К проблеме научного стиля Дарвина

Во все критические эпохи естественные науки были ареной особо ожесточенной борьбы за мировоззрение. Только внимательно изучив историю воззрений на природу, мы поймем закономерность в смене литературных стилей естествознания.

Дарвин не навязывает природе какой бы то ни было цели, он отрицает за нею какую бы то ни было благость. Всего более далек он от мысли приписывать ей волю или разумные зиждущие свойства.

Почти столетие отдаляет Линнея от зрелого Дарвина. Между ними – Кювье, Бюффон и Ламарк. Структурные и анатомические признаки в натуралистических сочинениях возобладали над чисто живописными приметами. Искусство «миниатюры» Палласа пришло в упадок. Но по существу мало что изменилось.

На место неподвижной системы природы пришла живая цепь органических существ, подвижная лестница, стремящаяся к совершенству. Вместо бога-архитектора (Линней) у деиста Ламарка – конституционный монарх. Классификация, по Ламарку, нечто искусственное, как бы волосяная сетка, накинутая человеком на разнообразие явлений. Что же остается натуралисту, как не восхищаться по-прежнему, но уже не единичными феноменами природы, а ее классами, расположенными в порядке поступательного развития.

Французская революция оставила глубокий отпечаток на стиле естествоведов. Тот же Бюффон в своих научных трудах выступает в роли революционного оратора. Он восхвалял «естественное состояние» лошадей, ставил людям в пример табуны диких коней, воздавал почести гражданской доблести коня.

А Ламарк, пишущий свои лучшие труды как бы на гребне волны Конвента, постоянно впадает в тон законодателя и не столько доказывает, сколько декретирует законы природы.

Замечательный прозаизм научных трудов Дарвина был глубоко подготовлен историей. Дарвин изгнал из своего литературного обихода всякое красноречие, всякую риторику и телеологический пафос во всех его видах.

Он имел мужество быть прозаичным потому, что имел многое и многое сказать и не чувствовал себя никому обязанным ни благодарностью, ни восхищением.

Лишь сочетание мысли с могучим инстинктом естествоиспытателя позволило Дарвину добиться таких результатов.

Я имею в виду инстинкт отбора, скрещивания и селектирования фактов, который приходит на помощь научному доказательству, создает благоприятную среду для обобщения.

«Происхождение видов» состоит из 15 глав. Каждая из них расчленяется на 10-15 подглавок, размерами не больше воскресного фельетона из «Таймса». Книга построена с таким расчетом, чтобы читатель с каждой точки обозревал все целое труда. О чем бы ни говорил Дарвин, куда бы ни уводили извилины его научной мысли, проблема стоит всегда в своем полном объеме. Факты наступают на читателя не в виде одиночных примеров-иллюстраций, а развернутым фронтом – системой.

Приливы и отливы научной достоверности, подобно ритму фабульного рассказа, оживляют дыхание каждой главы и подглавки. Только в совместном звучании, только в созвеньях научные примеры Дарвина получают значимость. Дарвин избегает выписывать весь длинный «полицейский» паспорт животного со всеми его приметами. Он пользуется природой как великолепно организованной картотекой. В результате – изумительная свобода в расположении научного материала, разнообразие фигур доказательства и емкость изложения.

Дневник путешествия на «Бигле» с его новым принципом естественно-научной вахты продолжается в «Происхождении видов». С тою лишь разницей, что Дарвин протягивает корреспондентские нити к бесчисленным адресатам, несущим ту же самую службу, во все концы земного шара.

Движимый инстинктом высшей целесообразности, Дарвин счастливо избегает «затоваривания» природы, тесноты, нагроможденности. Он на всех парах уходит от плоскостного каталога к объему, к пространству, к воздуху. Это ощутимо даже в самых сухих и служебных звеньях «Происхождения видов».

Чувство цвета у Дарвина больше всего изощряется на низших формах живых существ, где оно приходит на помощь характеристике их строения. В путевом дневнике Дарвина встречаются световые характеристики крабов, спрутов, медуз, моллюсков, заставляющие вспоминать самые смелые, красочные достижения импрессионистов.

Дарвин строго следит за профилем своего доказательства. В поисках разнокачественных опорных точек он создает настоящие гетерогенные ряды, т.е. группирует несхожее, контрастирующее, различно окрашенное. Он протягивает координаты от примера к примеру – в ширину, в глубину, в высоту, воздействуя с помощью подлинной селекции материала.

«Я назову только три случая: инстинкт, побуждающий кукушку откладывать яйца в чужих гнездах, рабовладельческий инстинкт муравьев и строительство пчелиных сотов».

