поворачивая их лицом в землю. В некоторых местах проживания восточнославянских народов был даже распространен запрет на посадку ели около дома из опасения смерти мужского члена семьи. Ель наряду с осиной считалась деревом, из которого запрещалось строить дома. Еловые ветви использовались, да и доныне широко используются в погребальной практике. Ими выстилается путь, по которому идет похоронная процессия, их бросают в яму на гроб, а могилу прикрывают на зиму еловыми лапами.

Именно эти значения до сих пор во многом отражают эмоциональное восприятие ели русским простонародьем. Внешние ее свойства и места ее произрастания, видимо, обусловили связь этого дерева с образами низшей мифологии: чертями, лешими и прочей лесной нечистью. В частности, это отразилось в пословице «Венчали вокруг ели, а черти пели», которая указывает на родство образа ели с нечистой силой.

Слово «ёлс» было одним из диалектных имен лешего («А коего тебе ёлса надо?»), а «еловой головой» было принято называть глупого и бестолкового человека.

Смертная символика ели нашла свое отражение и в других пословицах и поговорках. «Смотреть под елку» значило тяжело болеть, «угодить под елку», «пойти (или прогуляться) по еловой дорожке» – умереть. Гроб называли «еловой деревней» или «еловой домовиной». Характерны широко употребляемые и в наши дни елочные ругательства: «елки-палки», «елки-моталки».

В настоящее время связь ели с темой самоубийства или насильственной смертью почти утратилась. Однако это дерево по-прежнему один из символов вечной памяти. Посаженные у могилы елочки и теперь часто можно увидеть на многих русских кладбищах.

Вышел немец

из тумана

И вот в XIX веке это дерево вдруг было предложено русскому народу в качестве символа Рождества Христова. Кто же вообще первым додумался связать «смертное дерево» с истоником вечной жизни?

По некоторым сведениям, это случилось в первой половине XVI века в Эльзасе или в других областях Южной Германии. До этого германцы украшали лесные ели свечами и цветными тряпочками (ни в коем случае не унося их из леса!) скорее как идолов лесных божеств, помогающих пережить тяжелую зиму. Но чаще всего начало использования ели как символа Рождества связывают с именем знаменитого немецкого реформатора Мартина Лютера, хотя в XVI веке, когда он жил, этот обычай еще не получил в Германии широкого распространения.

Окончательно на территории Германии праздничная елка была принята лишь к середине XVIII века. Первыми переняли у немцев рождественское дерево (Tannenbaum) жители северных европейских стран. А большинство народов Западной Европы начали активно усваивать традицию рождественского дерева только к середине XIX столетия. Первая публичная рождественская елка в Париже состоялась в 1840 году, в Лондоне – в 1841-м, в Нью-Йорке – в 1848-м, в Санкт-Петербурге – в 1852-м.

Правда, уже тогда елка была сразу принята и католической, и лютеранской церквями, пользуясь особым почетом в кирхах, где она до сих пор используется во время обрядового богослужения. Распространяясь по Европе крайне неравномерно, особенно трудно рождественское дерево прививалось в странах, традиционно приверженных православию.

Интересно, что первая праздничная елка в России была не рождественской, а новогодней. После своего первого путешествия в Европу, состоявшегося в 1698-99 годах, Петр I устраивает в России календарную реформу. Согласно царскому указу от 20 декабря 1699 года впредь предписывалось вести летосчисление не от сотворения мира, а от Рождества Христова, а день новолетия, до того времени отмечавшийся на Руси 1 сентября, отмечать 1 января. В этом указе давались также рекомендации по организации новогоднего праздника. В его ознаменование было велено пускать ракеты, зажигать огни и украшать столицу (тогда еще Москву) вечнозеленой растительностью. «По большим улицам, у нарочитых домов, пред воротами поставить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых против образцов, каковы сделаны на Гостином дворе. А стоять тому украшению января в первый день», – гласил царский указ.

Петровский указ является едва ли не единственным документом по истории елки в России XVIII века. После смерти императора его рекомендации были забыты. Однако они имели довольно забавные последствия. Его предписания по неясным причинам сохранились в новогоднем убранстве… питейных заведений, крыши которых перед новым годом продолжали украшать елками. По этим елкам, привязанным к колу, установленному на крыше или воткнутому у ворот, народ всегда мог узнать кабак. Пушкин в шутливой «Истории села Горюхина» упоминает о «древнем общественном здании, украшенном елкою».