Автор выхватил из гущи опыта всего-навсего три примера. Первый окрашен биологически (размножение), второй – исторически (рабовладельчество), третий – архитектурно (пчелиные соты).

Блестяще разработанная столетними усилиями терминология в зоологии и в ботанике сама по себе обладает исключительной впечатляющей, образной силой. У Дарвина названия животных и растений звучат как только что найденные меткие прозвища.

Дарвина и Диккенса читала одна и та же публика. Научный успех Дарвина был в некоторой своей части и литературным. Читатель испытывал жесточайшую реакцию против всего сентиментального, кисло-сладкого, пуританского. Этот читатель всему на свете предпочитал характерное, картинам природы – социальные контрасты. Реализм Чарльза Дарвина пришелся как нельзя более кстати. Его научная проза с ее биографической сухостью, с ее атмосферической зоркостью, с ее характеристиками в действии, на взрывающихся пачками примерах была воспринята как литературно-библиографический документ.

Быть может, всего более подкупало читателя то, что Дарвин не расточал литературных восторгов перед законами и тенденциями, которые с такой ясностью утвердил.

Глаз натуралиста – орудие его мысли, так же как и его литературный стиль.

Бодрящая ясность, словно погожий денек умеренного английского лета, то, что я готов назвать «хорошей научной погодой», в меру приподнятое настроение автора заражают читателя, помогают ему освоить теорию Дарвина.

Никто не сумеет популяризировать Дарвина лучше его самого. Его научный стиль необходимо изучать. Но подражать бесполезно потому, что историческая ситуация, при которой стиль возник, никогда больше не повторится.

О.Э.МАНДЕЛЬШТАМ

Легкое дыхание поэта

Всего одна статья в газете. Как среди политической трескотни и неуклюжих фраз, словно изящный дивный замок среди железобетонных громадин, появилось это чудное творение? Название довольно заурядное. Но это поэтическое произведение по своей сути. Как Мандельштам восхищается чувством цвета у Дарвина! Цветовые характеристики крабов, медуз у Мандельштама ассоциируются со смелыми, красочными достижениями импрессионистов.

Несколько дней спустя Мандельштам пишет в стихотворении «Ламарк». «Если все живое лишь помарка за короткий выморочный день, на подвижной лестнице Ламарка я займу последнюю ступень…» Жан Батист Ламарк, французский естествоиспытатель (1744-1829 гг.), создатель учения об эволюции живой природы, занимает воображение поэта.

К этому же году относится и появление очерков «Путешествие в Армению». В них целая глава посвящена натуралистам. «Чтение натуралистов, прекрасно влияет на расположение чувств, выпрямляет глаз и сообщает душе минеральное, кварцевое спокойствие», – пишет Мандельштам.

У «Путешествия в Армению» – трагическая судьба. Его опубликовали в пятом номере журнала «Звезда». Вскоре редактор журнала был снят с работы, а Мандельштаму был дан добрый совет отказаться от «Путешествия в Армению». Что за странные рассуждения о Ламарке? Нет, не позволим поносить развитие и прогресс, «припечатали» поэта в газете «Правда». «Весь опус Мандельштама наполнен рассуждениями. От образов пахнет старым, прелым, он прошел мимо бурно цветущей и радостно строящейся Армении». Поэт был в диссонансе с эпохой и даже на последней ступени Ламарка ему не было места. В мае 1934-го его увели на Лубянку.

Как появилась статья Мандельштама в газете «За коммунистическое просвещение»? (С 9 апреля 30 года «УГ» выходит под другим названием). Скорее всего через Александра Осиповича Маргулиса, друга семьи. «Старик Маргулис из Наркомпроса, он не географ и не естественник», – сочинял Мандельштам свои «маргулеты». «У Старика Маргулиса глаза преследуют мое воображение, и с ужасом я в них читаю «За коммунистическое просвещение». Надежда Мандельштам в своих воспоминаниях о тридцатых годах признается: «Зарабатывала я службой в газете «ЗКП». Сманил меня туда Маргулис. Осип писал: «Старик Маргулис под сурдинку уговорил мою жену вступить на торную тропинку в газету гнусную одну. Такую причинить обиду за небольшие барыши. Так отслужу я панихиду за «ЗКП» его души».

Незадолго до ареста Мандельштам сказал своей жене, что ему хотелось бы «сделать что-нибудь для людей». Надежда Яковлевна подчеркивает, что Осип никогда не говорил «читатели». Он говорил «люди сохранят», «если людям нужно, они сами найдут все»…

Так в «ЗКП» от 1932 года обнаружилось легкое дыхание поэта. «Роговую мантию надену, от горячей крови откажусь, обрасту присосками и в пену океана завитком вопьюсь».

Надежда СЕМЕНОВА