В результате кабаки получили в народе ходовое название елок или же Ивана Елкина: «Пойдем-ка к Елкину – для праздника выпьем!» А ввиду склонности замены алкогольной лексики эвфемизмами практически весь комплекс алкогольных понятий постепенно приобрел елочный оттенок. «Елку поднять» – пьянствовать, «идти под елку» или «елка упала – пойдем поднимать» – идти в кабак, «быть под елкой» – находиться в кабаке, «Елкин» – состояние алкогольного опьянения и т.п.

Правда, помимо внешнего убранства питейных заведений в XVIII веке и на протяжении всего следующего столетия елки использовались еще на катальных горках, на ярмарочных площадях, в традиционных праздничных балаганах и на зимних перевозах через реки. Но и там это было скорее декоративное украшение мест общего пользования, чем напоминание о церковном празднике.

И вот она нарядная…

Судя по многочисленным описаниям святочных празднеств в журналах 1820-1830-х годов, в эту пору рождественское дерево в русских домах еще не ставилось. Вряд ли Пушкину когда-либо пришлось видеть елку на Рождество или же присутствовать на посвященном ей празднике. Ни Пушкин, ни Лермонтов, ни их современники никогда о ней не упоминают, тогда как святки, святочные маскарады и балы в литературе и в журнальных статьях описываются в это время постоянно. Журналы, регулярно помещавшие в рождественских и новогодних выпусках отчеты о разного рода праздничных мероприятиях, проводившихся в Петербурге и в Москве, детально описывавшие святочные балы и маскарады в дворянских собраниях, театрах и дворцах – с изображением присутствовавших там людей, костюмов, убранства залы, еды, праздничного сценария, танцев, а порою и случавшихся там разного рода скандальных и пикантных происшествиях, – ни в 1820-х, ни в 1830-х годах нигде не сообщают о наличии в помещениях рождественского дерева.

Первое упоминание о елке появилось в газете «Северная пчела» накануне 1840 года: газета сообщала о продающихся «прелестно убранных и изукрашенных фонариками, гирляндами, венками» елках. Год спустя в том же издании появляется объяснение входящего в моду обычая: «Мы переняли у добрых немцев детский праздник в канун праздника Рождества Христова: Weihnachtsbaum. Деревцо, освещенное фонариками или свечками, увешанное конфектами, плодами, игрушками, книгами, составляет отраду детей, которым прежде уже говорено было, что за хорошее поведение и прилежание в праздник появится внезапное награждение…»

Понимая, что становящееся модным новшество нуждается в объяснении, редактор газеты Фаддей Булгарин сообщает своим читателям его происхождение: «Как на всем земном шаре нет города, нет страны, нет, так сказать, уголка, где бы не было водворенных немцев, и они везде обращают на себя внимание туземцев и покровительство правительства за свое трудолюбие и благонравие, то повсюду перенимают у них обычаи.., и таким образом детский праздник введен повсюду».

Обычай вошел в моду, и уже к концу 1840-х годов рождественское дерево становится в столице хорошо знакомым и привычным предметом рождественского интерьера. «В Петербурге все помешаны на елках, – иронизировал по этому поводу писатель Иван Панаев. – Начиная от бедной комнаты чиновника до великолепного салона, везде в Петербурге горят, блестят, светятся и мерцают елки в рождественские вечера. Без елки теперь существовать нельзя».

Так к концу XIX века русская ель стала одним из самых ярких праздничных символов. Те же самые ее свойства, которые прежде вызывали неприязнь, начали восприниматься как ее достоинство. Пирамидальная форма, прямой ствол, кольцеобразное расположение ветвей, густота вечнозеленого покрова, приятный хвойный смолистый запах – все это в соединении с праздничным убранством способствовало теперь превращению ее в образ богатства и радости. Ее даже стали называть живой красавицей.

Эта вдруг обретенная елкой ни с чем не сравнимая красота дополнялась ее «нравственными свойствами». Висящие на ней сласти, лежащие под ней подарки, которые она щедро и расточительно раздавала, превращали ее в «бескорыстную дарительницу». Если Пушкин называл ель «печальным тавро северной природы», то со второй половины XIX века она все чаще начинает вызывать восхищение, радость, восторг. Непродолжительность визита прекрасного, одаривающего дерева была подобна ежегодно повторяющемуся чуду, воспоминания о котором становились лучшими воспоминаниями детства, а его ожидание стало одним из острейших переживаний ребенка.